Liability

— Ты сделал плохую вещь, папочка. И теперь все об этом знают. Правда заключается в том, что я — игрушка, Игры с которой доставляют людям удовольствие, Пока все их уловки не перестанут действовать. А потом они от меня устанут. Десертная вилка звенит при ударе о керамическую плитку. Разлетаются по полу кусочки папиного «Панчо». Шерил чувствует, как рядом с ней каменеет ее мать.  — Клиффорд, дорогой, у тебя какие-то проблемы? Тон — холодно-заинтересованный. Женщина едва дрожащими руками промокает рот салфеткой. Миссис Блоссом не из тех, кто придерживается мнения, что в проблемы одного из членов семьи нужно вовлекать остальных.  — Да, папа… Шерил еще никогда не произносила это слово… с такой интонацией.  — …почему бы тебе… Шерил еще никогда так не стремилась держаться за мамину юбку, в самом прямом смысле этого выражения.  — …не сделать чистосердечное признание? Она смотрела папе в глаза, с каждой секундой обнаруживая все более выразительные перемены в его лице. Во рту стало горько, а грудь жгло праведным огнем. Мама, некоторое время с безразличием рассматривавшая сатиновую салфетку, вскинула голову. Не слишком дергано и вовсе не с чувством. А так, как будто уже знала ответ на поставленный вопрос и просто…ожидала подтверждения. Мистер Блоссом молчал. Шерил, прищурившись, ждала, когда цвет его лица станет каленым, горячим, а губы нальются кровью, и он сожмет их в тонкую полоску, пытаясь скрыть трудно сдерживаемые чувства. Когда он вскочет с места, опрокинув фасонистый стул с такой силой, что тот со скрипом преодолеет два метра пола и заденет кофейный столик. Когда полетит неприлично дорогой чайный сервиз. Когда он подойдет…и влепит ей, Шерил, пощечину…вторую…одну за одной. Его пальцы, как клещи, вцепятся в ее плечи, оставляя на коже фиолетовые следы. Но ей уже не придется о них волноваться… …потому что он посадит ее на стул и выстрелит ей в голову. Как Джейсону. И разве что найдет время побеспокоиться, как будет отмывать кровавые брызги со стен. Но вместо этого… Мистер Блоссом насмешливо крякнул, откинулся на стул и сложил руки в замок. Вся его поза говорила о расслабленности и еще о чем-то.  — Дорогой? — после этих слов мама откашлялась. И отчего-то Шерил стало еще страшнее. Этот дом. Его хозяин. Каждый предмет мебели, каждый задвинутый в недра темных комнат сундучок. Ничему нельзя было доверять. И Шерил всегда это, как минимум, подозревала. Но куда ей было деваться?  — Почему бы тебе не поговорить со мной об этом? — слишком умиротворенный тон мамы. Шерил сжимает кулаки так, что чувствует, как нарощенные ногти впиваются в бархатную кожу.  — Да, папа, — она уже говорила с надрывом, — мы же одна семья. Удар пришел откуда не ждали. Миссис Блоссом неумолимым движением разворачивает к себе Шерил и говорит уже в полную силу своих голосовых связок:  — Достаточно твоего подражания Беллиневской Норме, Шерил. Говори, что хотела сказать. Шерил поочередно переводит взгляд с Клиффорда на Пенелопу, а в глазах ее застыл безмолвный крик: «Ты знаешь, мама? Знаешь, что он сделал?» Неужели в этом доме никто и никогда ее не услышит?  — Довольно, девочки. Глубокий голос принадлежал Клиффорду Блоссому. Он сгорбился над столом, чтобы посмотреть, как мерцание свечей отражается в «жемчужных» шариках на остатках торта. «Девочки» одновременно обернулись. Одновременно вздрогнули. Миссис Блоссом постаралась сделать вид, что последнего не случалось.  — Довольно, — еще раз повторил он, задумчиво склонив голову набок, — Я сам разберусь с этим. Мужчина зажал в пальцах один из шариков и поднес его поближе к своему лицу. У каждого был определенный порог контроля над собой. И в это невыносимо спокойное мгновение Шерил его прошла. Она схватила со стола нож для масла и, замахнувшись,… Точно как ладонью перед лицом Джагхеда. …выпустила вперед, целясь не совсем в отца и не совсем в готическую картину. Что-то между. Что-то, что нельзя назвать продуманным шагом или хитроумным трюком, потому что Шерил не хотела убить кого-то в столовой — единственном месте в усадьбе, сохранившим остатки позитивной энергетики, — и не хотела показать свою чертову силу Блоссома. А потому что чисто по-женски психанула. Ее ненавидели. Ненавидела и она. Нож со свистом пролетает мимо правого уха папы и с жалобным стоном отскакивает от первой и