ход Коне(к)м

— СТОЙ БЛЯТЬ НАРЕК НАХУЙ Взгляд олений и побег. Таксист, что недоуменно пялится, но таксисты люди видавшие, поэтому скоро тот понятливо резко трогается и желтой искрой исчезает за очередным поворотом, подняв дорожную пыль, выскальзывает прямо из-под носа Старухи, что в одних спальных штанах. Нет ни пыли, ни мусора, чистота да порядок, везде, да кроме главного — в душе полный развал, и тут внушай не внушай, либо на колени встать смиренно, либо сбивать костяшки до кровавой кашицы. Но как же лень физически. Лучше сжимать руки в кулаки и слушать дикий пляс сердцебиения. А на публике губы сами искренне в широкую улыбку складываются (как вы так, ребятки?), а глаза огнем загораются, все дело, конечно, в Старухе напротив, что смотрит вроде и пронзительно и с долей ехидства. Ждет, ведь знает, что отходчивый, знает, что просто надо дать время остыть немного. Комната в полумраке, в таком, что название книг в шкафчике навесном в жизни не опознать. Да и что опознавать-то. Ведь не стоят сейчас книги Лопатина и теперь на деревянной шершавой поверхности покоится лишь Коран, укутанный белой тканью. Прочитать первую суру «аль-Фатиха», а лучше записать, чтоб въелась, а после, конечно, сжечь и смотреть как клочок бумаги импульсивно пожирается огнем (и ощущать, как вместе с бумагой в душе агрессия растушевывается, как умиротворение липким сиропом обмывает все полости и кости, прия-ятно). — Бисмиллях, — шепчет тихо, закрывая книгу, и уносит обратно, пристав на цыпочки, кладет в центре; теперь-то ей никто уже не помешает, нет там «Толкование сновидений» или книг по психопатологиям. Резкий звонок в дверь молотом бьет по ушам, отчего Нарек нервно вздрагивает, автоматически бросает взгляд на часы — стрелка уже к трем крадется, к трем ночи. Звонок повторяется, только теперь ещё легкий удар кулаком ему вторит. А он дверь открывать даже не будет, прыгает на диван, и смотрит на сменяющиеся друг друга картинки, на телевизор, без звука, да. Скоро лязганье ключей, и через несколько минут сам Костя заходит, слегка сгорбившись, смотрит прищурившись. Нарек это видит лишь боковым зрением, сам весь поглощен, эм, каким-то драматическим сериалом. — У меня тут это самое, ну подарок, — говорит Старуха, машет рукой с целллофановым пакетом. — Халяльяное. Сам следил, чтоб там прям все по правилам сделали… Нарек не выдерживает, губы-предатели сами растягиваются, и на лице уже впридачу с нахмуренными бровями — широкая улыбка и смешок. — Вот прям следил? — разворачивается, сложив руки у груди, спрашивает. Смотрит снизу вверх, безуспешно пытаясь сохранить серьезное​ выражение. — Будешь? — ещё раз трясет, будто в колокол бренчит. — Я приготовлю. Нарек глаза вытаращивает, садится по удобнее, а потом быстро вскакивает, на кухню убегает. Старуха следом шагает осторожно; вдыхает тихо родной запах миска. За окном — сплошная тьма, черный разлитой золь, ни фонарей тебе, ни цветных неоновых вывесок издалека. Нарек живет как в тартарах и переезжать не желает, будто сам Аллах это место ему благословил. Лопатин зажигает конфорку, понимая, что соскучился по всей этой атмосфере и по одному веселому чудику, конечно. Насыпает в тарелку муку, нож острый вытаскивает из ящика. Ничего ведь не поменялось, будто он и не уходил на несколько недель. Теперь осталось лишь с одной крохотной проблемой разобраться и все — дальше все как под фенциклидином — обнимашки и ромашки, рофлы и экранизированные фильмы Берроуза. — Я тебя с ними познакомлю, — говорит. — С кем? — Да со всеми этими молодыми пиздюками, — рукой машет отчего мука следом вверх взметывается. — И поймешь, что ревновать, ну смысла вообще нет. Они нам в сыновья годятся. Нарек плавится от короткого «нам», дурашливо язык показывает (кто ревнует? я ревную?), толкает в плечо, легко же становится, боль же не затерялась призраком где-то, а взорвалась бесшумно на искорки; улыбается и в глубине чувствует, как цепи недоверия и уязвимости уже не таким тяжом сдавливают; готов и простить и целоваться, конечно. Старуха разворачивается, бросая нож с нераспакованный мясом на деревянную доску, объятия раскрывает, мол, залетай, а тот и залетает, прижимается крепко, ладони на спину широкую укладывает и дышит глубоко, носом зарываясь. — Я уже неделю не спал нормально, — бормочет невнятно, голову поудобнее укладывая и глаза прикрывая, — в комнату давай уже. Костя несколько раз согласно кивает, но руки убирает только спустя несколько минут, а так пока в ответ вдыхает упрямо, «сука, как же соскучился я по тебе», впутывает в смоляные волосы руку и тянет ненавязчиво, мягко. Они уходят неспешно, в бреду, как пьяные, по узкому коридору, и падают на постель и засыпают мгновенно, вцепившись в друг друга. — СТОЙ БЛЯТЬ НАРЕК НАХУЙ ГДЕ МОИ КНИГИ?