sketch me into your mind.

Сынчоль на жизнь жаловаться не привык. Воспитание не позволяло. Может какая еще дрянь, но на этом он не зацикливался, и без того проблем выше крыши. В маленькой комнатушке общежития пахло студентами: этот едкий запах антисанитарии, впитавшийся за какое-то там количество лет и цифра была явно не маленькой. Выцарапанный на прикроватной тумбе паровозик с надписью «если ты не голубой, нарисуй вагон другой» говорил сам за себя и, если честно, вагонов было подозрительно много для прослывшего своими интересными инцидентами общежития. Сынчоль, как воспитанный пидорас, свою руку к этому мракобесию не приложил. Но тут все-таки ориентация сыграла большую роль. На факультет он, кстати, тоже с дури поступил. Выбрал самый дешевый с абсолютно непривлекательным названием «зарубежная филология», чтобы с чистой совестью клевать носом. К сожалению, с большим и толстым на учебу так и не вышло. Слишком хороший, чтобы подводить родителей, которые отстегивают ради его неперспективного будущего, чтоб его. Был бы рядом Чонхан, фыркнул бы на свой обычный блядский манер, как умеет только он. Кстати о блядях, проблемах и жалобах. При поступлении произошел один такой случай, о котором Сынчоль слышал лишь часть с «все студенты с факультета искусств немного того». Интересно, однако, что убедиться в этом ему довелось на собственном опыте. Кто бы мог подумать. Итак, мы имеем Юн Чонхана. И ведь с виду ничего такой, видный парень: прическа у него клевая и одевается неплохо. С первого взгляда не раздражает совсем. Даже разговоры сводит к минимуму, все как Сынчоль любит. Так и тянет выдохнуть и поблагодарить всех богов за удачного соседа. Со страхом проебаться Сынчоль таких номеров никогда не выкидывает и, разумеется, систематически проебывается. На благоволение фортуны полагаться, в общем-то, не приходилось. С «немного того» ребята явно не преувеличили. И всякие «не суди о книге по обложке» тоже не с дури были сказаны. Чонхан, мягко говоря, сложный. Сложный не в смысле «я не могу найти с ним общий язык», скорее «мне не хватает на него нервов». Удивительно, что он, как художник, не терпит беспорядка, даже творческого. Все бы ничего, это даже классно, потому что самого Сынчоля убраться не заставишь, но на этом его положительные качества, пожалуй, приходили к концу и начинался пиздец, который делил с ним одну комнату и кучу всего на стороне. Друзьями они не стали. Заинтересованность Сынчоля оставляла желать лучшего, и Чонхана это обижало примерно настолько же. Конечно, они как-то перебрасывались парой слов, если «привет», «выключи свет» и «пожалуйста, прекрати пялиться на этот треклятый паровоз, я там ничего не рисовал» считаются. Так Сынчоль еще никому не признавался в своей ориентации и он гордо мог заявить, что его оригинальности не было предела, только Чонхана это не веселило совсем. Он как-то неоднозначно хмыкает, будто язык проглотил, и продолжает чиркать свои скетчи, словно сосед его самый последний человек, на которого хотелось бы тратить время. И в любое другое время Сынчоль согласился бы — ну, чего греха-то таить, ничего особенного он собой не представлял — но в этот раз на душе скребли кошки и гордость задевало. Да и что вообще эти творилы понимали. На данном этапе важно осознавать, что Сынчоль довольно спокойный тип. Его мало что может вывести из себя и растормошить до каких-либо активных действий. Чонхан и тут преуспевает. Одним спокойствием тут дело не замять, и Чхве понимал это по одному наглому выражению лица соседа. По началу отсутствие у Чонхана ощущения личного пространства не являлось чем-то из ряда вон выходящего. Он мог оставить свои вещи на кровати Сынчоля, порой забыться и сам на нее плюхнуться, клятвенно уверяя, что все по ошибке и «твоя кровать слишком грязная для того, чтобы я осознанно в нее ложился». В худшие дни он натягивал на себя сынчолевы толстовки, на несколько размеров больше, и буквально тонул в объемной одежке. Сынчоль, черт его дери, даже возмутиться не мог, потому что шло Чонхану, ну, как минимум, больше, чем ему самому. Каждый бесится, как хочет. Сынчоль вот как встанет у зеркала и возомнит себя каким-нибудь Джей-Зи или Канье Уэстом — пиши пропало. Даже осуждающие взгляды с соседней кровати не остановят. У Чонхана же все не так радикально, но более разрушительно, это точно. Когда работы Сынчоля пропадают в первый раз, он не паникует и никого в этом не подозревает. Ну, в самом деле, он