единственной преграды — стены. Шерил с жалостью и отвращением смотрит, как нож описывает последний свой кульбит и пополняет собой коллекцию домашней утвари, которая оказалась на полу. Миссис Блоссом в потрясении ахает. Мистер Блоссом на секунду застывает, как громом пораженный. Быстро справившись с собой, он оценивает взглядом траекторию полета ножика, не заметив, что крепко вцепился в стол. Видимо, неспособность во время стрессовых ситуаций контролировать свои руки была у них чем-то семейным. И тут мистер Блоссом переводит взгляд на Шерил. Сначала в нем мелькает боль — всего на секунду, быть может, и показалось; затем удивление, смятение и, наконец, восхищение. Это восхищение стало точкой невозврата всему.  — Он убил Джейсона! Извержение огненной бомбочки Шерил уже ничто не смогло бы остановить.  — Он держал его силой и в конце-концов застрелил! И не нужно было.  — Как паршивую скотину! Как будто его жизнь ничего не значила! Ведь если это не было рассветом справедливости для малышки Блоссом, то чем же это было?  — Стой, — миссис Блоссом хватает дочь за руку, ее глаза полыхают, как два огненных шара, — Заклинаю тебя, Шерил… О чем ты… — в глазах читается мольба, ненависть, все сразу, — Что ты только что сказала, Шерил? — шепотом. Как трудно остановиться…когда распаляешь себя все больше и больше. Как невыносима мысль о том, чтобы откреститься от вбитых в черепушку образов беспринципных тиранов, так лелеющих свое драгоценное наследие…чтобы посмотреть в глаза матери, потерявшей сына. Твоей матери. И вот уже Шерил обнаруживает, что плачет. Когда она пытается начать говорить, слова кажутся солеными, как привкус во рту.  — Джейсон, мама… Убит… Им. Я уверена, я знаю, я верю…  — Шерил? Последняя мольба.  — Папа убил Джей-Джея, мам. Произносит это так, словно заново переосмысливает значение этих трёх слов. Словно после обоюдного признания и осмысления этого факта не останется ничего. Миссис Блоссом молча выпускает руку дочери из своей и поправляет длинную юбку крючком. Шерил чуть отходит и начинает с силой сжимать и разжимать глаза, чтобы остановить поток совершенно не нужных слез. Пенелопа, сохраняя скорбное молчание, плавно подходит к своему мужу. Ее рука скользит по мягкой скатерти. Когда она подходит достаточно близко, то сминает ткань.  — Она говорит правду? Сминает, пока не пойдет дрожью рука. Клиффорд, по всей видимости, борется с тем, чтобы не упасть перед женой на колени и не начать умолять. Правда? Иллюзия? Вздыхает, набирает в грудь много воздуха и со свистом выпускает его обратно. Так по кругу. Шерил утирает последнюю предательскую слезу, оставляя на щеке цветные разводы различной косметики, в основном туши. Делает первый, второй шаг на дрожащих ногах, когда Клиффорд говорит:  — Пенелопа. Это не признание и не отрицание. Это все сразу. А дальше последовало нечто совсем очевидное. Шерил видела только спину, но обо всем догадалась по сгустившемуся между родителями напряжению. Рука миссис Блоссом взлетела в воздух, словно гибкая лоза. В эту же секунду тишину в комнате нарушил звонкий хлопок от пощечины. Шерил представила, каким взглядом сейчас смотрит мама на Клиффорда — таким, которым сопровождают засыпание песком могилы заклятого врага. У мистера Блоссома покраснела левая часть лица. Он едва поморщился. Если у нерадивого убийцы и была в мыслях какая-то игра, способная помочь ему выкрутиться, то идея одержала сокрушительное поражение. А затем мистер Блоссом закрыл глаза и умиротворённо улыбнулся. Шерил была готова плюнуть ему в лицо. Когда миссис Блоссом нашла в себе силы заговорить, ее голос был холоднее льда и тверже стали. Она приказала.  — В амбар. Я — обуза. Я дико достаю вас, из-за этого вы и уходите. Я — это перебор, для всех. Тишину в застоявшемся, как тухлая вода, воздухе разрезал вой сирен. Амбар купался в красных, синих цветах. Копы по известной им одним схеме расползлись по большой площади поместья Блоссомов, завернув его в желтые полицейские ленты как подарок дальнему родственнику на Рождество. Яркие ленточки, мигалки, блестящие острыми краями игрушки криминалистов — извращенная версия праздника. Праздник для Ривердейла и всех близлежащих округов. Спят и видят, как танцуют на могиле. Шерил стоит на лестнице. Она помнит только, как показала пальцем, а потом все завертелось, смешалось