Comatose

Skillet "Comatose"

Прохладный, спокойный майский Мюнхен был особым воспоминанием для Гризманна. Тогда, год назад, за час до выхода на поле, немного нервно встряхивая темно-синюю командную футболку, он только и думал о том, чтобы поскорее покончить с этим и вернуться в знойный, в неподвижной горячей пыли, но необыкновенно прекрасный Мадрид. Странный микс эмоций Антуан испытывал тогда: щекочущее напряжение от предстоящей встречи, которую нельзя проиграть, и необъяснимое равнодушие, как будто «Атлетико» уже обеспечило себе место в финале. Хотя 1:0 — опасный, скользкий, неприятный счёт, который легко сравнять, тем более такому клубу, как «Бавария». Лишь когда Антуан ступил на яркий, мягкий газон, который изредка скромно не освещало, а, скорее, даже подсвечивало солнце, внутри у юноши что-то замерло. Он отлично помнил те ощущения: сначала стало непривычно холодно, но этот холод не шел извне, а был уже в нем, под кожей, под каждым напряженным мускулом, в крови, вместо которой по венам текла, казалось, ледяная вода. Свежий ветер чуть касался его загорелого лица и доносил до ушей какие-то урывки слов, реплики, выкрики, восклицания. И, как Гризманн ни старался, он не мог больше вспомнить ничего. Кроме одного момента. Момента, когда он, получив мяч, вдруг неестественно скривив губы в подобие улыбки, со всех ног помчался к штрафной соперника. Пятьдесят четвертая минута положила конец бессмысленному немому кино, не раз прокрученному в сознании, и оно обрело звук. В первую секунду он оглушил. Подобное бывает, когда медленно появляешься над поверхностью воды. А затем его окружили, начали обнимать, трепать за волосы, хватать за руки, похлопывать по спине. Девять лиц мелькали перед ним, а он видел одно, с нахмуренным лбом и диким взглядом светлых голубых глаз. Когда Антуан бежал, он не замечал ничего, кроме пустыря впереди и пёстрого пятна послушно скользившего рядом мяча. Нойер возник там слишком неожиданно, и его Гризманн должен был усмотреть, но по неясной причине не смог до того самого мгновения, когда, казалось, что вот-вот — и он упадет прямо на соперника, ибо мюнхенский голкипер по излюбленной привычке покинул свой пост и захотел перехватить мяч недалеко от линии штрафной. Но тормозить было поздно, и оставалось только бить, что Антуан и сделал, больше по инерции. В ту секунду между ним и Мануэлем шла незримая и даже ими обоими не осознанная борьба, в которой немец был повержен. Все его красивое лицо исказилось в гримасе не то гнева, не то раздражения, а вокруг него стоял ужаснейший, гнетущий гул, ломавший его ещё больше, добивавший, как раненого зверя. И остаток матча он провел как бы под гипнозом — в его глазах так и читалась обречённость. Эта печать и сохранилась даже на то время, когда он в полузабвении, переходя из одних утешительных объятий в другие, расхаживал по родному полю под неистовый крик болельщиков «матрасников». Ту встречу «Бавария» выиграла — Алонсо и Левандовски потрудились. Но выигрыш этот не дал ей главного — финала турнира. Гризманн слишком явственно помнил все это. Как и то, что случилось потом, когда он, покидая с товарищами Альянц Арену в состоянии нездоровой эйфории и всё ещё не веря, как это бывает у победителей, в свой успех, вдруг встретился взглядом с уставшим и вымученным взглядом Нойера. Понурив голову, он шел как на казнь к автобусу с эмблемой клуба, будто с ироничной гордостью возвещавшей: forever number one. И, посмотрев на Антуана, так натянуто, деланно улыбнулся, что тот невольно сглотнул. Что-то жуткое было и в его утомленном виде, и в блестящих глазах, и в искусственной улыбке. Жуткое в том плане, что все привыкли видеть мюнхенца весёлым, сосредоточенным и уверенным. Что ж, и такой образ рассеивается, подумал тогда Гризманн и решил, что ему не время и не место предаваться​ этим нелепым ребяческим эмоциям. Жалость — не то чувство, которое нужно испытывать к оппоненту. Но от этого самого нелепого, ребяческого чувства Антуан даже спустя месяцы избавиться не смог. * * * Вспоминая теперь, как он относительно недавно стоял перед дверью гостиничного