Сны в средневековом городе

      I       Уже шестой вечер я еду выпить на другой конец города. До сих пор с трудом отыскивая дорогу домой с незнакомой улицы, этот путь проложить я сумел. Причина в том, что девушка, работающая в этом кафе-баре возбуждает мое сознание и приводит его в состояние ожидания, странного томления. Я еду на другой конец города, чтобы испытать чувство неясное мне самому, которое является прелюдией к какому-то другому чувству. Ожидание и волнение, в предвкушении чего-то более явного, всего мне дороже. Пребывание в этом заведении не дает ничего и не выльется ни во что, но я долго скучал за чувствами. Легкое неспокойствие я ощущаю и дома,не с самого утра. Некоторое время я еще думаю, что все ерунда и мне совершенно ничего не нужно. Ближе к полудню я уже собран, а в семнадцать ноль-ноль наконец-то решаюсь. Я не заговариваю с ней больше положенного, иногда заказываю нечто, мне совершенно неинтересное. Но никто не знает тайны, потому все будет выглядеть, как общение посетителя с официанткой. Я всегда смотрю ей в глаза и представляю, как же она может видеть меня, и что успевает подумать прежде, чем совершенно забудет о моем существовании.       Казалось, вот-вот кто-то из них должен попросить меня отвернуться. Собственная бестактность смущала, но я понимал, что нахожусь далеко, и они не могут даже почувствовать мой взгляд. За стеклами начиналась другая история, замкнутая, конечная, а мы принадлежали истории общей, с неизвестным истоком, где клетка с ядром внутри— не более, чем часть организма. Кафе пустело не постепенно. Сначала выходил один человек и больше никто. Шло время,— другие будто не замечали этого его свойства. Они сидели и пили бесконечно долго, говорили, говорили. Все слова исчерпались, ничего разумного нельзя уже сообщить товарищу, но они все открывали рты, подобно рыбе, глотали воздух. Если долго смотреть, видны пузырьки кислорода, скользящие вверх, вдоль стекла. Еще один человек на выход. Я должен дождаться пока все уйдут. Сколько еще времени, прежде чем она выйдет, ну, десять минут, ну, двадцать. В освещенном зале сидела девушка. Волосы ее были ровными, черными, от чего казалось, они длиннее, чем есть в самом деле. Пока был внутри, я видел ее профиль, она даже оборачивалась, я видел ее серые глаза, светлые брови. Девушка-лгунья. Чернота волос не принадлежит ей. Я так долго следил за ней, что мне уже кажется, она неспроста здесь, она тоже выслеживает кого-то. Тоже рыбу. Она медлит и раскачивается. То привстанет, то откинется снова на спинку. Не уходит. Она кажется все подозрительнее, я забываю о своей официантке — самой красивой девушке в городе. Та, за которой я следил, оглядывается и, не будь здесь меня, никто бы не знал, что она замышляет нечто тайное: так не оглядываются. Тонкие кости ее рук обтянуты кожей, у нее тело, просто человеческое тело и я не могу говорить о нем больше. На деле, она не менее прочна, чем всякий скелет. Я не могу назвать ее изящной. Кроме спины видны ее плечи. Линия, начавшаяся в надплечье немного выпуклая, втекает в плечо. Мне видны позвонки в коротком промежутке между ее волосами и черной майкой, они спокойны, если бы не покачивания: чуть вперед, чуть назад, иногда. Я заметил тебя.       Вышла моя официантка и они говорят о чем-то с барменом.  Зрение раздваивается и я не вижу хорошо ни их, ни злоумышленницу в другом зале. Они говорят. Посмотрели на девушку, я посмотрел на часы: десять минут до закрытия. Хотят выгнать ее. Официантка, поворачивается сделать шаг, бармен говорит с ней. Я пытаюсь припомнить, у него было имя. Я читал его имя. Марк. Бармена зовут Марк. Я это точно помню, потому что похоже на мрак. Девушка в зале похожа на кого-то оттуда, из мрака. Почему она в черном? Марк говорит с Евой, — моей самой любимой на сегодня. Что-то вроде: «Постой, пусть сидит, — он кивнул, — я ее знаю». Ева оглянулась на девушку, потом снова на Марка. Не угадать, каким было ее лицо, но потом она улыбнулась, такоедвижение мускулов сняло напряжение с лица Марка. Они улыбнулись друг другу, и, после приступа ревности, я подумал, они заодно, эти двое. Они убьют Еву, они ограбят заведение. Терзаемый мыслью, я не могу ничего предпринять. Нужны доказательства и я сижу как дурак. Ева снова ушла вглубь. Девушка встала.       