Прибой неизбежнее, чем базальт, чем ты

Сложно не спугнуть предрассветный покой. В столь робкой целомудренной тишине, не тронутой доселе утренней трелью птиц, дыхание — и то чудится шумным. Эта тишь опасливая, хрупкая даже, но Коё кажется: тишина смыкается вокруг неё плотно, плотно и намертво, что протяни ладонь, коснись её ненароком — зазвенит. Безмолвие гнетёт. Но шелест шёлка, когда подол кимоно касается пола, заставляет Коё на миг оцепенеть у распахнутых фусума — и тишина в это мгновение замирает вместе с ней. В предрассветных сумерках всё видится иначе: причудливым гротеском ложатся тени отцветших сакур на сёдзи и татами, с молчаливой злостью рябят на потолке, подбираются вплотную к босым ступням, но восходящее солнце, пробившееся сквозь завесь мрачных, угрюмых туч, вдруг спугнёт их, спалит, сожжёт дотла и выстелется золотистой искрящейся тропкой до самой энгавы*. Оттого, верно, Озаки не сразу замечает на веранде тонкий силуэт Филлис. Коё задерживает дыхание, не решаясь сделать хоть шаг. В них, в этих целомудренных предрассветных сумерках, Филлис, заспанная растрёпанная Филлис, пробудившаяся едва ли раньше, чем сама Коё, выглядит не просто хрупкой — ломкой, и, чудится, сто́ит к ней приблизиться, хотя бы рискнуть подступиться — она вмиг растает в свете робко забрезжившего восхода. Но пусть так — смотреть на неё, любоваться ею, созерцать иную, восхищённую и губительную красоту кажется Озаки не просто правильным — необходимым, и сердце, глупое любящее сердце невольно замирает, когда Филлис оборачивается наконец, чтобы зайти обратно в дом. На её лице, обескровленном и осунувшемся, не мелькает и тени чувств, лишь едва заметные блики теплятся на дне спокойных равнодушных глаз. Солнце касается её угловатых плеч, пугливо ластится к нагой бледной коже — и нет, Коё не ревнует, ведь однажды, когда-нибудь она точно так же, любяще и ласково, коснётся, приласкает Филлис, докажет ей чем только возможно, всем, на что она способна, что лишь ей, Озаки, позволено любить эту кроткую, но несомненно опасную женщину. Однако сейчас она позволяет себе только участливую полуулыбку и ступает на искрящуюся солнечную тропу. Филлис, застывшая в центре комнаты и, кажется, ничуть не обескураженная появлением Коё, смотрит. Смотрит едва ли с интересом, но внимательно, цепко — безотрывно, словно впитывает и пропускает через себя каждое её движение, каждый жест и невзначай брошенный взгляд: Филлис познаёт человеческий мир с трудом — он неподвластен ей и чужд, он тревожит в ней спокойствие, губит привычное умиротворение — Коё прекрасно знает это, но нет ничего слаще, нет ничего желаннее мысли о том, что именно она первой — и единственной — сможет воочию видеть иную сторону Филлис, её человеческие эмоции, первой ощутит её трепетную, пугливую теплоту. Нужно лишь немного подтолкнуть Говард, направить — и преданно ждать, когда она прочувствует на себе это новое, это неизведанное, которое будет её тревожить больше, чем океанские глубины, волновать сильнее, чем панующая в морских чертогах вода, что оно станет ей роднее и ближе, чем безмолвное безучастие. От этой животрепещущей мысли Коё не может не улыбаться. — Ты снова не расчесалась, — тихо произносит она, лишь стоит подойти к Филлис ближе и коснуться её спутанных и отчего-то влажных локонов. Коё чувствует: от Говард пахнет солью, едва заметно — свежей рыбой, но больше — безграничной, никому не подвластной свободой: море пропитало её насквозь, наполнило собой до краёв и, верно, вымыло из души всё, что ещё могло бы уподобить её человеку. Но Филлис этого, конечно же, не понимает — ей незачем это понимать. — Давай… давай я приведу их в порядок, — почти шепчет Коё, но не решается поднять взгляд: она чувствует, ощущает, что Филлис продолжает смотреть на неё и, быть может, даже пытается понять, какая из подоплёк на сей раз скрывается за словами Озаки, но едва ли это тревожит её взаправду — что Говард поистине может тревожить, кроме желания уйти обратно в океан и забыться в глубоком бесцветном сне? Коё знает, что ничего боле; знает, конечно, но надежда будоражит её сердце — с этим невозможно хоть что-то поделать. И касаться Филлис вот так, осторожно, бесцельно, бесчувственно — единственное, на что она сейчас имеет право. Говард шумно выдыхает, отчего Коё всё же решается поднять глаза, чтобы наткнуться на спокойный, безразличный взгляд и заметить, как в уголках чужих губ мелькает скудная улыбка. Возможно, это не стоит расценивать как «да», но, возможно, это не стоит расценивать и как «нет» — лишь обуреваемая непомерным желанием дотронуться до Филлис явственнее, прильнуть ближе, сильнее, Коё позволяет себе взять с трюмо гребень и утянуть Говард за собой обратно на веранду, в прохладу сонливого утра, ближе к пряной тенистой тишине уютного сада. Филлис ступает за ней словно нехотя, в каждом её движении — мученическая усталость и непомерная неискоренимая леность, пусть Коё порой и кажется, что здесь, на земле, вдалеке от неистовствующего океана, Говард даже дышится тяжко, оттого и послушание её, её кротость — лишь нежелание причинить себе ещё больше неудобств и стеснений. Быть может, то верно — стоило бы отпустить