***
— Доктор Гальвани должен прийти в течение получаса, — чеканит стражник. — Я подожду в его кабинете. Стражник с заметным неудовольствием кивает, как делал это тысячи раз ранее. Чужой бесшумно проходит вглубь кабинета. Всё внутри привычно: книжные стеллажи, картины, камин и диван, меловые схемы строения волкодавов на чёрных досках с символическими заметками, в которых трудно разобраться кому-то, кроме их автора, по краям; запах формалина, тонко вплетённый в прохладу, льющуюся из приоткрытого окна. Синкретика науки и искусства. Непривычно — то, что в углу помещения его встречает направленный на него арбалет. Зрение фокусируется на нём, неясной виньеткой подчёркивает блеск на острие болта. Иглы зелёной сыворотки. Это яд? Как быстро он убьёт его? Будет ли это долго? Будет ли это больно? Волнение. Чужой невольно дергает указательным и средним пальцами правой руки. Арбалет мучительно долго не выстреливает. Он ждёт его реакций?.. Скука. Чужой без выражения поднимает взгляд. Зловещая маска — металлические кости черепа — смотрит на него сквозь круглые глазницы линз. Чужой знает лишь одного человека, который мог бы смастерить такую маску, и лишь одного человека, который носит подобный синий плащ. Чужой едва заметно склоняет голову в приветствии. Они оба не ожидали друг друга встретить. Это легко понять: Корво с заминкой убирает арбалет за спину и ещё несколько секунд стоит неподвижно, будто пытаясь осознать, что он делал и что он должен делать теперь. Чужой безмолвно помогает ему: отходит к противоположной стене, сцепив руки за спиной, и рассматривает в стеллаже ряды склянок, заполненных жемчужной жидкостью: розоватой, голубоватой и едва сиреневой — разжиженный слой перламутра, добытый из хрустаков разных районов Дануолла. Хрустаки были главным интересом доктора Гальвани до волкодавов. Перламутр был крепким, без труда выдерживающим воздействие самых сильных кислот и оружия — как холодного, так и огнестрельного. Разжиженный перламутр мог бы стать отличной пропиткой для военной формы, дополнительного укрепления сейфов и оружия, но ни один натурфилософ пока не смог закрепить его на ткани или металлическом сплаве и избавиться от его свойства почти полного отражения. Поэтому теперь Чужой видит всё за своей спиной, как в немного мутном, с цветным оттенком зеркале. Корво бесшумно крутит напольный стеклянно-золотистый глобус, словно ожидая отклика какого-то механизма, запрятанного в том. Чужой не может сдержать лёгкой усмешки. Теперь всё встаёт на свои места. Тёмный книжный стеллаж рядом с глобусом возвышается до самого потолка, но не привлекает должного внимания Корво. Как и было задумано. Чужой знает, что служанка каждый день вытирает пыль с этого стеллажа, не забывая про букинистические переплёты. (Выпив в «Пёсьей яме», она готова разболтать любые тайны за новый бокал тивианского красного). Ей запрещено вытаскивать книги с полок. Но доктор Гальвани особенно тщательно следит за уборкой именно этой полки. Служанка в наивной тенденциозности думает, что он просто несносный педант. Краем глаза Чужой видит стражника за стеклянной дверью. С такого ракурса не видно ни Корво, ни глобуса с книжным стеллажом. Однако видно всё, что делает Чужой. — Возможно, мне не стоило избегать авантюрных романов всю свою сознательную жизнь, — едва шевеля губами, на грани слышимости сообщает Чужой. Но Корво воспринимает его полуштуку как указание к действию и перемещается к книжному стеллажу. Только не с нужного ему края. Идея появляется — как вспыхивает спичка. Глаз цепляется за портрет, который он видел сотни раз в этом кабинете. Два шага назад, полшага вправо. Сделать вид, что он всматривается в картину. Начать говорить, негромко, задумчиво, будто с самим собой. — Что интересного они находят в Соколове? Его картины посредственны и мрачны, в них нет души — одни неровные мазки масла. Ему неинтересны люди, ему неинтересен никто, кроме него самого. Он даёт своим картинам имена из точных наук, потому что не видит за людьми, изображёнными им, жизни и