номера с искусанными в кровь от волнения губами, юноша ощущал, как вспыхивают щеки. Он мало когда испытывал смущение, но тогда ему было по-настоящему неловко. К этому примешивался страх быть узнанным, услышать ненужные вопросы вроде «Какого черта ты тут делаешь». Хуже всего то, что у Антуана была постоянная паранойя, заставлявшая трястись в истерике до стука зубов. Ведь это Мадрид, и едва ли не каждый прохожий тут знает его в лицо, да что там, знает его мысли, желания, намерения. И потому даже у нужной комнаты, номер которой он бог весть какими усилиями выпытал у Комана, он боязливо озирался, ожидая неминуемого позора, который, к счастью, обошел его стороной, когда открылась дверь. Мануэль был готов к дороге в Мюнхен: собранная сумка стояла у стены, а сам он был уже одет. И, судя по его удивлению, он ожидал увидеть кого угодно, но не Гризманна. Тот предвидел эту реакцию, но в первую минуту не смог придумать, как оправдать своё внезапное посещение. Он и сам плохо понимал, зачем он пришел, самому себе был не в состоянии это объяснить. А между тем не говорить было уже неприлично, но Нойер даже не хмурился, а просто без особого интереса смотрел на гостя. И эта звенящая тишина убивала. — Я видел игру, — насилу произнёс он, чтобы хоть что-то сказать и избавиться от напряженного, давящего молчания. — Мне жаль. Хотелось добавить «и за тот год тоже», но Антуан посчитал это лишним. И так не представлял, куда себя деть от стыда и скрыть ставшие пунцовыми щеки. То ли Ману был в шоке, то ли ему просто нечего было ответить на это куцое выражение сочувствия, то ли все вместе, Антуан не знал. Ежесекундно он ждал, что его отругают, как нашкодившего котёнка, выставят, начнут какой-то неприятный диалог; он вжался спиной в стену и старался стоять смирно, но колени дрожали, словно у первоклашки перед прививкой, ладони вспотели, а желудок взбунтовался, подавая сигнал, что если уровень стресса не снизится в ближайшее время, Гризманн рискует серьезно облажаться. Но в его голове только тупой, чужой голос повторял «мне жаль, мне жаль, мне жаль». Он пришел в себя (правда, ненадолго), когда его резко потянули за руку. Он не испугался, потому что было уже «некуда» пугаться. Уровень адреналина давно перешёл допустимую границу, поэтому все, что последовало дальше, было в каком-то полусне, происходило как будто в другой реальности, не с ним. И поцелуй чужих мягких губ, и прикосновение тёплых пальцев к похолодевшей от неясного, но сильного страха коже, от которого все внутри сжималось, протестовало, орало, что что-то пошло не так, но Антуан не противился. Какая-то глубокая, потаённая часть его души предполагала подобный исход. Даже отчасти желала его. И все равно это было страшно, ново, быстро и рвано. Беспорядочные маневры рук, чужих и своих, сигнал на которые не посылал мозг. Это больше шло от странности и неожиданности ситуации, немного от непонятного отчаяния и безысходности, когда сдаешься и принимаешь все как есть, перестаешь бороться и просто участвуешь в этом. Со страстью, которой он раньше в себе не знал, Антуан отвечал на любую ласку, любой поцелуй Ману, немедленно возвращая, повторяя каждое его движение, словно желая заставить его быть благодарным за что-то, оценить преданность. Нойер это быстро прекратил — у него была, наверное, иная привычка. Гризманна мало это заботило, потому что единственное, о чем он мог думать, — это ощущения. Прислушиваться к ним не было времени, поэтому он жадно хватался за каждый момент: за мимолётное прикосновение губ, изредка нашептывающих какие-нибудь немецкие слова, к всё ещё дрожавшим плечам, больные засосы на шее, после которых кожа приятно ныла, развязное движение по животу вниз, звонкий шлепок, от которого горели бедра. Как Мануэль подавался сильным корпусом вперед, тёрся кожей о кожу, толкался в его податливое тело. Все это Антуан начал осознавать после, уже когда они расстались; Нойер так и не сказал ему ни одного слова, только предложил надеть его черную олимпийку с эмблемой «Баварии» и протянул кепку. Чтобы можно было уйти. Тот поморщился, но вещи на себя напялил, то и