По лезвию

В какой-то момент она понимает, что секундный интервал пунктирного хода часов растягивается в бесконечность. Пальцы инстинктивно путаются в вискозных складках платья цвета маренго, а взгляд отчаянно цепляется за волдыри лопнувших обоев на стенах. – Итак… Вероника? – он выделяет имя ядовитым хайлайтером недоверия, смакуя кисловатый привкус гласных. Она протыкает обивку дивана пластинами ногтей со свежим маникюром на выброс. – Вероника Лодж. Он смотрит, разделывая частями: каждая полуулыбка – лезвием вдоль венозных швов. Она тонет в вязкости комнаты, что склеивает мысли; полутьма концентрируется вокруг, кристаллизируясь в его зрачках. – Лодж, значит. Он говорит крупнокалиберными выстрелами: слово-два – сквозные раны в районе солнечного сплетения; перезаряд – сбитое напрочь дыхание. Вероника смотрит снизу-вверх, скользя взглядом по рельефу вен на его руках, выверенным осям стального корпуса и очертаниям татуировок под флисовой рубашкой. Весь он – воплощение силы. – Ну что ж, давай поговорим. Маячок в височной части загорается предупредительным красным, отчаянно пульсируя: он садится на диван в близости сантиметров – она упирается поясницей в обтертые подлокотники позади. Вероника понимает, что находится в зоне недосягаемости: спасибо Джагхеду как стоп-знаку для Джонсона-старшего. Однако внутренности ее стягиваются в джутовый канат помимо воли, а легкая пульсация проходит шумовыми волнами по всей площади тела. Его взгляд скользит по ее коже кубиком льда: Лодж плавится в томлении предстоящего разговора. Грудная клетка трещит, протыкая изнутри осколками ребер. – Мой отец… – Ах, вот, в чем дело. Он улыбается на манеру хищника, откидываясь на спинку дивана. Бутылка темного нефильтрованного в руке зеркалит ее растерянность. – Девочка моя, – придвигается ближе, стирая сантиметры, – советую тебе держаться подальше… – От отца? – От меня. В миллиметрах. Он отводит прядь ее волос за спину, едва касаясь, – шумный выдох под аккомпанемент дрожи рвется наружу. Она напрягается, пронизанная насквозь; бисер предрассудков сыплется на мраморный пол разума. Реальность сужается до чернильных зрачков, выплывших за акваторию радужек, и Веронике хочется кричать. Только вот его голос – транквилизатором по телу и опиумом в кровь. Когда он касается бедра, воздух вдруг слипается молекулами, заполняя легкие патокой животного ужаса, спроецированного стеклами ее глаз. Клетка его рубашки рябит, вынуждая зажмуриться. Они сжимает губы: шанелевская помада – кровавой печатью на жемчужно-белых зубах. Его запах как молотом по все рецепторам сразу: горькая терпкость полыни и пряная острота. Оказаться распятой на кресте его рук она себе не позволит, но, чувствуя движение его ладони вверх к кружевной резинке чулок, она понимает, что в какой-то момент свернула не туда. – Знаешь, Вероника, если я и играю, то только по-честному. Она не успевает сориентироваться; тело буквально ломает в лихорадочной агонии. Хочется взорваться цветными всплесками крика, выбравшись из монохромного дурмана; хочется, чтобы его руки – не так мучительно долго, а взгляд – не настолько режуще. Секунда. Вторая. Песок времени ускользает сквозь полусомкнутые пальцы, оседает на трепещущих ресницах полупрозрачной пылью и идет реверсом. Фотопленка событий проявляется акварельными пятнами. Он чувствует миллиметровые лезвия полувздохов на уровне ключиц, и сдает назад, освобождая. В его руках – диктофон, утаенный под ее платьем с целью разоблачения. – В следующей раз готовься тщательней, милая. Один – ноль. Фатальный проигрыш.