Гадкий Лебедь: история с продолжением

Гидеон подстерегает везде. Они кружат друг против друга не первый день, не первый месяц; они изучили повадки, привычки, манеры друг друга, они научились говорить с интонациями друг друга, перекрестно освоили манеру боя и магические приемы. С каждым сражением выиграть становится все сложнее; собственная магия обращается против, чтобы быть отраженной чужим заклинанием, собственные удары приходится отбивать в чужой манере. Это так странно: становиться тенью чужого человека и чувствовать, как чужой человек превращается в твою тень. Осознавать, что стирается грань, позволяющая отличить одного от другого. Играть в кошки-мышки, непрестанно меняясь ролями, утром не зная, что предстоит днем: убегать или догонять. Эмму это утомляет. Эмма любит быть собой. Эмма любит стабильность. Гидеон принимает любые обличия, чтоб ему провалиться, и собой она теперь не может быть ни с кем. Десяток наводящих вопросов предшествуют ответу на простое «Как дела?», от кого бы он ни исходил. Отец предлагает расправиться с Гидеоном раз и навсегда. Эмма только грустно улыбается: новый враг опасен только для нее, ни город, ни жители ему не интересны; затянувшаяся дуэль — не просто поединок на мечах, где отцу нет равных, а магическая схватка в материях, смысл которых даже Спасительница все еще не до конца понимает. Не веди ее одно наитие, а прибавься к нему хоть капля знания, может, это противоборство давно бы завершилось. Но даже Голд разводит руками: что просчитала и вложила в голову его сына Черная Фея, зачем превратила Гидеона в совершенного, обучаемого убийцу — тайна за семью печатями. Эмме хочется, чтобы все закончилось, но не хочется убивать противника. Потому что жалко Белль и жалко Голда, ведь дети не должны умирать прежде родителей; потому что Гидеон молод, а молодые должны жить; потому что он — брат Нила, в конце-то концов. В их безумной, составленной из одних противоречий семье только ленивый не убил кого-нибудь из родни, не хватало ей отправить к праотцам дядю собственного сына. Кто-то должен прекратить этот буквальный замес родственных связей на крови — ну, хотя бы не принимать в нем участие. Ей вообще не хочется убивать, потому что мама, как всегда... потому что мама как всегда. Эмма штудирует пыльные фолианты в библиотеках Регины и Голда, зарывается в записи бог знает какой давности с головой, пытаясь обрести решения в текстах, набитых под завязку прописными истинами вроде «за светом всегда следует тень», — но разве что приобретает аллергию и мрачную убежденность, что превратилась в тень, следующую за тьмой. Она даже сны видит такие, которые мог вы видеть Гидеон: мутные, полные тяжелой, невнятной, иссушающей жажды и упорного, не признающего преград намерения — и просыпается в холодном поту, мысленно спрашивая Киллиана, понимает ли он, с кем спит в одной постели. Ладно, родители — они делят одно сердце; но как она умудрилась раздвоиться? *** Рано или поздно чей-то перевес был неизбежен: когда воюешь на равных, остается только дожидаться крошечного просчета для единственной удачной подсечки — и просчитывается она, Эмма. В тумане легко оступиться; ей бы, дуре, проверить сразу, не магический ли этот туман, но… Как-то раз она спросила отца, каково это — умирать; он ответил: долго, так долго, всю жизнь успеваешь вспомнить. Эмма, упав навзничь, успевает подумать только: «Блядь!» — и жмурится, когда черное лезвие рушится на нее. Но ничего не происходит. С глухим стуком лезвие входит в сырую, холодную после дождя землю возле ее уха — и снова ничего не