Дети войны

Сон. Опять этот страшный сон. Уже больше 70 лет прошло с тех пор, а он всё не покидает меня. Опять снилась атака, смерть лейтенанта Нарышкина и мой отважный Гоша. Так я называл своего верного товарища, свой автомат. - Ну что, Гоша, покажем немцам настоящую жизнь? - кричал я, атакуя немецкую пехоту. Да, именно кричал, потому что по-другому было никак нельзя. Из - за взрывов, гама самолётов, плача, всхлипывания и постоянного приказа "Вперёд!" я не слышал ничего, я только видел перед собой свой автомат и немцев, этих проклятых русским народом фрицев. Как же хорошо, что это всё-таки был сон. Я так думал ,потому что наверное бы не выдержал ещё одной войны. Зато в молодости я так не думал, далеко не думал. Помню как я, Сашка Иноземцев, Ритка Одинцова и Маша Слягина играл в войну. Мы с Сашкой были главнокомандующими 1 - го пехотного полка, кто же тогда думал, что ошибёмся только на одну цифру: в последствии я стал командиром 2 -го пехотного полка. А Машка и Ритка были медсёстрами. Мы собирали всю деревню и играли до поздней ночи, пока мамка не сорвав берёзовой ветки не шла за мной, угрожающе прикрикивая, но всё же с материнской любовью в голосе: - Николай, Колька! А ну ка домой! Живо! А то отец сейчас придёт! И я уходил. Уходил настолько разочарованным, что ,засыпая, долго не мог уснуть. И в эти бессонные ночи я думал о героях, о тех, кто воевал без страха перед смертью. Я восхищался этими людьми и, конечно же, как и любой шестнадцатилетний мальчишка мечтал стать таким же, как и они. Ещё я думал о Ритке, хотя до ужаса не любил, когда её так называли. Для меня она была только Маргаритой, но назвать её полным именем я не решался. Риту я любил, как мне тогда казалось, настоящей любовью, как мужчина любит женщину. Машу я тоже любил,но уже не такой любовью, как Риту. Маша была для меня другом, лучше друга я так и не встретил. Помню, как я сломал мамины грабли, вернее я отпилил черенок от них. Вы спросите почему? Да просто потому, что он был из дуба, гладко отшлифован и так хорошо подходил для моего будущего автомата. Когда мама узнала об этом, её гневу не было предела. Я прятался в Машином сарае и не думал даже выходить! В глубине души я был трусом, хотя никогда этого не показывал. А вот Маша нет, Маша оказалась смелее меня. Не сказав ни слова, она направилась к моей маме. - Тётя Зина, а тётя Зин! Я хотела Вам признаться...Это я ломала Ваши грабли! Понимаете, я ходила на поле, ворошила сено, и вот...- задыхаясь от быстрой ходьбы, пыталась убедить мою маму Машка. - Маш, где он? Я не буду ругать его за грабли. Сам сломал - сам и сделает! Я хочу посмотреть в его трусливые глаза. Он же струсил, Маш. Понимаешь? - огорчённо произнесла мама. Вы спросите, почему мама не поверила Маше Слягиной? А я отвечу... Маша от рождения была по колено без ноги, и поэтому вся правда была на лицо. Может быть, именно поэтому, именно за её физический недостаток я не смог полюбить её как девушку. Был 1940 года. Мы уже не играли в войну, не ломали грабли и не прятались в сараях друзей. К этому времени я назвал Риту - Маргаритой и признался ей в любви возле пруда. В нашем селе есть церковь во имя Николая Чудотворца, где раньше служил отец Валерий Одинцов, Ритин папа. А за церковью был пруд, чистый и прозрачный. Как раз так, на берегу, когда мы только вышли из воды, я признался Рите в любви. - Ри...Рит...Рита! Я давно...