Прости меня

Позволь мне стоять перед тобой на коленях, умоляя простить за то, чего не совершала, и чего не разрешила бы мне совершить моя любовь к тебе, такая безмерная, чистая, нежная. А ты не замечаешь ее, заперевшись в своем большом шумном мире, пока я вспоминаю, как твои пальцы перебирали мои волосы, как струны на гитаре. На той самой гитаре, держа которую в руках, родилась твоя первая песня обо мне, и она была похожей то на острые скалы, то на яркие переливы света на драгоценном камне. Ты — мой драгоценный камень. Я — твоя острая скала. А помнишь, сто лет тому назад я сказала, что люблю тебя так же безоглядно, как чайка любит свое небо и море. Ты должен помнить мои глаза, наполненные бессмысленными слезами и руки, отчаянно ищущие тебя. Нас разделяли тысячи километров, миль, галактик. И тогда я не знала, что мне придется молить о прощении перед пустыми стенами, голыми, как и моя душа перед тобой. Истерзанными, как и мое сердце. Ты — мое море и небо, слившиеся воедино. Я — твоя чайка. Наивная, глупая птица с подрезанными крыльями. Я хочу упиваться своим унижением перед тобой, когда буду умолять не покидать меня посреди пустой дороги в этой темной-темной ночи. Я бы бродила до самого утра, которое не наступит уже никогда в моей жизни без тебя. Жизнь без тебя. Я даже не могу произнести этого вслух — настолько это нелепо звучит. Ты — моя жизнь, я завишу от твоих мыслей, действий, вздохов. Ты вздыхаешь тяжко каждый раз, когда я прошу простить за очередную глупость, мелочь, не имеющую значения. Ничего не имеет значения для тебя. Ты не помнишь всех тех мгновений, секунд, минут, что мы провели с тобой на одной простыне, разглаживая складки своими телами, не помнишь тонны съеденного приторно-сладкого ванильного мороженного в парке, на скамейке, которая уже давно стала «нашей». Как забавно. Мы уже совсем взрослые люди, а у меня в голове до сих пор роятся сказки. Нет никаких «наших мест», и ты, может быть, даже не помнишь цвета моих шоколадных глаз с зелеными вкраплениями, но я выжгла в своем сознании каждых изгиб твоих рук, каждую ресницу, которая скрывает твои синие линзы. Ты открывал мне секрет за секретом — показывал странный цвет разных глаз, называя это «гребаной гетерохромией», а мне хотелось покрыть поцелуями твои веки и умолять, чтобы ты больше никогда не одевал эти дурацкие линзы, а потом желала сохранить их в секрете вместе с тобой — в нашем секрете. Ты показал мне то, что ненавидишь в себе, а я в ответ стала любить еще сильнее, еще увереннее, еще наивнее. Наивная дура. Каждая вторая девчонка в нашем захудалом городке знала о твоих глазах, потому что каждая из них успела побывать в роли единственной. Каждая из них, каждый раз — единственная. Но я не приемлю этот термин. Мне больше нравилось, когда ты называл меня своей. Знай, я — твоя навеки. А твои песни — мои песни. И пусть ты сочинял их сотню раз подряд разным девушкам, я оставлю их себе на память, глубоко-глубоко в сердце, чтобы каждый раз они будоражили птиц внутри меня, они бы расправляли крылья, и рвались на волю, к тебе, громко крича о своей любви. Птицы умеют любить, а ты — нет. Прости меня. Прости, если сможешь, за то, что не пробудила в тебе любви, которую желала для тебя. Прости, что ты не оказался тем, за кого хочется держаться вечно. Я переживу, не буду плакать и не перестану ходить в свой любимый ресторанчик китайской кухни на Бекон стрит. Возможно, когда-то, именно там я встречу парня с такими же угольно-черными волосами и лениво-таинственной улыбкой. Может, он окажется блондином с острыми чертами лица, как в моих детских снах. А может, он будет похож на очкарика из обувного магазина. Мне все равно, если птицы вдруг прекратят свои надрывные крики и тихо пропоют несколько нот, увещая о том, что время пришло. Пора отпустить их на волю, но уже к другому океану. Прости меня, если окажусь слишком наивной, осмеливаясь надеяться. Надеюсь. Надеюсь. Надеюсь. Надеюсь, ты простишь.