происходит, кроме душной, волглой тишины. Эмма осторожно открывает глаза. Поднимается на локти. Проклинает подвернувшуюся ногу. Проклинает собственную неловкость. Проклинает… Туман медленно отползает, втягивает неровные белые когти, обнажает занесенную прелыми листьями заброшенную мостовую на окраине города. Гидеон стоит очень близко, в двух или трех шагах, весь изломанный, как шарнирная кукла; смотрит на Эмму больными глазами — и только. — Ты меня не убил. — Это не вопрос. Нет вопроса — нет ответа. Шарнирный Гидеон чуть покачивается из стороны в сторону. Шарнирный и очень человеческий: куртка, свитер, джинсы, кроссовки. Гидеон, который мог бы вырасти здесь, в Сторибруке. Эмма вспоминает, что они без малого ровесники. — Я не смогу, — раздается наконец. — Я не представляю свою жизнь без тебя. За его словами падает тишина: такая осязаемая, такая упругая тишина, что ее, кажется, можно раздвинуть руками, как занавес. Эмма потирает пересохшее горло. — Что, прости? Шарнирный Гидеон обретает связки вместо сочленений механизмов. Мышцы. Движения. Не пытается наклониться за мечом — только прячет руки за спину. Эмма уверена, что пальцы у него дрожат, хотя в перчатках это не было бы заметно. Гидеон всегда в перчатках. Она понимает, что рефлекторно сглатывает вместе с ним; а потом на нее рушится кое-что похуже меча. Такое, что никак не назовешь признанием. У Гидеона непроницаемое лицо. Горящие темные глаза. Слова, бросаемые Эмме под ноги, горящие тоже, и она переступает: ей жжет ступни. Он не прожил без нее ни одного мгновения с тех пор, как научился эти мгновения осознавать. Он прожил каждое ее мгновение, если быть точным. Препарировал всю ее жизнь день за днем. Он выучил ее интонации, жесты и любимый словечки. Она отравила ему кровь, мысли, его пищу и воду, воздух, которым он дышал — он и дышит-то в одном с ней ритме. Иначе невозможно понять свою жертву, нащупать ее слабое место. Его вырастили с единственной целью: отнять жизнь у Спасительницы — а он одержим этой самой жизнью. Эмму трясет. Ей хочется дать Гидеону пощечину, отрезвить, заставить заткнуться, загнать весь этот ужасающий, похожий на безудержную рвоту поток слов обратно в глотку, которая его исторгла. Но темное, жуткое жгучее наваждение накатывает на нее волна за волной, и Эмма, наверное, утонет. По ту сторону света это называется любовью? Но цепенеть заставляет совсем другое: Гидеон говорит о том, чему она подсознательно выучилась у него. Думать, как противник. Дышать, как противник. Чувствовать, как противник… Она стоит, скованная наваждением по рукам и ногам, смотрит на Гидеона, почти не дыша, разевая рот, как рыба в сетях, пока его тошнит словами, тошнит чувствами. Киллиан никогда так не говорил. Нил никогда так не говорил. Гидеон не похож на Киллиана. Гидеон похож на Нила, Гидеон не похож на Нила. Наверное, Бэлфайр вырос бы таким. Если бы вырос Бэлфайр, а не Нил…  — Успокойся, — Эмма приближается мелкими шажочками, как узкой, обтягивающей до невыносимого юбке, старается не смотреть в глаза. Отец так учил, если хочешь остаться целой и невредимой, когда идешь на незнакомого зверя. — Успокойся. Отец учил еще: «Сумеешь положить руку зверю на голову — станешь хозяйкой». Этот зверь не дается. *** Зверь принюхивается к ее руке. Ведет носом по запястью, и Эмму пробирает непонятная, незнакомая, необъяснимая дрожь. Сродни отвращению. Сродни предвкушению. — Этого я не знал, — бормочет Гидеон. — Гадал все эти годы, какой у тебя запах. Какой вкус у твоей кожи. Он запрокидывает голову, лижет ее запястье. Горячее дыхание чуть