Госпиталь

      Небо пахнет глухой осенью, ночной прохладой и россыпью далёких небесных светил. А ещё немного безмолвием и отчаянием.       Иавер Атум любит такие ночи. Когда небосклон настолько насыщенно-тёмен, что кажется тяжёлым шёлковым полотном, на гладкую поверхность которого кто-то небрежно швырнул луну, как кругляш мятого хлеба, и тот рассорил вокруг себя это несчётное крошево звёзд. Такие ночи скрадывают все мысли и чувства, оставляя после себя лишь покой, который у любого живого существа отдавался тревожными нотками в душе. Вечный, мёртвый покой, не сулящий ничего, кроме забвения.       Такие ночи невольным укором проносят перед глазами обрывки его прошлой, кипящей жизни, и он всякий раз упрямо отгоняет воспоминания, позволяя слабому ветру с едва уловимым оттенком сырости почти что незаметно тревожить его длинные тонкие серьги.       Его нынешнее ничуть не хуже былого.       Он опирается на раму распахнутого окна госпиталя плечом, тихо скрипнув одним из ставень, и его худощавый силуэт, в окружении легко трепещущих тонких занавесок, делает мужчину ещё более отчуждённым от этого мира. Взгляд его беспорядочно бродит по скупому степному ландшафту окрестностей Игша, словно выискивая что-то, но не имея ни малейшего шанса разглядеть или хотя бы уцепиться за это что-то.       Кого-то.       Мужчина устало смежит веки. Такое абсолютно бесполезное занятие, но иавер который раз позволяет давней привычке возобладать над разумом, а после, уже годами отлаженным движением, с тихим щелчком снимает крепёж, сдерживающий его тяжелые, многочисленные косы в неком подобии лохматого пучка, и те, тихо звякнув набалдашниками по металлу шейного протеза, серебристыми змеями струятся по плечам.       Он не хочет думать, что даже в его этом жесте сквозит усталость.       - Закрой окно, - тихо и бесцеремонно звучит голос за спиной - слишком низкий, что б быть женским, но всё равно таковым являющийся, а недавно покинутая пациентом койка приветственно скрипит под его весом.       Зэм покорно исполняет приказ. Молча. Не оттого, что он боится её, не оттого, что Грозина давит на него - пусть и неосознанно - своим званием, а потому, что она просто ему нравится. Как женщина.       Нравится. Он не любит - любовь для живых. Он - давно мертв.       Ставни не издают ни звука, но майор скорее уже по привычке морщится, больше не произнося ни слова, лишь наблюдая за слаженными действиями восставшего. Иавер задёргивает штору, а после медленно разворачивается к женщине лицом, кривя губы под маской.       Она не перестаёт буравить его тяжёлым взглядом. Будто бы знает, чувствует, что он усмехается.       Это почти смешно.       Если б мимика его лица была более выразительной, он бы приподнял бровь, а возможно и обе.       - С каких пор у вас набирают в сторожа Зэм? - разрывая тишину, женщина, наконец отрывая от него взгляд, взлохмачивая короткие, отливающие в свете луны ртутью волосы.       Хах, не выпустил. Что ж, его слово уважают нескольким больше звания майора. А это определённо льстит.       Неприступный страж порядка не пропустил её - иначе объяснить то, что Грозина вернулась в свою палату, а не к бойцам, не представляло возможным.       Иавер подходит не спеша, нарочито дразня, чеканит каждый шаг, что гулко отдаётся от старого паркета, тускло посвечивая мерцающей зеленью глаз, пока не встает в полуметре от хадаганки.       - С тех пор, товарищ майор, - елейно и - о, Них! - почти что непочтительно, не сдерживая раздражения, то ли шипит, то ли хрипит Атум, - как бойцы имеют совесть, а если быть точнее - её отсутствие, сбегать с только заштопанными ранами из-под присмотра врача.       Восставший наклоняется к её лицу непозволительно близко, и в темных провалах его маски тусклый свет сужается до небольших едва видных щёлок.       - И я, товарищ майор, прекрасно понимаю, с кого они берут пример. Это - он неопределённо проводит рукой по воздуху, - госпиталь с высококлассным и дипломированным персоналом, а не сколоченный на скорую руку пункт полевой медицины с местным мясником. Так что я даже Вам не позволю покинуть это здание, пока Ваше состояние не будет хотя бы удовлетворительным.       Майор сжимает губы в тонкую линию, и иавер уже готов распрямиться, полагая, что разговор окончен, но женщина проворно сгребает пятернёй несколько его кос, наматывает на руку, дергает на себя, заставляя рухнуть перед ней на колени и с тихий полувыдохом уткнуться плоскостью маски в район её шеи.       - Разумеется, - хитро тянет хадаганка, обнимая его голову свободной рукой, нежно гладит намозоленными мечом, жёсткими пальцами едва виднеющиеся просветы кожи между его одеяниями и металлическим составляющими шейного протеза, - но только если ты согласишься провести эту ночь со мной.       Она намеренно выделяет это "ты", таким голосом, каким обычно привыкла отдавать приказы, непрозрачно намекая, что отказа не примет. Восставший тяжело вздыхает, похвалив себя за то, что предусмотрительно закончил обход на палате вздорной командирши, и согласно кивает. Напряжение, доколе висевшее в воздухе, постепенно сходит на нет, Зэм выпутывается из жилистых рук женщины, встает, лишь что б потом сгорбиться рядом на койке. Он придвигается как можно ближе, кутая майора в тонкую ткань покрывала, и аккуратно обнимает обмякшую Грозину одной рукой за плечи. Пропуская меж пальцев рано поседевшие пряди, Атум для себя отмечает, как его казалось бы устоявшийся нейтралитет к грызне фракций оттеняется всё более явными отвращением и ненавистью.       А женщина закрывает глаза, ластясь к редко инициативному Зэм. Несмотря на то, что завтра встретит её болью в мышцах, у неё нет мысли наконец лечь на старую, продавленную не одним десятком тел койку и дать ранам покой - привыкшей к стылым ночёвкам почти на голой земле, ей более чем приятен сон в едва-едва теплых объятиях восставшего.       - Ты ведь знаешь, что я не люблю тебя? - больше утверждает, чем спрашивает майор.       - Твоя любовь - пожалуй, самое ужасное, что может со мной случиться, - после короткого смешка, сипит мужчина. - Ты вытравила из себя это чувство, задушив одной тебе понятными обязательствами, товариществом и долгом, так что столкнись ты когда-либо с ним лицом к лицу, то попросту уничтожила того несчастного, что посмел бы любить тебя. А я слишком стар для подобной наивности.       В сумраке палаты повисает молчание, но оно не тяготит ни одного из них. Иавер наконец снимает маску и долго, в ответ, рассматривает её прищуренные глаза в обрамлении редких смольных ресниц, почти невесомо касается аккуратных родинок, украсивших правую сторону лица - две - под глазом наискосок, одна - над губой, по-новой впитывая в себя каждую черту, будто бы видя в последний раз, и искренне желая тем, что обыкновенно зовётся душой, что б ему не пришлось довольствоваться одними лишь воспоминаниями.       Приведи мне её снова живой, Них. Позволь ей возвращаться ко мне живой всегда.       - Я ненавижу тебя, крокодил механизированный, - вновь преодолев угнездившееся безмолвие, тихо шепчет майор, касаясь его впалой щеки, и, спугивая его отчаянные мысли, царапает острым обломком ногтя темную, почти черную плоть.       - Прекрасно, - умиротворенно отзывается Зем. - Меня устраивает твоя ненависть.       Грозина громко фыркает, а после наконец проваливается в быстрый, чуткий сон, сползая куда-то ему в подмышку, тихо сопит и изредка вздрагивает во сне.       - Она исчезает лишь со смертью оппонента. - почти неслышно шепчет мужчина. - Я же буду жить вечно.