The Pretender

Нет, Чарльз не влюблён. Сейчас – точно нет. Может быть, когда-то был, ещё задолго до того, как тело Хейтема положили в деревянный ящик и присыпали землёй, но теперь всё кончилось в любом случае. Нет, Чарльз не влюблён, и вряд ли когда-то был. Из влюблённости – тумана в голове и мышечных судорог, которые заставляет глупо улыбаться время от времени – обычно проистекает чувство, любовь. Любил ли Чарльз Хейтема? Нет, не так – любит ли он его? Чарльз по привычке, сквозь слёзы, говорит – нет. Нет, Чарльз не влюблён. В такого человека, как Хейтем, быть влюблённым нельзя; но и не влюблённым быть не получается. На протяжение двух десятков лет Ли гнал от себя эту мысль. Скорбеть можно ведь не только по тому, кто забрался тебе в сердце и голову, как вошь, верно ведь? Не только ведь возлюбленный достоин слёз? Нет, он не влюблён. Потому что нельзя. Потому что так проще. Тогда почему ему всё равно так тяжело? Почему он уже сутки ни на секунду не позволяет своим глазам высохнуть, а ярости и боли внутри – уняться? Откуда вообще эта боль, откуда эти жуткие жвала, что прихватывают все внутренние органы, и перемалывают – медленно, размеренно. Невероятно долго. Больно. Великого Магистра нельзя любить. И не любить – нельзя. Так как же быть? Хики всё заметил первым. Сколько раз, бывало, напившись до того, что мускулы лица расслаблялись, и его самодовольная рожа превращалась в резиновую маску, он тыкал Чарльза под рёбра и многозначительно мигал, качая головой в сторону Хейтема? Сколько раз внезапно возникал за его спиной во время привала и гнусно улыбался – что же ты это, Чарльз, даже не стесняешься смотреть на то, как голый Кэнуэй плещется в ручье? Ай-ай, Чарльз. Чарльз надувал щёки и втягивал шею. Нет-нет-нет, он не влюблён, никогда не был и никогда не будет. Не в Хейтема. Ни в его глаза, от взгляда которых моментально подскакиваешь с места и несёшься исполнять волю его Превосходительства. Ни в его голос, в котором больше оттенков, чем в самой яркой и богатой радуге над Бостоном. Ни в его руки, которыми он… Осторожнее, Чарльз, эта лошадь особенно спесива. Давай я тебе помогу. Вот так. Аккуратно. Ты молодец, Чарльз. …которыми он трепал его по голове в те далёкие времена, когда лысины пока не было и было что пропускать через пальцы и ерошить. Ему всегда казалось – наивно, он понимал – что Хейтем делает это слишком долго для просто жеста поддержки. Слишком нежно. Слишком тепло. Чарльз щурился и глупо улыбался непослушными губами, пока жёсткая рука Хейтема не оставляла в покое его волосы и не хлопала с братским чувством по плечу. Братским, иногда – отеческим. Тут и гадать нечего было. И всё же, думал Чарльз, и всё же… А Хики мерзко улыбался и хватал очередную трактирную девку. Хейтем был солнцем; Хейтем был воздухом. Поэтому, наверное, теперь Чарльзу так сложно дышать. Но, быть может, он просто подхватил туберкулёз, пока слонялся по тюрьмам. Вот только, от туберкулёза не плачут так много и так безутешно, что болит растёртый нос, режет веки и внутри эти жвала – всё рвут и рвут. Каждая победа Хейтема – как своя. Каждая беда Хейтема – как своя. Идеалы Хейтема – как свои. Хейтем, вы дали мне всё. Он хочет сказать это. Вечереет, Магистр Кэнуэй смотрит в окно, а Чарльз топчется на пороге. Хейтем, вы дали мне… всё. Я живу вами, Магистр Кэнуэй. Я вас… Чарльз! Проходи, давай выпьем! Бог. Когда он напивается, он распускает свои поседевшие с момента их первой встречи волосы. Чарльз хочет перебирать их пальцами – будто бы ответная ласка. Хочет прикоснуться к ним. Вдохнуть их запах, прижаться к виску губами, а потом – вниз, и дальше, на прикрытую воротником шею. Но разве это преграда – воротник… Даже пьяный, Хейтем по-прежнему сосредоточен и хмур. Его улыбка, даже пьяно неровная, по-прежнему полна сарказма и пренебрежения. Не к Чарльзу лично – он понял это уже очень давно, перестав не спать ночами от невысказанной и такой бесполезной обиды на эти губы. Просто Хейтем – он такой. Немного высокомерный. Но он лучший. Он мудрейший. Он самый прекрасный. Бог. С такими аппетитными, блестящими в свете свеч губами. Чарльз машинально облизывает свои. Ну разве он не влюблён? Почему он считает, что не влюблён? Почему он убедил