щекочет кожу. В холодном воздухе оно превращается в пар, и Эмме кажется, что ее руку на каждом чужом выдохе окутывает подобие чар. — Теперь знаю, — негромко бормочет Гидеон. И с расстояния вытянутой руки бросается на Эмму. Они сцепляются в подобии объятия, катятся по земле вбок и вниз, темное небо и прелые листья сменяются друг друга, перемещаются, как куски стекла в калейдоскопе; лес гневается на это вторжение, лес ощетинивается сброшенными в старую траву и мох сучьями, царапается, жалится острыми краями коры, редкими камнями, обломками веток. Даже когда круговорот земли и неба заканчивается, перед глазами Эммы все то же мельтешение. Гидеон тяжело дышит, прижимая ее к земле. Он выше Киллиана, тощий и удивительно тяжелый. И он не двигается: только мучительно дышит и дышит в шею — и Эмму осеняет. Она раздвигает ноги и сгибает в коленях, чуть проваливаясь под его весом; спине холодно, в голове — ясно. — Познай Спасительницу, — произносит она шепотом. — Смерть — всегда смерть, даже маленькая… Вряд ли Гидеон понимает намек. Гидеон не похож на Нила. Его трясет. Трясет, когда он лихорадочно дергает молнию на ее куртке, трясет, когда торопливо, неумело мнет ее грудь под свитером, трясет, когда он вжимается между ее ног, трется членом через свои джинсы, ее джинсы. Ее возбуждает эта неопытная, неумелая возня — потому что эта возня настолько же невинна, насколько одержима. Эмма помнит, что такое невинность. Помнит горячечное желание расстаться с ней поскорее. Эмма сдергивает с Гидеона куртку, подсовывает себе под поясницу — холодно, неудобно — скоро будет жарко и все равно, — изворачивается под ним, наполовину выползает из джинсов, стягивает на бедра вместе с трусами, ложится чуть набок, подставляясь, но так, чтобы видеть его лицо. Оно так близко, что можно рассмотреть даже в темноте: удивленное и безумное, алчущее. Гидеон успел стянуть джинсы тоже, неловко тычется головкой члена ей в промежность, соскальзывает; господи, думает Эмма, хотя Господь-то здесь точно ни при чем, это я такая мокрая? Ей хочется хихикнуть, потом уже не хочется; его член наконец-то в ней, Гидеон весь напрягается, наваливаясь, по обе стороны упираясь ладонями в землю, и Эмма хватает его за руку. — Двигайся, — требует грубо. — Ну! Это нельзя назвать сексом, это не успевает обрести хотя бы подобие ритма. Несколько неловких, неуверенных и тяжелых рывков, и лицо Гидеона изменяется, ломается; он хрипло вдыхает, захлебываясь воздухом, и падает на локоть. — Прости, — шепчет пристыженно. Она жмурится, ничуть не удовлетворенная. — Ничего, — ровно говорит вслух. — Первый раз… такой первый. *** Они добираются до лесного домика Грэма, наверное, к полуночи. Когда-то Эмма много чего мечтала об этом домике, а теперь приходит сюда не с тем мужчиной, но с той же целью. Наверняка они не единственная парочка, которой пришло в голову прийти сюда: в доме находится канистра с водой и бутылка вина. Еды нет, но поесть ходят к вдове Лукас. Бедный Грэм, отстраненно думает Эмма; хорошо, что мертвые не требуют уважения к своим вещам. Она разводит в камине огонь. Магия все-таки неплохая штука в быту. Гидеон стоит в дверях столбом, расхристанный, кое-как застегнутый. У него грязные ладони. Почему-то это важно, хотя они оба изгваздались в земле. Эмма молча смачивает какую-то тряпицу водой, молча вытирает его ладони. Можно отмыть с помощью магии, но кое-что гораздо приятнее делать самой. — Вот так, — говорит Эмма, чтобы нарушить тишину. Потом раздевает Гидеона, как будто раздевала его уже тысячу раз, как будто раздевается