Она идет и нет сомнений, что к Марку, но после каждого перебора ногами, на секунду кажется, что это все, больше не сдвинется, будто именно к этому месту шла. Расстояние между ними сокращается, а они до сих пор не глядят друг на друга. Она встала у стойки, Марк оглянулся. Пора достать нож или пистолет, чтобы прикончить Еву. Конец самой красивой девушки в городе. Сообщница что-то произнесла, Марк отвернулся к полкам, я видел его спину: он только изображал, что чем-то там занят. Девушка скользнула вдоль стойки и оказалась совсем близко к Марку. Он наконец заметил, перестал лгать, посмотрел на нее как на нечто неприличное и отвел взгляд. Она заговорила и согнула руку в локте. Я приблизился к ним и смог слышать все буквы, что она выговаривала, каждое слово я будто бы знал и даже мог шевелить губами синхронно с ее речью, я будто бы сам их произнес.       — Я отметила, где ты должен целовать меня, — она согнула руку и он увидел кресты у запястья и на сгибе локтя.       — Ты же правша, — сказал он, хотя можно было ничего не говорить.       Левой рукой она нарисовала фломастером крест в уголке рта. Ничего не осталось, кроме как подчиниться. Глаза, которые не отвечают ничего кроме троекратного да.       Ее бедра очерчены такой же линией, какой очерчены плечи. Марк кладет на нее свою руку. Пока еще готовый быть послушным, стоит ей сделать движение навстречу, и он утратит способность слушаться. Они куда-то провалятся и начнется что-то, что длится целую вечность — днем или ночью, одно и то же. Непрерывный процесс, в котором участвуют разные лица. Похоть отступает только на пятнадцать минут. Любовники слишком идеализируют свои дела. Стоит лишь взглянуть на их лица, становится ясно, что кончились всякие мысли. Теперь они ближе к животному, чем когда-либо удается приблизиться среднему человеку за всю жизнь, так же близок он бывает в моменты жестокости.       Вышла Ева, я увидел ее первым, как она выступает из темного коридора. Они услышали позже. Движения вниз, вниз руки опускают юбку, пытаясь так же стремительно, как задирали ее. Они не успели, опустили глаза, виноватые, признавая постыдное в своих действиях. Ева все поняла, она бы предпочла вышагивать громко и медленно, чтоб у них было время и ей не пришлось их настигнуть. Ее вовлекли в грязные игры, в которые она тоже играет, но не хочет даже обсуждать их существование и доступность. В конце она улыбнулась и положила что-то на поверхность стойки у бара, очевидно, ключ. Улыбалась она, не глядя в лицо Марку.       Ева вышла. Ева, в которую я до некоторой степени влюблен. Ева, ради которой я тащусь выпивать в этом заведении. Ее я караулю весь вечер, чтобы предпринять действие. Ничто не приходит мне на ум. Не имею понятия, что я скажу. Ева, Ева, постойте. Ева! Вы самая красивая девушка в этом городе! Я вас назначил. Я никого не находил такой же красивой как вас. Даже не подозревал. А вы существуете. Самая прекрасная из всех мною встреченных в этом городе за последние лет шесть. Спасибо, что существуете, Ева! Ева. Пока я выкрикиваю все это, тишина уносящая окончания моих слов, уносит и звук ваших шагов. Ева, Ева, спасибо. Все, что я знаю о вас — Ева.       Я был робок, но неутомим. Потому притащился снова. Каждый день надежда таяла вместе с моей отвагой. Что я мог предложить, а без предложения, — я точно знал, —ничего не получится. Но я пришел. И сел у стойки, меня тянуло к Марку, я знал, он порочен и этим похож на меня.       «Преподаватель с издевкой замечал нам: “Разный белый, разный белый”. Так мы были разным черным. Обезумевшие к ночи. Это как входить в воду голым: я не просто я, я и я, и вода, и берег, и звезды. На город натянули чулок, и мы в него попали. Наши движения заметны, но они лишь выступают из под нейлона. Бесконечность, безграничность…».       — Мне Джек Дэниэлс, пожалуйста, — вставляю я, когда он задумался и замолчал. Они прислонялись к фасаду, они выбирали красивый фасад, который на этой улице повидал больше всего перемен. Она прислонялась к стене спиной, иногда даже голой и становилась новой кариатидой, самой белой, которую испытывает не пыль, а время, что однажды станет одним и тем же. Ее телу было еще далеко до запыления. Кожа ее излучала свет, его тоже могла бы светиться, но не было нужды оголяться до такой степени. Он держал ее крепко и почти ничего не мог вымолвить. Страх, что она может бросить его и уйти, не оставлял бедного взрослого Марка. Однако, куда же ей идти с голой, как у статуи, грудью, если Древний Рим давно пал, разве только в музей, но и они ночью закрыты. Идти было некуда. Ей казалось, она уходит уже сейчас, пока он держит ее, в самый процесс, когда забываешь имя свое и имя любовника, когда на все соглашаешься. Сбегаешь так далеко с этой улицы, из города, от человека, с которым фактически являешься одним целым. Спиной ощущаются камни, остывающие в ночи. Но под горячими пальцами они, можно подумать, наоборот, нагреваются. Двое становились новой скульптурой, которых так много в городе, что несложно, приняв вид безразличный, слиться с ними и быть незамеченными. Скульптурой не самой безупречной, далекой от пропорции золотого сечения, но странным образом, природа не дала грешить слишком против симметрии, и, с точки зрения композиции, случайный прохожий или жилец соседнего дома, терзаемый бессонницей,— не будь он ханжой,— нашел бы их сочетание гармоничным. Выступающими из камня, бесшумными, которым в общем-то все равно. Куда не поставь их, с одинаковым смирением примут судьбу свою в виде мха на плечах или дождей.       II       Две недели назад он был простым человеком, сегодня втянут в нечто невиданное и, возможно, противозаконное. Должна существовать статья, которая запрещает такой досуг. Он только мальчишка. Все стало как античный сюжет, где даже ангельчик выглядит плотоядным. Самые нежные мечты уступили идее разврата. Любым предложениям, которые будут сверх меры, сверх одеяла и полусвета—он на все был согласен, хотя до этой поры лгал себе, что ждет целомудрия. Он все еще ждет. Но ожидая, неплохо бы и развлечься. Удовольствия сами идут в руки. Он оказался мальчишкой и не совсем понимал, что идеалист рядом не сделает идеалистом его. Не пропадает ничто в человеческой жизни. И невозможно, будучи от скуки развратником, предпочитая настоящее вечному, наслаждаясь таким положением, однажды перемениться еще и суметь оценить что-то там, что в глаза-то не видывал и воображал себе неясно, как бывает со всем воображаемым.       Он оказался мальчишкой, несмотря на возраст, и считал, что сегодня он развлечется, а после будет любить и беречь, тогда все пойдет иначе, романтично и книжно. В фантазиях он видел себя чем-то большим, чем вмешается в слово человек. Но Марк не был, и вместе они не были. «Человек» вобрал уже столько, что никому не переплюнуть. Они просто занимались любовью. И если бы не усталость, к утру было бы столько вопросов, что едва ли они смогутобъяснитьс уверенностью, чем занимаются в самом деле.        Стены зданий не имеют привычки хранить отпечатки тепла, остывают еще затемно, превращая ночные прогулки в полумифические и даже более, чем полу-, потому как темнота еще больше отнимает у реальности. Утром не обозришь смятые простыни и одежду, не вспомнишь ни о чем. Утром, если везет, просыпаешься сам в своей постели, одетый, смотришь на руки: на фоне окна они темные; и не можешь сказать наверняка, что тебе не приснилось все это. Возвращаешься на ту же улицу днем и не находишь ни следов, ни вмятин. Рельеф на камне не выдаст удостоверения. Весь день он ходил, сомневаясь в том, было ли. В конце, не найдя на теле царапин, решил, что не было. Но вот она вечером входит, не глядя. Он снова не знает. Знакомы ли они. Если зал опустеет к вечеру, и она подойдет к нему, значит, знакомы. Вероятно, знакомы. Как знать. Может, он просто увидел наперед эту историю, может, в кино. И теперь она подойдет к нему в первый раз. Может быть, это я уже сидел здесь и рассказал ему, как одна моя знакомая путала меня, не давая отличить правду от вымысла. Он так мало спит, что уже ни в чем не уверен.       — Может быть, не во сне дело? — перебиваю я.       — А в чем?       — Ну, это, в любви какой-то. Я не говорю в любви прямо, но в чем-то таком.       Я понятия не имею в чем, и сожалею, что затронул его. Марк же воспринял слова серьезно— я понимаю по лицу.       Когда он увидел ее впервые, то нашел милой девушкой, она же, как могла, дала ему знать, что он замечательный, потому она хотела бы говорить с ним и прочее. Они люди. Которым ледниковый период не угрожает, они смогут говорить, говорить, и смеяться. Смотрела она не прямо, Марк верил, что она славная.        Они шли по улице поздним вечером, после закрытия, даже тогда им не удалось стать единственными прохожими. Но часто большие пространства, улицы и перекрестки оказывались к их услугам. Пока он упивался оказанным доверием, не подозревая о том, что с ним или без него, в кармане она носит ключ. Они продолжали движение и улыбались друг другу смущенно, смущаясь мечтами о близком будущем.       — Я так не могу, — сказала она.       Мимо кто-то прошел.       — Ты мне нравишься, — продолжала она и оглянулась.                  Вдруг он увидел ее близко от себя и почувствовал, что губы пылают, как от долгого купания в море. Колени и кисти его дрожали, однако, он не сделал ни одного неверного движения. Ноги у нее гладкие и прохладные. А под майкой тепло. Бархатистая кожа, очевидно, ее покрывает невидимый для глаза пушок, а теперь и подавно не разглядеть ничего. Кое-где на теле волоски жесткие и короткие, он медлил, ощупывая ее. Ее это встревожило, она взяла его за запястье и подтолкнула. Он уже не старался что-то понять.       В каждую новую их встречу, он думал: «Только сейчас и только теперь это будет правдиво». Словно произошедшее минутами ранее не являлось тем же, что будет сейчас. Еще раз. И еще, что-то происходило неправильно. Все повторялось, без развития. Она приходила каждый вечер, и он уже не помнил, что было время, когда он уходил домой сам. Все ночи нужно было проводить с этой девушкой, чтобы никому из них не казались странными, не казались подозрительными эти отношения.       Они попробуют снова, ведь должно же у них выйти нечто большее, нечто такое, что должно образовываться между людьми. Он устал и начинал злиться. Становилось ясным, что каждый новый случай не принесет избавления, но все равно нужно было использовать его, потому что, откажись они, придется как-то иначе проводить время вместе.       «Если бы она не приходила, было бы лучше, но я не мог ей сказать. Она, наверное, думала, лучше не сидеть в своей комнате, не оставаться одной, когда мы вдвоем, не случится плохого. Однажды она сказала: “Знаешь ли ты, чувствуешь, как тело твое обдувает холодный ветер и гонит песчинки, осознаешь, что оно — пустыня? А мы, все-таки, — тело”, “Не спеши. Не спеши, — она ударила меня по лицу, — ты ведь не школьник”. Делами мы встряхивали сомнения так, чтоб они не сложились во что-то целое. Иногда она ударяла меня».       — Ты меня не любишь?— спрашивал Марк.       Она улыбалась.       — А тебе бы хотелось?       — Ты любишь меня?       Она целовала и улыбалась, но он оставался серьезным. Она поцеловала в шею. Марк усомнился: можно ли так целовать и не любить. Совсем не любить. Можно ли принимать такие поцелуи, не любя?       — Ты меня любишь? — выговаривал он беззвучно, а губы ее были заняты и она не могла ответить.       В который раз Марку было не по себе. Чувствам его не было оправдания, как не было для него и причин. Все шло как обычно, до тех пор, пока не раздался чужой голос.       — Кто это у нас здесь?       Потом засмеялись.       — Кто это у нас здесь?       Она поспешила опустить юбку, стряхнув с нее пылинки, стряхнув Марка.       — Цыпочка, — сказал голос. Что же еще надлежало ему говорить? Перед глазами у Марка плавали голубые и лиловые пятна, он не мог разглядеть смеющихся, не мог сосчитать их. Вокруг них полукругом встали люди, это было так невероятно, что хотелось засмеяться и спросить: вы ведь не собираетесь нас убивать? Но прервавшие их уже этим своим поступком дают понять, насколько непохожи на всех.       — Сначала пацан, — сказал другой голос, более низкий, более хриплый. Она, должно быть, испугалась, ведь «сначала» означало, что она тоже в очереди и это не ограбление. Другие заклекотали, Марк не мог понять, что может быть в этом смешного, он вспомнил, что дома у него лежит охотничий нож.       — Уже? — спросил еще один голос и рассмеялся, — Ха-ха-ха-ха-ха, — неслыханный ранее, не подходящий никому из теней. Это говорила его подруга и ее новый голос открыл Марку, какая же в ней бездна, что сам он тоже в опасности. Даже пятна прекратили пляску, чтоб он наконец увидел и понял, что увяз.       — Так скоро за нами. Я все ждала, я ждала! — она прижала руки к груди и провела ими вверх, до щек. — Уже, — зарычала она, царапая себя. — Настал день, когда никто не заплачет, и все они будут прокляты. Прокляты! Уже. Забирайте, мне надоело, он видел, что я старалась. Забирайте! Ну, дьявол! — крикнула она и метнулась к одному, положила руку ему на голову, — Где твои рога, мальчик?       Мальчик отпрянул и это рассердило его.       — Мальчик?       Должно быть, она схватила его за волосы.       — Ах ты сука, — он толкнул ее или ударил. Она засмеялась и продолжила нечеловеческим голосом.       — Я здесь устала.       Она встала в центре оцепления. Как собака, покрутилась на месте, упала на асфальт и стала заламывать руки. Нельзя было разобрать, что она говорит. До тех пор, пока Марк не услыхал сквозь всхлипы и рыдания «invinoveritas». Он что-то заподозрил, но она так каталась и царапала себя, что мысль его не могла соперничать со зрением.       — In aqua sanitas. Per aspera ad astra. Perasperaadaspera! — громче, — Perasperaadaspera! — казалось, так громко, что сейчас уж наверняка кто-то высунется из окна.       — Сука больная, — сказала одна из теней. Другие все выдохнули и Марк почувствовал, что теперь смог бы спокойно выйти из полукруга, который они образовали.       — Ominameamecumporto, — продолжала она.       Одна из теней все же приблизилась к Марку, лежавшая на земле девушка потянула к ней руки, тень отпрянула.       — Придурок, — сказала тень и ударила Марка.       — Дьявол! Дьявол! Valeetmeama, — девушка ухватила тень за штанину. — Meama, meama, — шептала она.       Марк получил удар в живот и их оставили. Он съехал по стеночке, она перестала царапать себя.       Они были в полной тишине. Ни одной машины. Из-за боли нельзя было даже вздохнуть.       — Не бойся, — произнесла она и откашлялась, вонзая слова во тьму, как нож в торт-желе синего цвета.       Марк нагнулся над ней.       — Ты в прядке?       Она молчала, он все смотрел и пытался вдохнуть. Ей хотелось засмеяться ичтобы он тоже смеялся ее актерству, ее выдумке. Но он молчал и даже не улыбнулся. Облегчительный смех, который подвинул бы их ближе друг к другу, так и не прозвучал.       — Я пошутила.       Он задумался.       — Я здесь недалеко живу. Может, зайдем?       — Ты один?       — Да.       На кухне для них было слишком светло. Она сидела с опущенными плечами, сложив руки на колени, только лицо ее было спокойным. Он поставил чайник на плиту и вышел.       — Извини, мама спит, — сказал он вернувшись.       — Здесь спит?       — Да.       — Я уйду.       — Нет, оставайся. Я думал, она на работе.       Он поставил чашку с чаем на стол и добавил сахар. Она следила за ложечкой от сахарницы до чашки.       — Прости. Ты с сахаром?       — Да, — согласилась она.       Она знала сплетню, будто сладкий чай от чего-то помогает. Ей хотелось принять нечто лечебное на виду у другого.       — Сколько?       — Три, — она взяла у него ложку и добавила сахара. — А ты?       — Не хочу.       Она выпила и тогда только сняла плащ.       — Идем? — спросил он.       Они прошли в комнату. Постель была чистой, но не свежей.       — Дать тебе что-то… — рука его потянулась к шкафу.       — Пожалуйста, — сказала она, — нет.       Она легла одетой, Марк сел в кресло.       — А ты?       — Еще не хочу, — сказал он и подумал, что все зашло слишком далеко, но что именно, объяснить невозможно.       III       Ему было неудобно за свою бедность, за то, что она узнала так много о его жизни, в то время, как он не зал о ней ничего. Наверное, она тоже бедна. Казалось, в комнате спит посторонний, а комната уже вовсе не Марка, и спят они в метро во время воздушного налета. Она подумала, нужно будет уйти до того, как встанет мама, а потом уснула, хотя испытывала смущение от необходимости спать в чужой квартире.       Он лежал где-то, не узнавая места, хотя это была его собственная постель, и в окно видел все то же слабое еще серое небо, черные деревья, черный дом. В комнате все изменилось с тех пор, как она побывала здесь. Место не менее общее, чем улица. Каштан, который был совсем рядом уже зеленел. Но Марк прижмурился и дерево почернело снова. «Не знаю, кого это я обманул». Ее волосы и одежда были такими же черными, как всё. Тогда он подумал, что чаще видел ее без одежды, и даже нее ее, а только отдельные части тела, но когда представлял, в воображении она почему-то была целиком и одетой. В некие черные геометрические фигуры. Ее волосы через излом брови, по скуле, нижней челюсти проводили на удивление ровную линию. Всегда открывался прямоугольник лица. Нельзя было сказать хватит. Она давала удовольствие. Но оно доставалось после трудной работы, хотя не было никаких требований, уставая, он воспринимал все не как награду, а как должное. Чем дольше встречались, тем больше приходилось работать. Он даже думал выучить стих и читать его мысленно, чтобы не размышлять ни о чем больше, но так и не выучил. Просто называл себе все предметы, которые попадали в поле зрения. Деревья переставали быть черными, дом голубел. Он сцепил зубы. Вокруг все становилось собой, а он оставался. Таким как был ночью, из ночей каждая отпечатывалась на его лице. Не разрешалось пережить ночь и вернуться в себя вчерашнего, такого как прежде, а вещи могли, деревья могли. Все возвращались, а на теле Марка проявлялись укусы, поцелуи полуправдивые, сомнамбулические, едва ли ему адресованные. «Я знал это, знал уже точно, едва рассветет, мне не избежать этой мысли». Все предназначалось не ему, но он брал, потому что шепот и поцелуи, в ту минуту, когда принимаешь их, кажутся искренними, они так хороши, что нет сил признавать их нечестность. Настоящие, как пальба: был слышен грохот и свист, но убит ли ты, узнаешь уже позже. Марк уцелел. Раньше он думал, лишь ему можно не любить. Где нужно, он поиграет. Но даже об этом она не просила, он был перед ней голым. Совсем уязвимый, как у врача. Она говорила, все в порядке, но ее не волновало ничто.       Рассвело, по углам, может быть, все еще было темно, но уже рассвело. Она лежала рядом, сложив на груди руки, как мертвая, но все тело ее находилось в таком напряжении, что нельзя было всерьез принять ее не только за умершую, но и за спящую. Стоит скрипнуть матрасом, она проснется, откроет глаза, будто вскочит, ошпаренная, испуганная. Посмотрит на него и больше уже не уснет. Будет ждать от него защиты, не зная, или не волнуясь о том, какая для него мука быть рядом с ней, когда она не спит и он с ней не спит. Он больше не знал слов, он никогда их не знал, но раньше в них не было нужды. Теперь подобрать их так же сложно, как спросить имя знакомого, с которым приятельствуешь уже давно.       В один вечер он положил в карман нож и пошел на работу, а потом на свидание. Больше он не чувствовал себя в безопасности. Что-то заставило его положить в карман нож, а еще раньше — обзавестись им. Нож был новенький и тугой, к тому же острый. Его было неудобно складывать или раскладывать, чтобы в опасный момент прирезать ее. Словно она какая-то турчанка. Но это глупости, девушка не была турчанкой и сама носила в кармане ключ.       «Я думаю. Она сбежала, она ведь могла уехать», — сказал он. Наверняка, могла. Сесть в поезд. И когда на нее навалились лица и позы попутчиков, а одна девочка обрадовалась, что едет рядом с ней, а не с солдатами, беглянка подумала, что только его, Марка, и можно было целовать во всем мире. По крайней мере, он не опасен. Носит в кармане нож в чехле— немыслимо, чтоб он успел им воспользоваться. Марк самый лучший, его только она и любила. Если повезет, поезд к тому времени уже наберет ход. Но можно ведь и позже сойти, поехать в обратную сторону и все-таки вперед.       Он скучает, но ему страшно. Чем дальше она, тем более над ним властвует тоска, а не страх. Бывает его единственное желание на весь день — увидеть, как она входит вечером в заведение. Заметить первым. Потому что он стоит прямо против входа. (Он и меня замечает, я часто сюда хожу.) Тогда опять станет непонятно, спит он или нет, тогда столько всего навалиться, что он будет мечтать отделаться от нее любым способом. Нож — способ не хуже поезда, не так ли?       Сперва я просто поддерживаю голову руками, затем начинаю пробовать составить равносторонний треугольник из рук и поверхности. Я ерзаю, но Марк не замечает этого.       — Где Ева? — спрашиваю я.       — Ева?       — Ева.       Ему нужно много времени, чтобы переместиться из своих историй в одно измерение со мой. Это нервирует, все слова не касаются важных тем.       — Ева здесь не работает.       — Вчера же работала.       — Нет.       — Нет?       — Нет. Не работала.       — Нет, работала.       Он смотрит на меня с раздражением.       — Ева не работает у нас с осени.       — Я не сумасшедший, она была здесь вчера вечером.       — Ольга?       — Ева.       — Вчера была Ольга.       Проклятый Марк отодвигается, давая понять, что разговор кончен.       — Послушай, у нее же на карточке написано «Ева».       — Ну и что? Это Ольга.       — Ольга.       — Ольга.       — И где она?       — Уволилась. Нашла работу по специальности.       Я иду домой.       — Где ты был? — спрашивает Магда.       Она стоит такая живая, она существует, я пустил ее в свои комнаты. Стало жалко ее.       — Ты где был?       Магда очень красивая.       — Ну, где был?       Я сажусь на пол в прихожей. Я не хочу врать, я не хочу ей рассказывать. Пусть бы мы заговорили о чем-то другом, не менее важном, о чем-то неважном, что никто никогда не утруждает себя обсуждать. Я сажусь на пол и Магда понимает, что это личное, она понимает и не хочет слушать. Она подходит и присаживается на корточки.       — Ты знал? Большой кофе с ромом стоит столько же, сколько их чертов фирменный кофе со взбитыми сливками и сиропами.       Я не знал.       — Тебе взять?— спрашиваю я.       Она пугается.       — Я сама схожу.       Я вижу, она испугалась. Конечно, это была ее идея, почему она должна оставаться в пустой квартире, где есть зеркала, после того, как здесь побывал я и развалился в прихожей со своими личными делами. Которые я нахожу настолько важными, что не считаю нужным скрыть. Почему я должен идти, заказывать кофе и быть среди людей, не думать ни о чем. Справедливо, если пойдет Магда. Я говорю спасибо, но не знаю, услышала ли она.       Она возвращается с накрытыми бумажными стаканами. Мы садимся за стол, который стоит у окна, так, чтобы каждый смотрел именно в окно. Мне нравится, что стаканы с крышкой, будто мы здесь ненадолго: выпьем и разойдемся. Мы ведь и в самом деле ненадолго. По крайней мере, не навсегда. Не знаю, для чего Магда попросила надеть их: сохранить ли тепло, чтобы не расплескать напиток, или просто постоять там подольше. Моя подруга Магда не дура, моя подруга ничего не делает просто так.       Мы не друзья.       Она положила голову на салфетку.       — Хочешь, расскажу тебе историю? — спрашиваю я.       — О чем?       — О сексе.       — О нелюбви?       — Не знаю.