истории. Он пишет портрет леди Бойл — и даже не знает, какой именно из Бойл он принадлежит. Разве таким должен быть художник? Соколов скучен. Однако большинство его уважает, любит и... обожает. Доктор Гальвани. Я долго думал, кого он любит больше: девушку, что изображена на картине, или юношу, что написал её когда-то? Эта картина — «Вера Морэй и абсолют» — один из первых заказов, ставший для Соколова поворотным; это начало его творчества для Дануолла, с тех пор он перестал быть никому не известным мальчишкой с северно-западных берегов Тивии. — Рука Корво замирает. Чужой видит, как он перебирает пальцами, занесёнными над очередной книгой. Проходит мгновение, прежде чем Корво делает два шага влево, ближе к глобусу, и начинает касаться книг, стоящих на одну полку выше. Чужой удовлетворённо продолжает: — Люди бывают так трогательны в своей одержимости кем-то. Они готовы часами слушать лекции своих кумиров, скупать их картины, изобретения и книги, словно пытаясь собрать своего бога по частицам. Но это ложь, в таком боге нет правды: он остаётся всего лишь образом, которое нарисовало воспалённое воображение. Со временем этот образ забудется и исчезнет. Как исчезнет и одержимость доктора Соколовым, когда он встретится с ним лицом к лицу. Человек сделает подношение, бог скажет, что этого недостаточно, человек принесёт всё, что у него осталось, чтобы получить благословление, — бог отвернётся от него, когда другой человек предложит больше. Корво наклоняет кирпично-красный корешок книги «Быт и религия вымершей цивилизации Островной Империи» за авторством Антона Соколова. Чужой шагает вперёд, подходя к картине ближе. Он чувствует жгучее желание повернуть голову и встретиться взглядом с Корво, но не позволяет себе сделать этого, зная, что стражник продолжает следить за ним. В этом доме его считают сумасшедшим, но если он выйдет из поля зрения стражника, это привлечёт лишнее внимание, никак не нужное Корво сейчас. Механизм откликается с глухим низким звуком, стеллаж выдвигается под углом в сорок пять градусов — Корво моментом скрывается внутри. Почти сразу же стеллаж возвращается на место. Чужой намеренно закашливается. Спустя две минуты, проведённые за бесцельным рассматриванием склянок с перламутром и ожиданием, Корво возвращается. Чужой поворачивается к нему, словно заскучав, подняв голову и решив рассмотреть, что находится на стыке потолка и стены. Корво с шутливой благодарностью кланяется ему — Чужой едва заметно кивает — и исчезает за дверью, ведущей на балкон. Чужой не спеша выходит из комнаты. Стражник не спускает с него пристального взгляда. Чужой чувствует превосходство и удовлетворение: стражник видел, как он стоял на месте, рассматривая картину и перламутр и больше ничего, пока рядом раскрывали тайны его хозяина. Спуск по винтовой лестнице к парадной двери под взгляды стражников едва ли не вызывает блуждающей улыбки. Небо иссера-голубое, пуховые облака едва заметно выгравированы ржавыми лучами далёкого солнца — редкого гостя Дануолла. Воздух свежий, почти холодный — пар выплывает изо рта стражника, стоящего у лестницы парадного входа. Чужой скользит взглядом по полупустой в разгар рабочего дня улице, а после достаёт из кармана сигарету и зажигалку. Стражник следит за движениями так, словно он в любой момент может поджечь его. — Давно ли стражникам платят за то, что они спят посреди рабочего дня? — безэмоционально спрашивает Чужой и затягивается сигаретой. Сидящий на балконе второго этажа стражник мирно похрапывает с усыпляющими дротиком в шее.***