в коктейль из ужасов и подозрений. Мимо в хаотичном танце проносятся предметы утвари, вещи, ее вещи, в чужих руках. Никто не замечает застывшую ледяной статуей рыжеволосую девушку. Только ходят, бегают, задевают широкими телами и скоропалительно извиняются себе под нос, уже скрываясь в следующей огромной комнате. А, как обычно. Никто не замечает, что она все слышит, что она все осознает, что она кричит. Тогда Шерил выходит на улицу. Ее пробирает до дрожи сильное чувство, но через секунду она понимает, что это всего лишь ветер. Девушка привидением проплывает между темными фигурами, укрываясь в их мрачной тени. Про себя она заливается хохотом. Насколько ярко я должна одеваться, чтобы вы обратили на меня внимание? Глаза начинают слезиться от света ксеноновых фар, но она держит их открытыми. Она хочет рассмотреть все до последней детали. Шерил входит в амбар и замирает на пороге. Сначала она чувствует запах. Сладкий. Потом замечает пакеты. Везде они, целлофановые. Коричневая мантия в углу амбара изрезана и из нее вываливается сотня таких — некоторые помяты, лопнуты. На остальных липкие следы кленового сиропа. Замечает, что крючок для рыболовных сетей пустует — с него сняли каболку. Фигуры уже рядом, и Шерил это знает. Она опускает свой взор вниз и видит еще одну, завернутую в пленку. Целлофановую пленку. Виднеются только ноги, одна босая. Другая обута в стильный дерби. Они ездили покупать их вместе.  — Мисс, Вам лучше отойти, если не хотите оказаться на круговой панораме. Шерил делает вид, что не слышит, хотя на самом деле вслушивалась в каждое слово. Она остервенело кусает полные губы, пока язык не чувствует металлический привкус крови. Несколько густых капель стекают по подбородку, и, хотя Шерил знает, что выглядит сейчас как те вампиры из «Хеллсинга», успокаивается и решает двинуться в сторону железных полок. В ушах то звенит, то глохнет.  — Уже воспользовался своим тепловизором?  — Была бы нужда. Здесь и так все на лицо.  — Обязательно впишу твои слова в протокол. Так, возьми-ка его, сынок, и пройдись еще раз вдоль стен и за закромой. Найдешь, может, что поинтереснее отпечатков кленового сиропа. И лупу не забудь. Мне ли тебя учить, Каслфорт. Шериф Келлер, стуча тяжелыми ботинками, подходит к полкам на противоположной стороне от исследуемых Шерил. Девушка слегка наклоняет голову, чтобы посмотреть, что он собирается делать. Шериф, как и полагается уважаемому мужчине за пятьдесят, тяжело кряхтит и присаживается на корточки, чтобы поднять с дощатого пола один из пакетов. Крутит его под разными углами, сканирует привыкшим видеть даже незначительные детали взглядом. Его лицо становится суровым.  — Клиффорд Блоссом перевозил наркотики. Он говорит, ни к кому конкретно не обращаясь, но Шерил будто обливают кипятком. Травка. Девушка сжимает челюсти и возводит глаза к потолку, чтобы посмотреть на тугую петлю, с которой сняли папу. В этом не было чести. Келлер, сильно хмурясь, поднимается. Он долго и испытующе смотрит на пакет, словно тот может ожить и поведать свою историю, а затем отбрасывает его в кучу остальной завали. Рука тянется к золотому значку.  — Шерил Блоссом, — люди ненавидели произносить ее имя, — ваша семья знала, что Клиффорд занимается незаконным сбытом наркотических веществ? Шерил с нежностью проводит рукой по гладкой пленке, вдыхая запрещенный аромат. Ноздри неумолимо начинает жечь. Он был сосредоточием зла. Но разве же она противоположна ему в своих желаниях? Шериф нетерпеливо постукивает ногой. Кажется, к нему обращается один из криминалистов. Но никакие мелкие людишки не были способны оторвать его от того, что было частью его работы и что он с особой дотошностью приводил в исполнение, ведь впервые за столько лет он шел против этой семьи.  — Разумеется, я имею полное право… Это похоже на предчувствие…  — Джейсон знал. … и теперь она может быть уверена в том, что сказала. Жалко только, что раньше она игнорировала голос разума, тугим узлом свернувшийся в животе. Но теперь ей уже его не спасти. Ты не сумеешь никого спасти, малышка Шерил. Даже себя.  — Джейсон знал. Правда выстреливает, как из пулемета. Он знал. Конечно же, он все знал. Всегда соображал на лету. И теперь обвиняюще смотрел на нее из черноты своими пустыми белками глаз. Шерил улыбается. Улыбается, прежде чем разбиться на тысячи ледяных осколков. Каждое прекрасное лето Будет съедать меня заживо, пока вы не исчезнете. Лучше быть одной… На улице плавно наступил вечер. Или утро. Туман по обычаю плотным сероватым облаком окутал поместье Блоссомов, так что угадать было невозможно. Да, Шерил вернулась домой. Ну а что ей ещё оставалось делать? Белое платье — одежда девушки теперь стала такой же выцветшей, как и её душа, — каблуки. И причёска рыжий волосок к рыжему волоску. В правой руке трикирий — три огонька слегка мерцают из-за распахнутых настежь окон. В камине потрескивает огонь. Шерил смотрит на него и не верит, что когда-то считала огонь своей стихией. Если цитировать, то своей темой. Хлопает входная дверь.  — Шерил, где ты? Сказано без намёка на беспокойство и заботу. Как будто комендант концлагеря как бы между прочим интересовался, на месте ли заключённые.  — Я здесь, мамочка. Правда в том… Шерил отвечает, потому что потом ее слова больше никто воспринимать не будет. Правда в том… Шерил смотрит на пламя, укрощенное человечеством в маленькое окошко в стене, и хочет вернуть его к первозданному виду. Хочет сделать его диким. Правда в том… Мама входит в комнату. Ее размеренный стук каблуков нарушает застоявшуюся тишину в слишком, чересчур больших пространствах. Все в жизни Шерил можно охарактеризовать словом «чересчур».  — Чем пахнет? Шерил поворачивается. Теперь ее время быть резкой.  — Бензин. Я решила, что только так мы сможем начать сначала. Искорка понимания мелькает в глазах мамы, прежде чем её рот раскрывается в безмолвном крике. Тебе приятно, мама, когда тебя не слышат? Правда в том… что я — обуза. И теперь Шерил надеется, что стихия, с которой она вынужденно попрощалась, окажет ей последнюю услугу. Новое резкое движение — трикирий летит на пол, и вспыхивает синим пламенем дорожка бензина. Мама хочет закричать, но не может издать и звука. Пламя перекидывается с пола на предметы мебели и картины. Лопаются стеклянные рамки, выгорают сначала по углам, а уже через момент целиком семейные фотографии. Сходят с ума часы. Обе женщины двигаются медленно, как в сюрреалистичном сне. Хотя сейчас Шерил была уверена, что все происходящее более чем реально. Она была уверена в том, что делает. Обе женщины останавливаются в десяти метрах от крыльца. Моменты, когда наблюдаешь за грандиозных масштабов катастрофой, всегда красивы. И наблюдающие красивы. Шерил чувствует, как блики огня играют в её волосах и высвечивают на лице зарождающуюся улыбку. Цвет пламени из сине-жёлтого стал сначала оранжевым, как закатное небо, а теперь полыхал красным. Адское пламя. Мама уже вышла из состояния оцепенения, ее руки бессильно колотили по спине Шерил, развевали по ветру длинные рыжие волосы, украшая их частицами летящего пепла. Кажется, миссис Блоссом кричала, кричала исступленно, с животным ужасом. Но мозг Шерил милосердно отключил в её голове все звуки, оставив лишь мерцающий глупой надеждой кусочек сознания. Ей было нечего терять. Правда, нечего. Но она теряла. Теряла и освобождалась. Освобождалась и перерождалась. Мама ее ненавидит. Она может затаскать ее по судам или убить. Сейчас это кажется вполне реальной перспективой, если раньше Шерил сразу же убирала эту мысль на самые дальние полочки сознания. Она всегда знала, каким-то образом чуяла, что права, но никогда не принимала это. Отсюда все беды. Отсюда люди, отсюда брат, отсюда папа. Брат хотел сбежать от ее неумелой любви, отец хотел избавиться от ее изучающих, осуждающих взглядов. Они оба нашли свою смерть друг от друга, но она винила в этом себя. Своё влияние, который выдержать не мог никто. Она — обуза. Красные слезы по белым щекам. Плачут только слабые? Лжецы. Плачут — все. Как иначе избавиться от боли? Сжечь. Утонуть. Огонь и лед. Лед и огонь. Горячие слезы, холодные щеки. Обжигающее сочетание. За спаленным фасадом дома занималась заря. Они будут смотреть, как я погибаю на солнце… Шерил улыбается. В конце концов, она всегда считала, что разбитые люди — это забавно. Вы все будете смотреть, как я погибаю на солнце. И шоу никогда не закончится. Ведь Ривердейл полон жаждущих зрелищ. Шерил уже не просто улыбается. Она запрокидывает голову так, чтобы видеть только цвета неба, переходящие из белого в красный, и громко, громко смеется. Да, разбитые люди — это забавно.