сам тот еще растяпа, наверняка, где-нибудь да оставил. К слову, работы не находятся. Зато следом пропадают конспекты с лекциями и это даже не смешно. Чонхан на все вопросы пожимает плечами и в комнате вместо мебели обосновался, глупое асоциальное животное. Сынчоль остается без конспектов и работ, с приближающимися семинарами и просроченными дедлайнами. Вкушать студенческую жизнь оказалось еще хуже, чем он думал. А думал он о тотальном фиаско. Какова благодать. — У меня от тебя голова болит, хватит наворачивать круги, — ворчит Юн, даже не удостаивая его одним коротким взглядом. А ведь головной болью страдает не один он. Только вот у Сынчоля помимо этого проблем по горло. Горло, кстати, тоже першит. Переиграл он в крутых рэперов. Перед сессией все становится в разы хуже. Нет времени вздохнуть, все происходит в какой-то суматохе и это конкретно действует на нервы. Сынчоль пытается не отставать и собраться, но бумага продолжает пропадать (благо работы и конспекты он начал вести в электронном формате) и это, кажется, вот-вот сведет его с ума. Не спасает и столовская еда, которая на вкус не лучше картона. При том, что Сынчоль к еде не особо то привередливый, аппетит у него пропадает сам собой. Затем следует какое-то подобие депрессии, но Чхве не назвал бы свое желание загуглить «как справиться с пиздецом в жизни» настолько пафосно. Что касается Чонхана, он все еще занимал добрую половину комнаты и по делу говорил ровным счетом ничего. Ничто, как говорится, не предвещает, только вот это совсем не правда. И когда из рюкзака Чонхана выглядывает стопка бумаг со знакомыми заголовками, Сынчоль не бросается в шокированные «охи» и «ахи». Даже кулаки не чешутся, чтобы мазнуть разок по безобразно красивому лицу. У него голова трещит по швам и хочется только спатьспатьспать. И когда Чонхан выходит из душа, Сынчоль не устраивает сцены, хоть и понимает, что имеет полное на то право. Сынчоль устал и все подождет до следующей — жизни, может? Даже во сне к нему приходят безразличные глаза и острые плечи, прикрытые его собственной толстовкой. Ему не неловко. Совсем. Почему должно быть? Эта игра уже совсем не волнует. И разгадка, честно говоря, была предсказуемой. На следующий день он находит стопку бумаг на прикроватной тумбе — на той самой, с паровозом. Глупо хихикать, то ли от сумасшествия, то ли от того, что его сосед действительно абсолютный мудила и он был прав с самого начала — совсем не тешит его самолюбие. Только вот бумага отличается от того, какой она была изначально. Текст все еще был на месте, но обратная сторона листов была в новинку. Первый лист поприветствовал его одним из скетчев. Скетч Чонхана. Скетч Чонхана, на котором был изображен Он. Он, плюющий в потолок. Он, улыбающийся глупой интернетной шутке. Он, напряженно заучивающий материал к экзамену. Рядом стикер с едва разборчивым почерком: «Надеюсь, ты не будешь ругаться, но я использовал тебя, как предмет своих наблюдений для семестровой работы. P.S я ушел на случай, если ты таки будешь зол, чтобы ты успел остыть :)». В жизни Сынчоля было всего два случая, заставших его врасплох настолько, что он зависал на неопределенное время. Первый раз был тогда, когда он понял, что у него встает на парней. А вот второй раз так на словах и не объяснишь. Легче, конечно, показать четырнадцать скетчей с его лицом на каждом и сказать кто именно их ему вручил. Шок был обеспечен. Сна не было ни в одном глазу и хихикать тоже не хотелось более. С удачливостью Сынчоля, кто-нибудь должен был выскочить из-под кровати и крикнуть громогласное «это был розыгрыш». Но стикер все еще был в его ладони и даже смайлик как-то с насмешкой смотрел в ответ. Самопревозглашенный параноик, честное слово. Сынчоль даже на всякий случай проверил не первое ли апреля сегодня. Но на дворе была зима и все это как-то вообще не вяжется. Возвращается Чонхан только под вечер, разумеется в толстовке Сынчоля и со смущенной улыбкой на губах. — Ты рано. Я еще не решил, шутить ли мне про «нарисуй меня, как одну из своих француженок» или не стоит, — кидает, пытаясь развеять обстановку. Чонхан заливисто смеется. Так, как никогда прежде. И Сынчоль, честное слово, жалеет, что не умеет рисовать, потому что такое должно быть запечатлено. А потом тянет за через чур длинные рукава на себя и чмокает в губы. Совсем невинно и по-детски. На устах тает немое «спасибо» и впервые за всю жизнь Сынчолю кажется, словно все встало на свои места.