дело недовольно (непонятно, из-за чего больше — из-за того, что его выставляли, или из-за того, что заставляли облачиться в экипировку вражеской команды) шмыгая и поминутно и поминутно вздергивая нос. Юношеская принципиальность. Больше они не виделись. * * * После первого матча с «Реалом» он плакал, как ребенок. Обида душила его, и просыпалось совершенно несвойственное ему чувство ненависти. Ненависти к человеку, которого он уважал, на которого хотел равняться. Наверное, от чистого сердца были сказаны слова «Я тебя ненавижу» летом в Майами. Тогда всё ещё болела рана от поражения в финале, где решающий пенальти реализовал именно Криштиану. А затем он взял кубок Европы, затем золотой мяч. Он буквально забирал из-под носа Антуана каждый трофей, нет, каждую мечту. И теперь своим издевательским хет-триком Роналду вновь отдалил от него надежду на победу. А ведь недавно он уничтожил и «Баварию». Будто глумился. Будто ему было в кайф крушить все на своём пути. Наверное, Нойер тоже немного его ненавидел, как ненавидел и себя за то, что не сумел помешать лучшему в мире игроку. А Антуан не смог его обогнать, опередить, затмить. В который раз. Ещё эти громкие предложения повсюду: «Антуан Гризманн: 0 созданных шансов, 0 ударов, 0 касаний в штрафной». Когда он готовился ко второй встрече, он нутром чуял, что исход будет не в пользу «Атлетико». Он постоянно думал, думал, думал, все свои мысли старался направить на предстоящий матч, разговаривал с товарищами, с тренером, рвался на тренировки, несмотря на шальную мысль «Проиграешь». И непонятно, чего в его голове было больше: этой навязчивой, словно беспрестанно​ повторенной кем-то фразы или воспоминаний о недавнем вечере в гостинице неподалеку от Висенте Кальдерон. Хотя Гризманн и старался подавить в себе каждый отклик об этом, похоронить его, как страшный кошмар, глаза упорно видели перед собой чужое лицо с выделяющимися скулами, полураскрытыми розовыми губами и невозмутимым взглядом. Зачем-то Антуан силился вспомнить, менялся ли этот взгляд, когда его обладатель получал исполненный какой-то робкой нежности поцелуй, когда контролировал тело так послушно и преданно покорившегося ему мальчишки, влюбленного в его любовь к игре, в его боль и немного в него самого. И, черт возьми, зачем он думал об этом? Знал ведь, что это не повторится. Никогда. * * * Второй матч прошёл. Прошёл по нему, хотя и завершился победой его команды. Его гол многое дал, но ненадолго. И Антуан уходил с поля, подавленный и уставший морально. И ни утешительные слова, ни вопли поддержки от фанатов, остававшихся с ним и «матрасниками» до конца, насквозь промокшие от дождя и с грустной радостью в глазах, не могли избавить его от овладевшего им коматозного состояния. Перед глазами все поплыло, гул фанатов слился в нестройное, диссонансное звучание. Он равнодушно принимал поздравления от «реаловцев», которые, ему казалось, только смеялись над ним. «Мастерить» сострадательные улыбки они совсем не умели. Им не было дела до проигрыша на неродном стадионе, они уже сделали своё — прошли в финал, оставив за собой разбитых, снова униженных игроков «Атлетико». И спустя часа два Антуан все не мог покинуть Висенте Кальдерон. Даже не снимал прилипшую к телу форменную футболку, не переодевался. Наверное, хотел оставаться со своей потерей до конца. Он тяжело все переживал. Каждое поражение. Каждый незабитый мяч. Каждую неудачу. Начинал размышлять, находя в себе море недостатков, критикуя себя, прокручивая в уме те моменты, которые он должен был реализовать, но не смог. Изводил себя по излюбленной привычке, думая, что что-то изменится. Вставал, расхаживал по раздевалке, подтрибунному пространству, бросая тоскливый взгляд на темный газон, усеянный лунными бликами. Отклонял звонки Эрики, порывался отключить телефон вообще, но передумывал и продолжал то сидеть, закрыв измождённое лицо ладонями, то вдруг вскакивать и собираться уйти: на улицу, в отель, домой — куда угодно. Ему было трудно. И признать, что для него европейский турнир окончен, и смириться с тем, что какой-нибудь титул вновь отнимет