«Ты не убийца. И даже не друг Дауда. Что ты здесь забыл?» — Он мой должник. Чужой говорит тихо и спокойно, равнодушно — ни одна буква не выбивается из вымуштрованного годами строя. Дауд возится на втором этаже своего кабинета-дома, ища документы, гремя шуфлядками и периодически хрипло отвечая что-то одному из китобоев, проникнутому пиететом к своему мастеру и грозящемуся в будущем носить киноварный макинтош — отличительный знак Дауда и его правой руки. Чужой никогда не манкировал низшие чины, в особенности — их подспудные разговоры. «Удивительно, как Дауд оказывается всем должен, даже не выходя из собственного кабинета. Что он тебе задолжал?» — Развлечения. Корво поднимает густую бровь. — Он ведь и тебе что-то должен, не так ли, Корво? Ты не один из его китобоев. У Дауда никогда не было причин держать кого-то так близко к себе, если только ты не его... «Я спас ему жизнь однажды. Он считает, что теперь обязан мне». Как только эти предложения оказываются прочитанными, Корво принимается за новые. Чужой покорно молчит, не мешая Корво высказаться. «Сколько тебе лет?***
— Что тебе нужно? Без приветствий и предупредительного стука по пыльной стене. Корво оглядывается — не испуганно, спокойно, будто допускал, что Чужой может оказаться его за спиной и безмолвно стоять там, прислонившись к косяку плечом и сложив руки на груди. Чужой и стоял: разгадывал загадку появления Корво в полузаброшенном особняке Бантинга. Так и не сдвинулся дальше уверенности о том, почему, и смутных догадок, за чем. Он слышал огульные слова подчинённых Слэкджова о дорогом антиквариате, скрытом в этом сейфе размером с комнату (непредусмотрительно забытые Слэкджовым на столе планировки и чертежи аргументировали только его размеры, но не содержимое). Однако китобои никогда не были заинтересованы в краже антиквариата. Приветливые кивок чужой головы и улыбка краем губ смывают осадок от неудачи. Чужой по-кошачьи тихо подходит к Корво, пока тот достаёт из внутреннего кармана плаща карандаш и блокнот. Дневной свет, прорывающийся сквозь грязные стёкла окон, вырисовывает его профиль тусклой акварелью. «Не мне. Дауду. Он просил меня достать картину, которая хранится в этом сейфе». Чужой становится рядом, в десятке дюймов, чтобы видеть, как рука спешно выводит буквы, и спрашивает, прежде чем последняя буква остаётся грифельным завитком на бумаге: — Почему он не поручил это своим китобоям? Корво не поднимает взгляда от блокнота, на секунду хмурится, качнув карандашом, и принимается писать. «Потому что он не хочет, чтобы на это прибежал поглазеть весь город. Ему не нужен лишний шум. Китобои — убийцы, а не воры». — Убить — не значит украсть будущее? Корво морщится, на миг прикрыв глаза. Неприятная тема. Пальцы Корво останавливаются возле его губ. «Тише» — значит этот знак. И Чужой замолкает. Корво присаживается перед кодовым замком сейфа. Его взгляд замирает на циферблате. Он невольно облизывает пересохшие губы и начинает крутить ручку, прислушиваясь к каждому щелчку, едва ли не дыша. Чужой быстро теряет интерес к комбинации. Краем сознания он даже понимает, что не так хочет узнать, что внутри сейфа, как хочет, чтобы Корво как можно дольше подбирал код. Следить за этими пальцами, чуть подрагивающими от волнения, поджатыми губами и бровями, бессознательно сводимыми на переносице. Он всегда ставил процесс выше результата. Чужой не знает, сколько проходит минут, прежде чем Корво шумно облегчённо выдыхает и отстраняется от сейфа. Нужная комбинация поёт под его пальцами, словно клавиши фортепиано под пальцами музыканта. Корво позволяет себе довольно улыбнуться. Сейф отворяется как пещера с пиратскими сокровищами. Чужой лишь мажет взглядом по его поросшим пылью внутренностям, а после концентрируется на лице Корво, пытаясь уловить каждое, даже мельчайшее и невольное, отражение его эмоций. Тот ступает внутрь и на мгновение выглядит удивлённым. Это пробуждает любопытство. Чужой следует за ним и понимает почему — и за чем. — Чудесно. На чёрном комоде в углу, опираясь на стену, стоит крупная картина в золочёной раме. На ней — масляными мазками портрет Дауда в серо-синем макинтоше, на лет пять моложе, чем сейчас. Почерк Антона Соколова сложно спутать с кем-либо другим. Нож отточенным движением разрезает холст. Корво складывает картину в тубус, достаёт из внутреннего кармана своего плаща клочок бумаги и карандаш. В темноте сейфа, разрываемой лишь двумя старыми ворваньевыми лампами, сложно разглядеть буквы, поэтому Чужому приходится встать