Незнание

Темное и опустившееся небо давило Ганса своей тоской, который третий час бродил среди пустых коридоров, понимая, что скука и томление одиночеством становятся невыносимыми. Мучительно закуривая сигарету, он проглатывал дым, пытаясь свыкнуться с новостью врача, пытаясь свыкнуться с положением настоящего, пытаясь снова начать дышать. Руки еще нервно дрожали, а в сердце поселилась пустота, которая, как ни странно, причиняла боль. Душераздирающий холод рвал сердце, Ганс закусил губу, не имя иного эмоционального выхода напряженных и поистине невыносимых чувств полного опустошения, раздраженно выдохнул, осознавая, что стал слишком чувствителен. Усмехнулся. С каких пор? Затушил о ладонь сигарету, понимая, что едва чувствует боль. Но внутри… Все разрывается, заставляя устало выдыхать и поднимать голову к небу, будто спрашивая у него бесполезные вопросы: «зачем» и «почему», почему небеса стремятся загасить его юношеский огонь среди этих мертвых льдов? Превратить его в пепел и насмешливо раскидать по ветру, заставляя мерзнуть, этот лед казалось, что проникал в его кости. Застывшие люди, застывшее время, все словно ненастоящее и вот-вот сгинет, растает под теплыми лучами солнца. Но в ответ небо лишь хмурилось сильнее, словно издеваясь над надеждами Ганса. Касторп тоскливо отвернулся от серого неба, чувствуя, что оно раздавливает его своей гнетущей атмосферой. Это место поистине убивало, оно не лечило, заставляя желать лишь побега, от себя, от мрачных лиц, от диагнозов и смиренных людей. Это смирение перед болезнью выводило Ганса из себя, но сил бунтовать оставалось все меньше и меньше, поэтому Касторп опускал невольно руки, понимая, что лучше спрятать свой гнев сейчас, чем продолжать терзать себя едкими чувствами. - Вы напуганы, Касторп? – чья-то властная рука ложится на плечо юноши, он вздрагивает, но, даже не оборачиваясь, он понимает, кто стоит сзади. Надменный и покровительственный тон, подчеркнуто вежливое «вы», все это прежде раздражало Ганса, обнажая раскаленные нервы и заставляя его терять прежнее равнодушие. Но сейчас, полностью сломанный, он не смог ни едко ответить, ни сбросить руку со своего плеча, ни начать по привычке долгий спор, в котором будет отчаянно загонять Лодовико в угол, а в итоге окажется в загоне сам. Итальянец усмехнулся на многозначительное молчание, обходя Ганса спереди и заглядывая в глаза юноше. Тот отвел взгляд, понимая, что сейчас Сетгембрини лишь до конца уничтожит его, забираясь своей ледяной кистью ему в душу и сжимая ее там, уже умирающую в последней агонии. Но Ганс не мог позволить ему сделать этого, он спешно отошел на два шага назад, надевая на лицо маску усмешки и показывая, что все еще силен и может дать отпор. - Напуган? – насмешливо сорвалось с губ Касторпа, он с наделанным самообладанием зажег новую сигарету, зажимая ее в зубах и оглядывая презрительно Лодовико. – Где ты видишь здесь страх? По мне, так во мне сейчас нет ни одного человеческого чувства, что заставляло бы чувствовать себя живым. - Страх заставляет вас чувствовать себя живым? – брови Сетгембрини изогнулись от изумления. - Страх – животный инстинкт, но и в людях много животного, - парировал Ганс. – В страхе нет ничего плохого, это врожденный инстинкт. Если бы у меня он был, я давно бы был на равнине. - Я предупреждал вас, - пожал плечами итальянец, - но вы упрямились. Сетгембрини облокотился на стену, продолжая сверлить спокойным взглядом юношу. В его карих глазах было неуловимое выражение какого-то нежного снисхождения. - Я не понимаю, - передернул Касторп плечами, остро ощущая раздражение от этого взгляда. Ледяной тон этого человека парадоксально заставлял Касторпа возгораться. – Почему тебе вообще было какое-то дело до меня? Итальянец медленно пожал плечами. В отличие от Ганса у него спокойствие было не наделанным, скорее равнодушие являлось вторым «я» этого человека, и Касторп был уверен, что он совсем ничего не чувствует. Неожиданно Лодовико сделал несколько шагов вперед и посмотрел еще внимательнее на Ганса: - Говорите, вы не чувствуете себя живым? - Нет, - выдохнул Касторп. - Страдание заставляет нас чувствовать себя живыми, - он указал на сердце Касторпу. Ганс презрительно скривился. - Страдания нет. Ничего нет. - Тогда и людей нет? – профессор улыбнулся. - Может. Скорей всего, что нет меня, - пробормотал юноша, затягиваясь сильнее. - Вы верите в любовь? – неожиданно спросил Сетгембрини. Касторп даже разжал зубами сигарету, она выпала на землю, осыпаясь тлеющими искрами. - Ты начнешь читать свои итальянские стихи о любви? В них содержится лишь обжигающая страсть как лучи солнца на твоей родине. Но здесь лед. Здесь все вымерло. Здесь вымерла сама жизнь, разве ты не знаешь? Люди здесь больше не дышат. - Странное заявление, - профессор снова снисходительно улыбнулся, кладя руку юноше на щеку. – После вашего диагноза… Вы все еще курите, - ощупал лоб под изумленным взглядом Касторпа. – Температура у вас так и не опускалась? - А ты кто мне, доктор? – Ганс отвернулся, не понимая, отчего горит лицо. – Почему ты проявляешь ко мне такой интерес? Карие глаза посмотрели с теплой усмешкой в серые глаза Касторпа, приближаясь и замирая напротив дрогнувших губ. Профессор положил руки на дрогнувшие плечи Ганса: - Это немного больше, нежели интерес. Capisci a me? Сердце Касторпа сильно забилось, он ощутил, как жар распространяется по лицу, а озноб от температуры сменяется приливом тепла. Он прекрасно понял каждое слово, но был не намерен позволять брать себя в плен. Только не сейчас и не этим ядовитым человеком. Ведь Лодовико... Лодовико всегда презирал его. - Нет, я не знаю итальянского, - Ганс резким движением скинул руки Сетгембрини со своих плеч и круто развернулся, поднося к губам очередную сигарету. – Я не знаю уже ничего, - и скрылся, оставляя за собой облако едкого дыма. "Я знаю лишь то, что люди здесь больше не дышат. И нет в них жизни - в них нет любви. И вскоре я стану мертвым как и все, мертвым и ледяным. Души во мне не остается больше. И больше я ничего не хочу. И не знаю". Но острый взгляд в спину словно показывал удаляющемуся Гансу, как он ошибается. Итальянец покачал снисходительно головой, думая о самоуверенной правде юности и поджег сигарету лишь тогда, когда Касторп скрылся из виду.