Криштиану. А ещё было трудно не думать о том, что он сейчас остался без поддержки. Воспоминания о недавнем безумии снова шевельнулись в памяти, и Гризманн потупился. Он не знал точно, что чувствовал после этого, он старался и вовсе не копаться в голове и не ворошить то, что минуло. Отчасти он жутко стыдился этого, отчасти считал произошедшее сном, а отчасти… В нем внезапно всколыхнулась горькая детская обида за себя и за то, что был так бесцеремонно использован. Он пришел выразить жалость, предложить поддержку, хотя сам не знал, что его на это побудило, а получил… Получил то, из-за чего часто просыпался в необъяснимом испуге по ночам, — чувство связанности с Ману. Он не осознавал, был ли влюблён или просто молодая кровь была по самое не хочу напичкана гормонами, и новый опыт принес ему желание повторять его ещё и ещё. Но разочарование и досада не давали ему покоя. Постоянно они просыпались, но Антуан умел не слушать их. А сейчас, когда он ощущал себя полностью разбитым, когда хрупкое спокойствие уже исчезло, его прорвало. Он превратился в малыша, который при виде игрушки, которая ему нравится, топал ногой с истеричным «Хочу!». Он едва сдерживал злые слёзы и затыкал внутренний голос, ехидно твердивший ему, что он брошен, оставлен, лишён сочувствия. А ведь это так несправедливо. В глубине души юноша понимал, что Нойер ему ничего не должен, уж тем более ехать ради него в душный Мадрид и утешать его, сидя рядом и гладя по головке. Но, с другой стороны, его участь казалась ему горькой пилюлей, отсутствие крепкого плеча рядом заставляло его настроение становиться ещё более упадочническим. Когда Гризманн наконец решил оставить обитель мрачной грусти, была уже глубокая ночь. Шума на улице не было слышно; успокаивающая темнота благотворно действовала на расстроенные нервы Антуана, а несильный тёплый ветер на минуту вынудил его забыть обо всем. Зажмурившись, он просто стоял у выхода, наслаждаясь желанным покоем. И некоторое время намеренно игнорировал то появлявшиеся, то исчезавшие вспышки света где-то слева, пока не открыл с видимым недовольством болезненно покрасневшие глаза. Его передёрнуло: в машине, бампер которой скрывался за углом, на водительском сидении терпеливо и спокойно ждал Мануэль. Антуан, плохо соображая, что происходит, кинулся к автомобилю, в последнюю очередь заботясь о том, что он может быть обнаружен кем-то. Волнение в груди вызывал лишь непредвиденный приезд Нойера. Что он хотел? Зачем появился? Значит ли это, что и он почувствовал некую связь между ними? Сердце билось, а тело все дрожало от неописуемого восторга, перемешанного со страхом неизвестности. Как только он оказался в машине, Ману рванулся с места и, выжимая педаль газа, понёсся по трассе. Антуан не рисковал спрашивать ни о чем, боясь испортить все. Он забыл даже о том, что, хоть и с борьбой, несколько часов назад уступил «Реалу» право быть в финале. Его голова была полна исключительно мыслями о том, что было сейчас, в ту самую секунду. Он, прижавшись спиной к теплой, скрипящей коже сидений, вглядывался в зеркало впереди и пытался увидеть голубые глаза немца. Но тот смотрел на дорогу. Выглядел Мануэль обычно, признаков беспокойства в его лице Гризманн усмотреть не сумел. Он все глядел на человека, по которому, хоть и непросто признаться, скучал и которого он страстно ждал. Замерев, старался представить, чем закончится этот вечер, и картина в воображении вынуждала его нервно, учащенно дышать. Мысли, все в хаосе, собрались в одну, которая словно намеревалась достучаться до мозга своим настойчивым и нездоровым «хочу!». Он хотел. Хотел до сведенных мышц, до приятного покалывания кончиков пальцев, до хриплых стонов. Хотел близко, горячо, до соприкосновения с чужой терпкой кожей, до упора. Хотел, чтобы его целовали, обнимали, хотел ощущать чье-то тепло, хотел быть чьим-то, быть его, хотел забыть обо всем, что его тревожило. И он ерзал на сидении, унимал дикий полет своих мыслей, но успокоиться уже не получалось. Антуана бросило из одной крайности в другую — от изнуряющей его безразличности к плохо контролируемому возбуждению. И