вплотную, так близко, что он даже чувствует сандаловый аромат парфюма, исходящий от Корво. «Это должно быть похоже на простое ограбление, — быстро объясняет тот, а спустя пару секунд размашисто добавляет: — а не на нестерпимое желание обзавестись портретом Дауда. Я не хочу даже думать, зачем он понадобился Дауду. И почему торговец хранит его в сейфе». — По крайней мере, он не висит у него над кроватью, — лениво замечает Чужой. Корво негромко усмехается. Кидает Чужому восемь сизых десяток и берёт столько же себе — монет в сейфе не остаётся. Он хватает какие-то письма, бумаги, некрупную книгу и даже маленькую статуэтку, выглядящую на удивление старо и причудливо, — бросает это всё в свою истёртую кожаную сумку через плечо. Чужому не нужны деньги, но он не позволяет себе мешать и покорно кладёт серебристые профили императрицы в карман. Они слышат отборную ругань, раздающуюся на первом этаже. Бандиты Слэкджова громкими шагами поднимаются по лестнице вверх. Корво выталкивает Чужого из сейфа, мигом открывает окно и подталкивает Чужого к нему. Его взгляд говорит: «Быстрее». Чужой медлит целое мгновение, внимательно вглядываясь в лицо Корво, выражение которого преисполнено строгой уверенности, прежде чем ловко перемахивает через оконный проём. Он почти бесшумно приземляется на покатую крышу. Корво следует за ним и закрывает окно. — Эй! Там кто-то был! Вы, четверо, — за ними, я проверю сейф. Живо, я сказал! Корво быстро идёт по крыше и на ходу задевает ладонью плечо Чужого, призывая присоединиться. Когда окно со скрипом открывается, он срывается на бег — и Чужой вместе с ним. Крыши тёмные, крепкие и глухие к людским подошвам, сменяют друг друга так же просто и незаметно, как тени в театре теней. Бежать легко и даже весело. Чистый прохладный воздух треплет волосы и щекочет нос; неподалёку кричат чайки, чёрно-зелёные волны с урчанием трутся о песок береговой линии. Подол синего плаща похож на хвост экзотической рыбы, когда Корво ловко перепрыгивает с крыши на крышу. Чужой следует за ним с упорством рыбака. Ряд домов вскоре обрывается. Корво замедляет бег, останавливается у самого края. Слышно с десяток чужих выкриков и топот где-то внизу, позади. Корво оглядывается по сторонам, Чужой оказывается рядом с ним почти в тот же момент. — И каким же станет твой следующий шаг? — спрашивает он, едва успокоив неровное после бега дыхание; его тон спокойный, заинтересованный и всего немного — ироничный, словно он простой наблюдатель, а не непосредственный участник происходящего. Корво слегка морщит нос, будто недоволен, поджимает губы. Топот становится громче, ближе. Чужой по-птичьи склоняет голову к плечу. Корво вглядывается вниз. Оборачивается на миг, чтобы махнуть Чужому рукой, подзывая, а после прыгает с края крыши. Чужой ждёт ровно мгновение — звук разбившегося о брусчатку тела. Но его не наступает. Доносится слабый металлический скрип, и Чужой решает ступить туда, где недавно стоял Корво, и посмотреть, что с тем стало. Корво, стоящий на площадке и задравший голову вверх, будто в ожидании Чужого, вновь машет рукой. Лететь отсюда метра три. Чужой решает смягчить падение — в пару быстрых движений садится на край крыши, свесив ноги, а после отталкивается от жёсткой кровли руками. Ноги упираются в железную решётку лестницы, но неуверенно, нестойко. Корво тотчас крепко подхватывает его за плечо, не давая упасть. На миг их взгляды пересекаются. Корво кивает ему, будто спрашивая, всё ли в порядке. — В порядке, — едва слышно сообщает Чужой. Корво отпускает его, не отрывая взгляда, и с непонятной рваной заминкой разворачивается, чтобы перемахнуть через перила и пролёт. Чужой перескакивает по две-три ступеньки, чтобы нагнать его, а на последнем пролёте и вовсе съезжает по перилам. Брови Корво на миг приподнимаются в добродушном, азартном удивлении, а уголки его губ растягиваются в улыбке, когда они встречаются глазами. — Я уверен, что видел, как они сигали с крыши! Должно быть, прячутся где-то. — Может, разделиться? — Заткнись. Найдут тебя, и