себя в этом? Хейтем отставляет бутылку и говорит, почему. В её имени четыре слога, и звучит оно как название самого ужасного из монстров. Чарльз помнит, как пахла её горящая плоть. Чарльз помнит её предсмертные крики. Но от этого ни на миг не легче. Нет, Чарльз не влюблён. Потому что, как влюблённому, сейчас, этим пьяным вечером, ему должно быть больно, невыносимо больно, от звука её имени. Он должен сползти со стула, свернуться клубочком и заплакать. Но он не влюблён, поэтому лишь опрокидывает ещё стаканчик и, пошатываясь, уходит к себе. Но напоследок жмёт руку Хейтему – тёплую, жёсткую, тщетно обещающую – и говорит: спасибо, Великий Магистр. Смущённо и высокомерно одновременно, Хейтем улыбается и машет рукой, и не замечает, что Чарльз сильнее сжимает пальцы. За этим жестом – такое простое слово. Но Чарльз не влюблён, нет-нет, это усталость и бурбон. Поэтому расцепляет их ладони и, уже в своей комнате, под одеялом, упорно держит спину прямой. А утром сладко потягивается в кровати в свете нежного солнца раньше, чем осознаёт, в какой позе спал. У его сына глаза матери и лицо отца. Чарльз плачет у дыры в земле, а на него смотрят эти два карих глаза. Её глаза. В тот вечер Хейтем сказал её имя, потому что говорил об ублюдке, о Конноре. Он сказал – у Коннора глаза Гадзидзио. И желание Чарльза к Хейтему сменилось желанием уничтожить, выжечь эти глаза. Этого ублюдка, символ их с мерзкой межрасовой связи. Последнее, что связывает Хейтема с той, которая раз и навсегда отняла его Превосходительство у Чарльза, из-за которой Чарльз не влюблён, не любит Хейтема всей душой и всем сердцем, так сильно, что ничто в этом мире не имеет значения, даже собственная жизнь. Лишь он. Хейтем. «Он отослал меня в тот день из форта Джордж. Беспокоился о моей безопасности. Я должен был остаться. Он сказал, что опасности нет» Хейтем? Чарльз врывается в ворота форта и падает на коленях в грязь подле тела. Хейтем! Открой глаза, пожалуйста! Слишком много крови, глаза пусты и затянуты плёнкой. Эти прекрасные голубые глаза. Губы побледнели, в волосах – комки грязи. Хейтем, пожалуйста, пожалуйста, Хейтем. Мольбы в разных вариациях, крики ярости, поцелуи – много поцелуев. Лоб, щёки, нос, измазанные кровью руки – поцеловать всё, лишь бы очнулся. Пожалуйста, Хейтем, не оставляй меня. Прижаться щекой к его щеке – холодной, но, может, от дождя? Обхватить его руками как можно сильнее – я согрею, не переживай, Хейтем. Поцеловать, наконец, эти губы – полуоткрытые, с вечным пренебрежением в уголках. Он целует так долго, всхлипывая и всё сильнее вцепляясь в мокрый плащ Хейтема, что ему не хватает воздуха. Он отрывается от губ, замечает, как смотрят на него солдаты. Смотрит на Хейтема. Голубые глаза открыты и уставились в самое небо. Дождь капает прямо в них, и это так жутко и так невыносимо, что Чарльз, плача уже громко и навзрыд, не стесняясь целого отделения солдат за своей спиной, закрывает их, кладёт отяжелевшую голову себе на грудь и долго сидит, касаясь губами ледяного лба и перебирая пальцами слипшиеся от грязи волосы. «Я убью тебя, Коннор, клянусь. Но не здесь, не сейчас… Нет. Сначала уничтожу всё, что ты любишь, сожгу дотла твой дом и зажарю на углях головы твоих любимых отцов-основателей. А потом сожгу остальное – банду ассассинов и весь сброд, живущий на твоей земле. Твою деревню и твой род. Всё уничтожу» Коннор смотрит на него с жалостью, снизу вверх, стоя на коленях. Чарльз чувствует себя потерянным дураком – похоже, даже индеец понял, что к чему. Услышал это в дребезжании генеральского голоса, увидел это в покрасневших глазах, почувствовал во взгляде в сторону не засыпанной могилы. Но ведь… Но ведь Чарльз не влюблён. Не любит. Теперь – точно нет. Но это ложь. Теперь – даже сильнее, сдаётся Чарльз. В разы сильнее. Вот и те маленькие жадные комарики, что кусали его сердце два десятка лет, вдруг превратились в хищных жуков, которые теперь, не стесняясь, рвут его на части. И маленькая правда, прятавшаяся все это время за каждым «не», теперь вырастает в неопровержимое «очень». Теперь – действительно до смерти. Чарльз чувствует её неминуемое приближение, куда бы ни бежал. У его смерти глаза Гадзидзио. И губы бога. Всё справедливо.