сама. Неудивительно; слишком долго уже она ощущает, как сплетены их сознания. Гидеон прячет глаза. Он больше не похож на мстителя; просто смущенный юноша на пару лет младше, с которого, как шелуха, облетела вся одержимость. — Дай угадаю, — со смешком шепчет Эмма. — Тебя ни разу в жизни не раздевала женщина. Наверное, он краснеет. — Не стесняйся, — ободряет она. — Мне хочется на тебя посмотреть… Он худой и очень жесткий, весь из мышц, совершенный воин. Неудивительно, что такой тяжелый. Еще он весь в татуировках, густо пересеченных шрамами; узоры причудливы, некоторые кажутся знакомыми, может, видела в каких-то книжках, граница между миром без магии и миром магическим зыбка, истончена, рисунку ничего не стоит просочиться в чью-то фантазию…  — Что это? — спрашивает Эмма. — Воспитание, — коротко отвечает Гидеон. — Или ты про магические знаки? Они… против Спасительницы. А можно… можно мне тебя раздеть? — Можно. У нее самой худое, мальчишеское тело с узкими бедрами и почти плоской грудью, ничего от матери: округлой, мягкой, как положено женщине. Гидеон вряд ли знает, как положено женщине. Эмма целует его шрамы, гладит татуировки. Вряд ли они оживут на чужой коже и ополчатся против Спасительницы, даже если в самом деле являются тайным оружием. Эмма разговаривает с ними про себя, пока ведет пальцем то по одной, то по другой линии, которые увлекательно свиваются все ниже и ниже, и Гидеон охает и, должно быть краснеет снова, когда пока она посасывает, поглаживает языком его член: такой ровный, красивый, длинный, с чуть вздувшейся венкой четко посередине, от мошонки тянущейся к головке, гладкой, скользкой от смазки головке… Она стонет, когда Гидеон трахает ее — на этот раз гораздо более уверенно. Эмме преступно хорошо. *** Она целует его татуировки и гладит шрамы. — Бедный малыш, — шепчет ему в шею, в лопатку, в ребра. — Что она за чудовище такое…  — Не зови меня так. Эмма негромко смеется. — Я держала тебя на руках, когда ты только родился. Конечно, ты для меня малыш... Он заваливает ее на спину одним движением. Молодая сила беснуется в нем, как буря. — Давай, повтори еще раз. — Малыш, — улыбается она. — Ох… *** Он не спит. Отдыхает, обняв ее за поясницу, лежа головой на ее груди. Бедный, ничего не подозревающий, лишившийся вместе с невинностью и своей силы фэйри. Ей ничего не стоит сплести любое заклинание. — Эмма, — в ужасе шепчет Гидеон, когда чары сковывают его, — что ты делаешь? — Шшш, — отвечает она, гладит указательным пальцем его губы, — шшш, малыш... Тяжелый новорожденный остается на ее обнаженном животе. Она осторожно подтягивает его вверх; беззубый рот впивается в ее сосок, и младенец истошно, гневно кричит, поняв, что ему подсунули пустую, бесполезную грудь. *** — Эмма! — Белль плачет: облегченно и отчаянно. Тянет дрожащие руки к недовольному, возмущенному свертку. — Как тебе это удалось? — Удалось, — она пожимает плечами. — Хоть кто-то должен уже, наконец, вырастить свое дитя. *** Три недели спустя ее жестоко рвет с утра, тошнит едкой слизью, даже когда желудок уже совсем пуст, кажется, вот-вот вывернет сами внутренности, и она едва не теряет сознание от непрекращающихся спазмов. Отдышавшись, Эмма отмывает унитаз. Ползая по ванной прямо на коленях, потому что на ноги подняться нет сил. Кислый запах желчи провоцирует новый приступ тошноты, но этот, по счастью, унимается быстро. Можно списать на отравление, но ни к чему обманываться. Так же ползком, боясь упасть от головокружения, Эмма добирается до тумбочки в спальне и набирает сообщение: «Киллиан, у нас будет ребенок! :)»