сам контраст этих состояний усугублял его положение. Откинув голову назад, он прикрыл глаза и задержал дыхание. Недавние его беспокойства отступили на второй план, и осталось только клокочущая в крови жажда чужого тела. Гормоны взыграли, как у пятнадцатилетнего подростка, который, как маньяк, готов наброситься на все, что может удовлетворить его потребность. Рука потянулась к вороту уже мокрой от пота рубашки, чтобы ослабить его и дать хоть капле прохлады успокоить горевшую невесть каким огнем кожу. Сухой холодный воздух кондиционера лизнул обнаженный участок шеи, отчего Антуан с протяжным тихим всхлипом выдохнул и вновь задвигался, ещё сильнее сжимая уже нывшие от боли колени, чтобы не выдавать того, как он заведен. Краем уха вдруг услышал ставшее прерывистым дыхание Ману. И совсем съехал с катушек. — Тормози, — низким голосом приказал он. Наклонился впереди и скользнул пронырливой ладонью к чужому бедру. Мануэль дернулся, и Антуан почувствовал, как напряглось сильное тело. Прижавшись щекой к переднему сидению, обдал горячим дыханием шею Нойера, отчего тот вскинул плечи, со слабым стоном пытаясь оказать сопротивление. Пальцы крепче вцепились в руль, костяшки сверкнули своей белизной в полутьме. Ману запрокинул голову назад, позволяя юношеским юрким губам провести по мочке уха, скуле, виску, невесомо поцеловать макушку. Затуманенные пеленой голубые глаза уловили какую-то развилку на дороге, и плохо ориентировавшийся в пространстве мозг заставил свернуть туда, промчаться мимо сияющих разными цветами небоскребов, мимо зазывающих своими заманчивыми вывесками баров, ресторанов, клубов, мимо ряда дремлющих домов, все редеющего, и наконец мимо поплывших за окнами густо зеленеющих деревьев. Первая тропинка на пути — и автомобиль, трясясь и перебираясь по кочкам и ямам, двинулся куда-то в темноту. — Хватит, стой, — Гризманн уже шептал, будучи не в силах разомкнуть губы и тратить энергию на какой-то там внятный и нормально слышный звук. Ману повиновался. Но заглушить двигатель у него уже не вышло — Антуан развернул его лицом к себе и впился поцелуем в раскрытые с охотой губы. Целовал юноша долго, но то и дело прерываясь, чтобы коротко вздохнуть. Нойер с еле заметной улыбкой притягивал его к себе, сминая его губы, смело толкаясь языком во влажный рот, и Гризманн то стискивал его руку, то отпускал, чтобы забраться пальцами под его футболку и провести несколько раз вверх-вниз по рельефному животу. Мануэль стонал, не сдерживаясь, в его губы, собирал в кулак кудри на его затылке. Но его положение было неудобно, и он поминутно морщился, пока не надоело. Быстро перебравшись назад, устроился возле Антуана. Тот посмотрел на него каким-то безумным взглядом, полным необузданной страсти и одновременно нежной преданности. И этот взгляд заставлял Ману куда-то уплывать от реальности, с прежним напором возвращаться к поцелуям, проводить губами по мокрой теплой шее, изредка кусая чуть смуглую кожу, и чувствовать под ладонями, сомкнутыми за спиной любовника, как подрагивают мышцы. Гризманн же хватался​ за его футболку, скручивая ее в тугой жгут. Мануэль, отстранившись, поскорее снял ее, давая юноше распустить руки в полном смысле слова. Антуана не нужно было просить: он с готовностью принялся изучать, гладить, касаться. Словом, исполнять все то, чего ему не довелось в прошлый раз. Какой-то кривой, спонтанный, полный хаоса раз, когда ни он сам не открылся Ману полностью, ни Ману ему. А сейчас им торопиться было некуда. Но Антуан был весь в нетерпении. Он двигался, ласкал, но все это было с оттенком поспешности, но поспешности несколько другой: он ожидал чего-то большего, он хотел той взаимной близости, которая оказалась невозможной тогда. Нойер понял. И, справившись с пуговицами его рубашки, отметил сиреневато-красным следами места возле ключиц, провел пальцами по ребрам, оставил россыпь поцелуев на напряжённом животе и взялся за неширокий ремень джинсов. Антуан с резким вздохом придвинулся ближе, и Мануэль усмехнулся. Невыдержанность Гризманна немного забавляла его, но он чувствовал, что она заразительна. С