давно хотел... - щебетал я, но никак не мог произнести эти слова. - Ну говори же, Колька! Говори, а то я уже начинаю замерзать. Глянь, вечереет уже... - сказала Рита. И тут я признался, сам того не ожидая. - Я люблю тебя, Маргарита! - выдохнул я. - Меня ещё так никто не называл... - улыбаясь сказала она. Больше Рита ничего не говорила, да и я эту тему больше не поднимал. Этим летом нам исполнилось по восемнадцать лет. И каждый из нас мечтал стать в жизни кем - то, носить гордое звание человека. Мы не хотел оставаться в селе и работать в колхозе за трудодни, как наши отцы и деды. Мы с Сашкой хотели уехать в Ленинград и поступать в лётное училище. Рита мечтала быть педиатром, может от того, что её тётя работала сельским врачом, или из-за огромной любви к детям.Рита была старшим ребёнком в семье, у неё было три младших сестры: Поля, Катя и Надя, им было от семи до года. Маша...Слягина...она хотела пойти учиться в театральный. Наивная, маленькая девочка. Она верила, что приехав в Москву восемнадцатилетней девушка по колено без ноги, поступит в театральное училище им. Щукина. Каждый день она учила всё новые и новые стихи, сочиняла песни и заставляла нас, активных и живых ребят, сидеть по несколько часов на лавочке возле Сашкиного дома и слушать, как она читает стихи. Честно сказать, до сих пор помню её голос, такой детский и живой, отчаянно живой. Да...у всех из нас была мечта, хоть небольшая, но была. И нам казалось, что никто и ничто не сможет нас остановить. Но мы ошиблись, оказалось может. Наше поколение остановила ВОЙНА. Слишком рано мы повзрослели, слишком рано поняли жизнь. Машка, моя Маша, последний раз я её видел в августе 1942. Я был проездом, забежал на два часа к мамке, папы дома не было. Да и вообще в селе оставалось около пяти мужчин. Даже отца Валерия и то забрали, а ему то куда! Жена его, матушка Елизавета, как началась война, совсем плохая стала: на руках у неё трое осталось. Бежал я мимо их дома, гляжу, а во дворе с младшими Маша гуляет. Не стал звать, прошёл мимо...тяжело было...не выдержал бы ещё и Машкиных слёз. От мамы я узнал, что бабушка Нюра Слягина умерла, одна Маша осталась. Вот и сблизилась с женой отца Валерия, вместе живут. Матушке помощь, да и Маше радостно, что не одна в пустом доме. Через восемь месяцев наше село Крутое заняли немцы. Когда я узнал об этом в письме от мамы, то не находил себе места. Почему то тогда я переживал не за маму, а именно за неё, Машу Слягину, думал, что обижать будут. Но я был не прав. Сейчас она не Машка Слягина, а Мария Шнайдер, в 1943 году, в сентябре месяце она познакомилась, а через три месяца вышла замуж за Хельмута Шнайдера. Немец даже покрестился, и отец Валерий, вернувшийся с передовой в 1944, обвенчал их. После Победы, в ноябре 1946 года, она уехала в Германию. Живёт она сейчас в городе Алене. У неё двое детей: дочь и сын. Дочь стала актрисой, играет в театре и снимается в кино, а сын стал замечательным юристом. Порой я думаю, как бы сложилась судьба Сашки Иноземцева и Риты Одинцовой, если бы не...война. Почему мы с Машкой живём, а они нет?! Хотя Маша это отдельная история и отдельный человек. Она заслужила счастья на ровне со всеми. А вот мне сейчас 94 года, я прожил жизнь, какой бы она не была, а они погибли...погибли за моих детей, внуков, правнуков. Ритке тогда даже не исполнилось двадцати одного года. Она рвалась на фронт, как не рвались мы с Сашкой. Она хотела, она жаждала помогать раненым, и знаете, она их вытаскивала. Хрупкая, маленькая девочка, вытаскивала здоровенных мужиков с поля боя. И каждому, абсолютно каждому, будь то солдат или командир, говорила: - Вы будете жить! Слышите? Будете... И это хрупкое, маленькое тельце тащило, именно тащило семидесяти килограммовых мужиков. А вставать было нельзя, только ползком, иначе никак. Она помогала не только словом. Перед Ритиным отъездом на фронт, отец дал ей иконочку, даже не икону, а именно иконочку Божией Матери "Владимирской". И каждый свободный вечер, и каждую ночь, уходя в поле, она молилась, стоя на коленях. Молилась она о родителях, о сестрах