Смерть на двоих

      Шёл сильный ливень. На небе не было ни одного просвета со вчерашнего вечера. Ветер завывал во всевозможных закоулках кладбища, попутно трогая кроны деревьев. Природа будто оплакивала одного из своих любимцев…       По довольно узкой тропе шла процессия из нескольких человек: двое шли с лопатами, ещё двое несли чёрный деревянный гроб. Эти четверо были неприметными. На их лицах не отражалось и тени скорби: было видно, что для них похороны — привычное дело. Это их работа.       Чуть позади них шёл молодой человек, на вид ему никто не дал бы больше двадцати пяти: светлые волосы цвета спелой пшеницы, пронзительные голубые глаза, в которых отражалась мудрость многих десятилетий, что и выдавало в нём нечто более сильное, чем человек, губы, сжатые в тонкую линию. Всё в нём было выразительным, ярким для этого серого места. «Он лишний в этом царстве смерти», — подумал бы каждый мимолётный прохожий. Но близкие люди, коих было немного, сразу бы отметили, что нет, этот молодой человек вписывается в эту обстановку лучше, чем тот, кто был в гробу: его лицо не выражало ни одной эмоции, а глаза — зеркало души — отражали мертвенную пустоту.       А вот и главный виновник торжества: покойник.       Этот человек при жизни выглядел так же, как и его сопровождающий сейчас: лет на двадцать пять. Покойник был бледен ещё при жизни, но сейчас он был белее снега; белые волосы добавляли во внешность ещё больше ощущения зимы, холода. Синие губы, растянутые в умиротворённой улыбке, ладони, сложенные на груди, — всё говорило о том, что он умирал спокойно. Он умирал по своему желанию. Его внешний облик наводил на мысли о том, что он не умер, а всего лишь спит, и о том, что он больше похож на короля Севера.       Всех участников этой процессии объединяла только одна деталь: все они были в чёрных костюмах.       Двоих участников процессии объединяло многое: бесчисленные встречи, договоры, контракты и прочее. Но особенно их объединяли два понятия, которые нельзя перевести во что-то вещественное: жизнь и смерть. Кто-то возразит, что они очень даже материальны: мы видим живых существ, мы видим смерть некоторых из них. Однако никто не скажет, происходит ли это на самом деле или это всего лишь иллюзия воспалённого сознания.       Их объединяли жизнь и смерть.       Но больше смерть.       Жизнь этих двоих и заключалась в смерти: они убивали, чтобы выжить. Они убивали, чтобы помочь. Они убивали просто так. Потому что скучно.       Они — страны. Им можно. Многие годы их пытались убить. Но в один момент им надоело быть жертвами. Им пришлось нанести вред другим, а потом вкус крови пришёлся им по нраву. И вот уже много лет не их, а они держат всех в страхе.       Держали.       Сейчас их тоже объединяет смерть. Физическая — для того, кого несли в гробу, и душевная — для того, кто сопровождал первого.       Через некоторое время путь через кладбище прекратился: группа остановилась около свежевырытой ямы. Дождь размывал выкопанную землю, образовывая тем самым не малые грязевые потоки. Вода также заполняла и саму яму: за ночь там её набралось довольно много, и теперь, когда капли падали, то дно могилы казалось небольшим озером, которое взбунтовалось против происходящего в природе.       Двое работников, что несли гроб, с безразличными лицами уставились на Альфреда Джонса: именно такое имя носил с незапамятных времён живой блондин. Они ждали его дальнейших указаний, которые поступили с небольшой задержкой из-за задумчивости ведущего этого дня:        — Поставьте… — громкий вдох. — Поставьте гроб на землю, а сами можете быть свободны на ближайшие два часа. Потом приходите.       Работники городского кладбища обрадовались сей перспективе: дождь и не думал прекращаться, а они давно успели замёрзнуть. К тому же в небольшом строении в самом начале кладбища их ждал горячий алкоголь, тёплые батареи и телевизор с очередным хоккейным или футбольным матчем, плюс, парочка старых эротических журналов, которые были затасканы, как говорится, до дыр. Что ещё нужно в такой омерзительный день? Работать под холодным ливнем вовсе не хотелось, а через два часа он, может, и прекратится; сделают свою работу по-быстрому и уйдут опять к себе ждать очередных трупов, что нуждаются в вечном упокоении.       Через минуты две от присутствия людей, что потеряли жалость в нескончаемом потоке горя, остались вдалеке только четыре чёрные размытые точки. Эти точки ненавидящим взглядом провожал Альфред, но сделать он ничего не мог.       Мог, конечно. Убить.       Но Альфред слишком устал от бесконечных потоков смерти. Поэтому лишь смотрел с ненавистью в даль, причём ненависть постепенно всё гасла в его глазах и мыслях, оставляя место для более чудовищного чувства: безграничного горя, боль утраты кого-то важного. Вчера он потерял всё: своего Друга, Врага, Бога, Демона… Свою Жизнь.       — Хорошо тебе лежать, Ваня, а? — тихо, словно ветер в кронах деревьев прошелестел, задал вопрос Джонс, смотря на Ивана Брагинского — того, кто был для него всем. При этом Альфред боялся подойти слишком близко: он боялся осознать, что всё происходящее — реальность.       — Лежишь в этом гробу, будто истукан, и дела тебе больше нет ни до чего. Что? Ушёл? Струсил?! — шёпот становился всё громче, в тоне становилось всё больше истеричных ноток.       — Никогда бы не подумал, что ты… Ты! который чуть ли не в одиночку выстаивал против многочисленных армий, вот так просто… сломаешься, — голос стал детским, это был голос готового вот-вот разрыдаться ребёнка, что неожиданно осознал: кто-то из близких к нему больше никогда не подойдёт и не обнимет, не даст конфетку за улыбку, не расскажет удивительную историю. И этот ребёнок стоит посреди огромного серого потока бегущих куда-то людей, которые на него не обращают ни малейшего внимания, да ещё и накричат с нелестными эпитетами, если он случайно наступит им на ноги, когда всё же отойдёт от первоначального шока и начнёт двигаться в направлении, не известном ему самому.       Наконец Альфред подошёл к гробу, в котором лежал Брагинский. Спустя несколько мгновений, которые казались вечностью, он осмелился взять его ледяную руку в свои тёплые. Джонс смотрел в лицо своего… Друга? Вдруг Иван сейчас откроет глаза и скажет, что это он, дурак такой, делает с его рукой и смотрит так, будто весь мир в руинах? А сам Альфред задорно рассмеётся, по-настоящему, искренне, так, как бывало это только наедине с Ваней, и, несмотря на ворчание последнего, кинется того обнимать крепко-крепко, будто ему только что приснился самый ужасный кошмар во Вселенной, однако он смог его побороть и вот проснулся, и увидел самого дорогого человека.       Но этого не произошло.       Боль ещё сильнее прошлась по сердцу, затрагивая не только его, но и все внутренности, выворачивая их наизнанку.       — Ваня… Ванечка, — задыхаясь от собственных подавляемых рыданий, говорил Альфред. — Брагинский, почему ты мне ничего не сказал? Мы бы вместе что-то придумали, ты был бы спасён. Гордость не позволила? Так что же теперь с ней делать тебе? Лежишь, не дышишь, не чувствуешь, но с гордостью, — желчь на пару с жалостью были слышны в тоне говорившего. — Вот, Иван, объясни мне: зачем столько жертв надо было? Ради чего, а? Ради того, чтобы мы сдохли оба? Тебе хорошо: ты не почувствовал смерти собственной души. Ведь чтобы это ощутить, надо иметь живое тело. Неплохо, да? А я смог это прочувствовать. Как узнал, что ты отошёл в мир иной, так сразу… Знаешь, как больно, когда душа мертва, а тело всё ещё живо? Не знал и не узнаешь, бестолочь! — яд в словах перекрывал всю скорбь, но несмотря на это Джонс положил руку покойника обратно настолько осторожно, насколько это вообще было возможно в этом безумном мире, так, словно это была не часть мёртвого тела, а самый нежный и ранимый цветок на свете.       — Вань, всё из-за правительства? Да плевать на него. Это разборки людей: они надумывают себе проблемы. Но мы-то с тобой давно перешли ту границу, на которой отношения между правительствами отражались и на нас. Да, и у нас самих множество разногласий, но неужели ты мог подумать, что я откажу тебе в помощи? Я бы с радостью помог тебе, ты бы жил. И «Империя Зла» всё так же шагала по миру, — передразнил Альфред одного из своих президентов. — Чёрт бы с ними, пускай бы говорили, что хотели, а мы бы жили. Но нет! Зачем нам это? Пойдём в топку идеологий и в паутины прогнивших от жадности политиков…       Хотелось столько ещё всего сказать! Но, как это обычно бывает, мыслей много — слов мало. Да и кому они нужны, когда им двоим и так всё понятно.       Спустя некоторое время Альфред Джонс, воплощение Соединённых Штатов Америки, смог лишь с лёгкой улыбкой горечи сказать:       — Ваня, Ваня, правы твои сказки: как был дураком, так им и остался.       Джонс решил отойти к близстоящему дереву, чтобы опереться. Хотел, было, закурить, но под дождём это очень тяжело сделать. Невозможно. В итоге он так и простоял, облокотившись о дерево, до прихода рабочих. У рабочих были злые лица: им не хотелось выходить из своей тёплой сторожки под ледяные струи воды. В Альфреде вновь закипела жгучая ненависть: как эта серость не могла понять, что произошло? Как до них не дойдёт, что погода изменилась не просто так? Что это сама природа оплакивает одно из самых лучших своих творений…       Альфред взял себя в руки. В конце концов, они всего лишь люди. А большинству из них плевать на горе ближнего, только единицы способны сострадать и понимать, а не обвинять в ужасе ситуации саму жертву. Этому миру не хватает понимания.       Работники уже закрыли гроб и успели его опустить на дно могилы. Вот и всё.       Шаг. Ещё шаг. Рука опускается в мокрую вырытую глину, берёт ком и бросает на дно ямы. Слышен глухой звук падающего куска мягкой глины. Ещё один. И ещё. Достаточно. Теперь точно всё.       Прощай.       Не вытирая руки, Альфред пошёл в сторону выхода, оставляя четырёх людей доделывать всю работу и оставляя всю свою исковерканную мёртвую душу в той же могиле, в которой был Иван. Так, добровольная телесная смерть одного стала причиной насильственной душевной смерти для другого. Всё-таки, смерть их и объединяла больше, чем всё остальное вместе взятое в этом убогом мире.       Ливень постепенно затихал. Когда рабочие доделали свою работу, установив надгробие, и когда они ушли, то дождь и вовсе перестал идти. А ещё через час на небе появилось солнце, которое своими лучами сквозь листву потрёпанных деревьев смогло высветить на надгробной плите четыре цифры: 1991.       Год смерти Ивана Брагинского, воплощения СССР, лучшего друга и врага, смысла жизни Альфреда Джонса.