Лавкрафт, не пытаться даже надеяться, ибо, боже, что ладного выйдет из того, что Коё удерживает её подле себя, что пытается не подобраться — приручить Филлис, заключить её в золотую клетку, опутать всевозможными узами, чтобы стать желанной для неё… Но раз так, не должна ли покорность Говард тешить самолюбие Коё; разве не должны Озаки радовать те малочисленные мгновения, когда Филлис, ровно как сейчас, опускается перед нею на колени, едва не запутавшись в подоле юкаты, и ждёт, преданно и верно, когда же Коё совладает с собой, когда решится наконец коснуться спутанных смоляных косм. Озаки медлит, смыкая пальцы на гребне: чуть сильнее — и тонкие зубцы вопьются в ладонь до крови. Но даже так — боль не трезвит, лишь отзывается набатным пульсирующим отголоском в висках, и в иссохшем горле застывает обессиленный скулёж: существуют ли на свете вещи помимо этой болезненной зависимости, этой алчной жажды быть нужной той, которая, кажется, едва ли нуждается хоть в чём-то. Приручать дикого зверя того проще — Коё знает, но не оттого ли она так вожделеет Филлис? Неизвестное сокрыто, оно же манит — не тяготеть к нему невозможно, так если подступиться к сердцу Говард, как подступиться к сердцу самого океана, не поглотит ли их обеих глубина? не разобьются ли они о мысы непонимания, и не отторгнут ли их обеих свои же миры? Коё это неведомо, но сам помысел холодит её душу. И даже если сейчас Говард, её желанная бесценная Говард столь открыта и покорна перед ней, это не значит, что малейшая оплошность не приведёт к фатальному исходу — ведь любое из усилий Коё, кажется, лишь приближает неминуемый конец. — Здесь спокойно. Озаки едва не вздрагивает — столь неожиданно слышать хриплый, уставший голос Филлис в этой натужной тишине. Однако именно он и отрезвляет её, сгоняет морок беспутных унылых дум, и Коё опускается позади Говард, осторожно касается её спутанных косм — те тяжелы, словно напитанные морской водой; пальцы путаются в смоляных лохмах — Озаки не может сдержать едва заметной, скупой улыбки: вседозволенность, верно, погубила бы их обеих, утянула бы в смертоносную трясину, но так — настороженно, даже пугливо касаться, подступаться осторожными шагами друг к другу и учиться понимать не себя, но свои и чужие миры — не этого ли желает и Филлис? Неведение гложет Коё. Ей хочется сказать, что так дальше нельзя, что губительны эти недомолвки и наигранная невозмутимость, что, боже, Филлис столь желанна, столь вожделенна — и этого вполне хватит, чтобы она, Коё, отреклась от прошлого, оставила позади кровопролитную и преисполненную тьмы жизнь, но ей хватает духу лишь спросить: — Ты скучаешь… по дому? Коё даже не уверена, взаправду ли это вопрос, ведь ответ она знала давным-давно, знает его сейчас, и не нужно подсказок Филлис, чтобы в её неуклюжих движениях, в её бесстрастном измученном взгляде видеть глухую тоску. Даже здесь, вдали от Токио и Йокогамы, вдали от праздной будничной суеты не найти глубинного спокойствия — перешёптывание крон будет волновать покой, и трели невидимых птиц будут нарушать блаженную тишину, и тихий перекат ручья, ведомый камнями к содзу*, чтобы наполнить полую бамбуковую трубку, и — стук! — разнесётся едва заметным эхом, тревожа мгновения пытливых молчаний. Филлис не нужно отвечать, конечно, ведь она и не знает, что такое скучать, но по её напряжённым, словно окаменевшим плечам, по побелевшим пальцам несложно понять, что мысли её теперь далеко — верно, там же, где дурные чайки с гортанными криками с мысов пикируют в грани рябых зеркал. Коё не знает, каково там — в неизведанной земле, но причудливые образы, фантасмагории, встают перед взором так ясно и остро, что Озаки чувствует укол ревностной зависти. В северной части мира небо врастает в гранит, рубит море на части и растекается на горизонте расплавленным золотом заката. Там с подветренной стороны вырастают острые неприступные пики скал, и вода с громогласным воплем набрасывается на каменистую мель, чтобы затем покорно отступить, обнажая червоточины — беззубые пасти — морских пещер. Там ретивые волны жадно вгрызаются не в берег, но в земную плоть — и она отвечает шорохом раскалённого песка, отвечает плаксиво и робко, чтобы потом умолкнуть вновь. Там горизонт выворачивается наизнанку, и там же — в той северной части мира, где Коё никогда не была и никогда ей не быть, осталась душа Филлис, погребённая под безмолвной твердью океанских вод. И когда Филлис — верно, спустя целую вечность — отвечает наконец: — Я бы хотела вернуться, — Коё чувствует, как тот самый северный океан затапливает её полое чахлое нутро, врывается внутрь с прожорливой яростью — и нет от него никакого спасения, потому что не перевернуть и не выплеснуть, лишь тонуть вместе со своими чувствами, вместе со своим постыдным, и оттого неосуществимым желанием стать нужной той, для кого она сама не ценнее, чем вот-вот порождённый и ещё не набрякший перл*. Этот прилив однажды иссушит её, изнурит сильнее, чем знойные песчаные ветры. Но Коё продолжает улыбаться и позволяет себе тронуть наконец губами тонкое нагое плечо Филлис. Прибой неизбежен, думает Озаки, но то будет позже. Ведь для Коё сейчас стократ — … неизбежнее ты.