и, конечно же о своих солдатах. Отец Валерий рассказывал мне об одной операции, на которой Рита была хирургической сестрой. Операция была сложной - ампутация ног. Больному дали анастезию, как сейчас говорят, а раньше гранёный стакан спирта и палку в зубы. Бойца звали Николаем, как меня. Всё утро перед операцией Рита молилась, молилась, что есть сил. Порой у неё не было слов, а молитвы, которые она знала, все прочитывались, и тогда она молчала, устремив свой взор в небо. Вся её гимнастёрка была мокрая от слёз и дождя. Была осень, октябрь. Холодный и дождливый октябрь, а она стояла на коленях в открытом, взрытом снарядами поле, в тонких чулочках, стояла, не замечая, как её ноги леденеют. Многие над ней подшучивали, даже её фронтовые подруги позволяли себе колкие шуточки в её адрес. - Рит, а Рит! У нас вода вроде как есть, что чулки то постоянно грязные? - краснея от смеха провожали взглядом Риту, когда она шла с поля. Но они ничего не знали. Когда всё это мне рассказывал Ритин папа, у меня текли слёзы. Это была уже не Рита, которую я знал, это была Одинцова Маргарита Валерьевна. - Ну, а как же операция, отец Валерий? - чуть ли не шёпотом спросил я. - Выжил...вымолила его моя дочурка, врачи хорошие были, профессионалы! - и отец Валерий не сдержав слёз заплакал. К этому времени он получил похоронную, извещавшую о том, что его дочь, Маргарита Одинцова погибла смертью храбрых... Рите присвоен орден Красной Звезды...посмертно. Может именно и поэтому в 1944 он с радостью окрестил Хельмута Шнайдера, и обвенчал с ним Машу - лучшую подругу его Риты. Во время этого Таинства, обводя их 3 - ий раз вокруг аналоя, он заплакал. Он смотрел вдаль и плакал...он плакал настолько сильно, что матушка Елизавета перестала петь. Как потом выяснилось, ему показалось, что на клиросе стоит Рита, как всегда в белом платочке и улыбается ему. Отца Валерия давно уже нет в живых, да и матушки Елизаветы тоже. У старшей после Риты сестры Полины Одинцовой, которой уже за 70 лет, в комнате висит орден Красной Звезды...это Ритин орден. Наверное, такой же орден висел бы и у Сашкиных детей. Сашки нет с нами уже более семидесяти лет. Ритин папа при той встрече рассказывал, что Сашка погиб. Он был лётчиком: сбив двух мессеров, погиб сам. Его однополчане говорили, что он не стал катапультироваться. Почему? Потому что Сашка, как никто другой знал, что в 99 процентах из 100 он попадёт в плен к немцам, а этого он не хотел, ох как не хотел. Те, кто видел его последний полёт, рассказывали, что даже дымясь и горя, его самолёт продолжал стрелять, стрелять по этим ненавистным немецким самолётам. Сашка погиб не дотянув лишь одного месяца. Тогда бы ему исполнилось двадцать. Он погиб 27 июля 1942 года. Он мечтал, что соберёт яблок и слив, так как недалеко от аэродрома был фруктовый сад, как они вымоют их и разложат, как будто бы вместо торта, цифру 20 и каждый, абсолютно каждый возьмёт себе яблоко или сливу и съест за Сашкино здоровье. Но 27 августа почему то никто не веселился, и не было слышно Сашкиного весёлого голоса. Никто не спрашивал, когда опять в небо и проверили ли все самолёты... Мой век тоже подходит к концу, и сейчас страшно умирать. Тогда на войне, под обстрелом и бомбёжками не было страшно, а сейчас страшно... Тогда нас сопровождало огромное желание жить. Жить, вцепившись пальцами и зубами в землю, как в что-то напоминавшее жизнь. Мы ценили каждый прожитый день, каждую минуту, каждую секунду. Никому не хотелось умирать, но фрицы не спрашивали, они просто убивали и всё. Им не было жалко никого: ни детей, ни стариков, ни женщин, не говоря уже о нас...солдатах. Наше поколение, поколение войны, как я его называю, победило только потому, что мы всегда оставались ЛЮДЬМИ.