пикнуть не успеешь — сами разделят на части. Корво вновь срывается на стремительный бег через дорогу, а затем прячется в тенях между промежутками домов, за высокими мусорными баками, медленно, но уверенно петляет, чтобы не показываться на виду. Это так глупо, что даже смешно. Бандиты Слэкджова бы не смогли доказать, что Чужой как-то связан с ограблением сейфа, а не просто проходил мимо. Они бы никогда не решились с ним разговаривать, если бы на то не было указания их главаря. Чужой знает всё это, но всё равно неукоснительно следует за Корво. Спустя несколько минут они прячутся под мостом. Вжимаются спинами в старую серую кладку. Стараются успокоить громкое и частое после бега дыхание. Корво нагибается, берёт первый попавшийся ему камень — чуть меньше, чем с кулак, — поворачивается корпусом, замахивается и кидает его вдаль, на мостовую. Слышится, как камень звучно ударяется о брусчатку и несколько раз то ли подпрыгивает, то ли скользит. — Я слышу их! Корво прижимает руку к груди Чужого, словно говоря ему не высовываться. Пару мгновений они так и стоят: не шевелясь и почти не дыша. Топот ног эхом проносится по мостовым укреплениям и опорам. Всё затихает. Раз. Два. Три. И Корво смеётся. Тихо, почти беззвучно. Странно. Чужой смотрит на него как заворожённый.***
Крыса подбегает к руке Чужого и останавливает взгляд рубиновых глаз на его лице. «Я хотел назвать её Дауд. Но что-то остановило меня. Возможно, инстинкт самосохранения». Корво переводит взгляд за спину Чужого — туда, где Дауд с сигарой в зубах перебирает документы и почти по душам разговаривает с китобоем в киноварном макинтоше о заказе новых разрывающихся пуль и попутно сварливо замечает, что он, кажется, совершенно привык к присутствию здесь чёрноглазого ублюдка; помощник позволяет себе открыто, по-мальчишески посмеяться, хотя ещё не так давно побоялся бы это сделать. Неожиданная идиллия в логове убийц. В то же время крыса обнюхивает пальцы Чужого и тыкается в них белой мордочкой; она пару раз пытается прикусить железное кольцо, надетое на большой палец, но скоро сдаётся. Чужой осторожно гладит её по лоснящейся спине, стараясь не испугать, и краем глаза глядит на Корво. На лице того написано: «Ты ей нравишься. Мне нравится, что ты ей нравишься». Крыса проворно взбегает по его рукаву на плечо — только и видно, что кончик розового хвоста-шнурка, — обнюхивает воротник, чуть ли не щекоча шею прозрачными длинными усами, а после принимается умывать мордочку. Корво мрачно сводит брови вместе. Чужой предугадывает его слова: — Пусть сидит. Больше он не обращает на крысу внимания и едва чувствует её присутствие около своей головы. Чужой разглядывает Корво словно картину. Каштановые пряди спадают тому на глаза, он трёт трёхдневную щетину на линии челюсти. Его светлые прямые пальцы находят карандаш и начинают крутить между собой. Это не один из тех тысяч портретов, которые он видел в своей жизни, — он видел каждый штрих и каждую линию, но ничего из этого не вызывало в нём желание узнать, почему художник написал его именно так, в этой манере, этими красками и с этими тенями. Чужой желает узнать всю историю создания этого портрета. Начиная тем, что скрывается за паутиной морщинок в уголках глаз, за коротким и тонким шрамом, прочертившим основание шеи, и заканчивая появлением старого тёмно-синего плаща, накинутого на плечи. Это тот тип портретов, который интересно разглядывать даже спустя много лет после написания, находя всё новые детали и новые смыслы, вложенные в него художником; подобные портреты ценятся больше всего — они заслуживают своего места в лучших картинных галереях и на мольбертах влиятельных аристократов. Мимо них можно пройти, лишь скользнув взглядом, но если остановиться и присмотреться, будет сложно оторваться. Они далеко не идеальные, и это делает их интересными. Этот портрет дарит плеяду загадок, ответы на которую Чужой страстно желает найти. И Чужой признаётся, словно вслепую обезвреживает бомбу, не отрывая внимательного взгляда от Корво и желая лишь увидеть, что будет дальше: — Ты очаровываешь меня, мой дорогой Корво. Тот долго смотрит на лицо Чужого, затем быстро бросает взгляд по сторонам и с ухмылкой, затаённой в крае губ, начинает писать. Крыса на плече резво сбегает по руке Чужого, чтобы встать рядом с записной книжкой и внимательно наблюдать за движениями карандаша, погрызенного на вершине её же зубами. «Тебе стоит быть осторожнее с выражениями. Здесь такое не ценится». — Ты ведь всё равно никому ничего не расскажешь, не так ли? Корво изгибает бровь, насмешливо улыбаясь.***
