Черная тишина

На улице тихо и спокойно. Ничто и никто не знает о безумстве, происходящем за этими стенами. Пустая комната и стул посередине. В комнате темно настолько, что не видно даже собственных рук. И ты почему-то непривычно тих, хоть и сидишь связанный на этом стуле. А вокруг тебя нарезает круги хищник, готовый съесть свою добычу. Ярость и животное желание волнами разливаются по темному помещению, брызгами разбиваясь о твой трон. И ты знаешь, что он еще долго будет вот так ходить. И чем больше пройдет времени, тем четче будешь слышать его рваное дыхание и низкий грудной рокот на вдохе. Чем уже будут эти круги, тем ярче будешь чувствовать его запах и жар, исходящий от тела. Он всегда пах по-другому, по-особенному. За время, что вы провели вместе, ты смог разобрать его по составляющим, но все равно упускал что-то важное. А именно то, что держит тебя в этой черной пустоте, заставляя захлебываться собственной беспомощностью и ничтожностью. Но ведь ты не ничтожен, и тем более не беспомощен. И все же ты здесь, и становится нечем дышать, так как кошке надоело играть с мышкой. Теперь он ждет. Ждет твоей мольбы, словно руководства к действию. И Гриммджо знает и слышит, как мягкие атласные ленты, стянувшие твои руки, уже кажутся невыносимо жесткими. Арранкар знает — одежда не позволяет тебе дышать. Он даже в курсе, что в этот самый момент ты задыхаешься, испытываешь адскую боль. Но он не спешит. В этом ожидании он пьет твою боль и страх смерти. Но ты, гордый Куросаки Ичиго, сидишь и молчишь, зная, что продержишься еще от силы минуты две. Твой голос срывается на хрип, и ты все же просишь: — Гримм…джо. Сними…пожа…луйста. Он улыбается. Но вряд ли этот звериный оскал можно назвать улыбкой. Шестому Эспаде весело и он заходится в неистовом лающем смехе. И спустя минуту так же хрипло отвечает: — Сдался, Куррросаки. Сегодня мне практически не пришлось ждать. — Урод. –тебе почти нечем дышать. – Сними. Все…я…больше не…могу. Шестой не заставляет тебя повторять в третий раз. Мощная когтистая лапа в считанные секунды превращает твою одежду в клочья. Ты обессилено падаешь на пол и ждешь. А этот мерзкий кошак пьет уже не боль, а желание, освобожденное от оков одежды и норовящее тебя сжечь дотла! Можно было уже привыкнуть к его животным играм. Но, видимо, это невозможно. Кончиком хвоста он проводит по позвоночнику, заставляя выгнуться. Когда твой крик вскоре затихает, он мгновенно касается острыми зубами напрягшейся шеи. Его длинные волосы щекочут спину и плечи. "Этими зубами впору металл как масло резать, — проносится в голове, — а этот ублюдок ими ласкает". Ты снова стонешь, и это стон разочарования и мольбы. Так было всегда — пока Гриммджо в релизе, он будет доводить тебя до безумия. Будет раз за разом слушать хриплые стоны и их затихания. И раз за разом ласки будут становиться все нежнее и изощреннее. При этом дрянной кошак предусмотрительно избегает самого главного, желая довести тебя до оргазма одними лишь прикосновениями. В какой-то момент он отстраняется, чтобы в следующий коснуться снова. Дотронуться подушечками пальцев легко и невесомо. Ты задыхаешься от нетерпения и рвано шепчешь: — Ты…тоже…сдался сегодня рано. Этого не стоило говорить, ты прекрасно это знаешь. Утробный рык разбивается о темноту, и сильные руки сгребают тебя в охапку, будто тряпичную куклу. Резко и неожиданно он разворачивает тебя к себе. Здесь ведь так темно и ничего не видно. Но он знает, что ты смотришь ему прямо в глаза, наслаждаешься этим нетерпением и грубостью, сменившими нежность и заботу. Дикий, как всегда, он не выносит твоего взгляда и целует. Грубо, властно. И в этот единственный поцелуй вкладывает все: любовь и ненависть, жестокость и милосердие, желание и похоть. А ты отвечаешь так же страстно, с порывом, потому что по-другому не умеешь. Потому что иначе вам нельзя. Это не сражение, это большее. Здесь вы не пытаетесь убить друг друга, чтобы выиграть и доказать свою силу. Только здесь и сейчас, в этой непроглядной тьме вы в который раз делаете молчаливые признания. А зачем нужны слова? Только, чтобы скрывать истину. Но ни ты, ни Джаггерджак уже не хотите лгать. Поэтому и молчите — ваше сбивчивое дыхание, рваный смех и прикосновения красноречивее любых слов. Неужели и правда можно удовольствоваться такой малостью, чтобы почувствовать себя счастливым? Безумно счастливым от того, что твое тело покрыто синяками и следами от укусов. Нереально счастливым, что виновник этого безобразия почти мурлычет тебе в затылок, засыпая. И безмятежно счастливым, что вскоре в эту черную комнату бесстыдно ворвется луч утреннего солнца. Он совсем не стесняется шарить по вашим обнаженным телам, и ему совершенно безразлично, что твой любовник сквозь сон бормочет: — Ну, ладно-ладно, Куросаки. Сдаюсь. Ты выиграл. А ты мечтательно улыбаешься и тихо шепчешь: — Знаю, Гриммджо.