явным удовольствием Ману избавлял юношу от одежды, наблюдал за его закрытыми глазами, за тем, как затылок упирался в спинку сидения. Он изначально хотел сказать что-то, как-то приободрить, ведь за этим он вроде как ехал сюда. Но, черт возьми, сейчас не до того, потому что один только вид Антуана, не выдерживающего испытания мучительно долго тянущимися секундами и беспрестанно ворочающегося перед ним, заставлял Ману терять самообладание. И он опустил голову, исполняя немое желание Антуана, который, немедленно схватившись за его крепкую шею, притягивал к себе, взъерошивал светлые волосы и сжимал зубы, чтобы не стонать слишком громко. Плавные движения языка вызывали дрожь. Он приподнимался в порыве стать ближе, но Нойер пресекал эти попытки. Его мягкие руки то давили на худые бедра, то отпускали, чтобы скользнуть к ягодицам, вверх, по бокам, выгнутой колесом груди, к ключицам, обводя их ровную линию и немного царапая кожу. Гризманн вздрагивал, сильнее сжимал голову Мануэля, стараясь двинуться вверх и вперёд, глубже. Терпеть становилось невыносимо, и он напоминал об этом, разжимая зубы и позволяя себе едва ли не жалобный крик. Но умелый рот Ману сделал этот крик немного громче, и Антуан распластался по сидению, мелко дрожа и восстанавливая сбитое дыхание. Расслабленные руки поникли, и немец с улыбкой мимоходом поцеловал их. Снова присел рядом и мягко толкнул юношу, укладывая на лопатки и глядя в голубые глаза. Но тот немедленно поднялся обратно, порывисто обнял любовника и требовательно поцеловал. Нойер ответил, кладя руки на его спину и проводя вдоль остро выступающего позвоночника. Антуан был подобен проснувшемуся ненасытному зверю. Он был голоден до всего — до поцелуев, мелких укусов, засосов, которые он затем любовно, осторожно зализывал шершавым языком. Ману шевелился, подставляя то щеки, то шею, то плечи, обнимал Антуана, который проворно двинул ладонью к паху. От долгожданного прикосновения Мануэль блаженно зажмурился, уже не видя, как чужие трясущиеся руки стаскивали с него брюки вместе с бельём, рывками опуская их к щиколоткам. Предвкушение отозвалось приятным покалыванием по всему телу и новой волне жара. Гризманн был абсолютно безнадежен, потому что опыта не было, как думал Ману, но его удивили. Конечно, это было в первый раз, но то ли чутьё подсказывало, как правильно делать, то ли просто желание не упасть в его глазах заставляло изощряться. Однако и скромность брала своё, поэтому Антуан не мог сделать так, как было нужно Нойеру. И он это знал. Поэтому и взял юношу за подбородок, ласково посмотрел в прямо-таки щенячьи глаза и покачал головой. В следующий момент инициатива была уже у него, а Антуан покорно ждал. На грани сознания отмечал, что помнит ту боль, которую испытывал во время прошлой их встречи в Мадриде. Понадеялся, конечно, что сейчас будет по-другому, потому что Ману был другим. Более внимательным. В его взгляде было что-то мягкое, может, даже любовное, или ему все это только чудилось. Но сейчас больно действительно не было. Или было, но не так. Он не особенно зацикливался на этом. Все было для него как будто во сне. Перед глазами плясали круги, руки пытались найти, за что ухватиться, но все время сползали по уже нагревшейся коже сидений или по запотевшем стеклам. Его добровольная кома, в которую он погрузился из-за своих многочисленных проблем, больше не имела над ним власти. Ему необходим был только Ману, доза его присутствия в крови, потому что с ним он ощущал безмятежность. И когда уже суматошные движения прекратились и оба затихли и замерли в том же положении на минут пятнадцать, они почувствовали, как хорошо им было друг рядом с другом. Спокойно. Легко. — Как там по-вашему? Je t’aime? — поддразнил через некоторое время Мануэль, с жутким акцентом, смеющимися глазами глядя на всё ещё смущенного Гризманна. — Так говорят, только если это действительно правда, — серьезно заметил он и покраснел. Нойер фыркнул. — Какие сентиментальности. Ладно. Скажу попозже. Через месяц-два. Когда поверишь. Широкая улыбка расползалась по лицу Антуана. Да. Он подождёт ещё немного.