Она слепа и не видит его за окном, но он видит. Видит, как она волочит тело, оставляя кровавые следы на полу, видит, как блестит тесак, когда она заносит его над пальцами трупа, видит, как экзальтированная умильная улыбка освещает её старое осунувшееся лицо. Когда-то её руки просил император, теперь её иссохшая морщинистая рука копается во внутренностях мертвеца в доме, полном тараканов и крыс, ветоши и гнилья. «Мои пташки, кушать подано», — читает Чужой по её губам, когда она кладёт окровавленную человеческую ногу перед стаей голодных крыс. Когда-то её почтительно звали Верой Морэй и приглашали на дорогие балы, теперь её зовут Старой Ветошью и плюют ей в спину. Эта стая напоминает ему о белой крысе, забирающейся по его руке, и о Корво Аттано, с улыбкой сидящем напротив. Чужой пробует это имя на вкус. Оно похоже на дорогой чёрный кофе с ароматной корицей, терпкой «р», оседающей на языке. Троекратное «о» выплывает сизым облаком сигаретного дыма из его рта. Он думает, что ничего не знает о нём. И Дауд ничего не знает о нём, кроме того, что он спас тому жизнь и может быть преданным, как старый пёс, если найдёт кого-то, кто мог бы стать ему хорошим хозяином. Дауд всегда делит людей на три типа: на преданных собак, на кошек, которые гуляют сами по себе, и на змей, пригревшихся на груди и готовых в любой момент впиться в горло; но ничто не мешает ему называть их всех крысами — в зависимости от настроения. Чужой доверяет его характеристике, но этого всё ещё ничтожно мало. Ему хочется знать больше, намного больше. Он так давно не чувствовал столь сильного интереса к чьей-либо персоне, что едва ли может усидеть на месте. Это отдаёт чем-то незрелым, неразумным, и на миг он удивляется сам себе, когда понимает, что чувствует такой азарт исследователя, который чувствовал только в далёком детстве, уже позабытом и неясном, выцветшем и покрывшемся пылью, потерявшим свою значимость, словно события тысячелетней давности для настоящего момента. Чужому нравится это чувство до невольной, едва заметной улыбки в уголках губ. Крысы в стоящем напротив доме вгрызаются в плоть. Теперь он знает всё, что хотел знать. Старая Ветошь перестаёт ему быть интересна, как и многие до этого, словно правильно собранный конструктор, с которым больше ничего нельзя сделать, кроме как выкинуть или разобрать, чтобы позже, собрав его вновь, прийти к тому же результату. Чужой докуривает сигарету и спускается с крыши. В этот раз он идёт на китобойню уже не к Дауду.***
— Здравствуй, Корво. Чужой привычно садится напротив Корво и ждёт, когда тот откроет записную книжку и начнёт писать. Но этого не происходит. Корво долго смотрит на него, затем двигает книжку к Чужому и открывает кожаную обложку, призывая обратить внимание на титульный лист. «Доклад о проделанных заданиях». Они встречаются взглядами. — Здравствуй, Чужой, — произносит Корво, окутывая обращение в мягкую хрипотцу, от которой что-то внутри сжимается, как сверхновая звезда перед взрывом. Чужому кажется. Чужому кажется, что он слышит голос Корво. Чужой, наверное, впервые не верит себе. Наверное, что-то в его чертах незаметно для него самого меняется, отражая его мысли, — в уголках губ Корво расцветает улыбка. — Дауд пообещал мне вырвать по пальцу за каждый вырванный листок из этой книжки, если я не начну говорить с тобой. Поговори со мной. Я не хочу остаться калекой. Чужой впервые за долгое время готов рассмеяться. Он впервые ошибся. А Корво и вправду очаровательный.