"у каждого трамвая две пары глаз-огней..."

В располагающей тишине они добрели до узкой улочки-дублера, и Юра, ощущая себя ответственной матерью-уткой, перешел эту улочку по трамвайным путям. Отабек брел за ним ровно, как нитка за иголкой, на одном и том же вежливом расстоянии, но когда они поравнялись и уселись на остановке, Юра подумал, что так ему намного комфортнее. Наравне. - Ну вот, - сказал Юра, глядя на вытянувшего ноги и медленно моргавшего Отабека, - тебе же в сторону Ростокинского? Значит, сядешь тут на одиннадцатый трамвай и почешешь себе. - А далеко ехать? - ровно спросил Отабек. Юра выпятил губу, потыкал ее пальцем, задумавшись. - Да не очень, остановок, наверное, восемь-десять... Но тут быстро пролетает, места... - сказал он, запнулся и замолчал. Хотел сказать: красивые, мол, места, но потом вспомнил, что обычно никому, кроме него, вся эта бытовая техногенность красивой не кажется. И пусть! Пусть люди вздыхают над сиреневыми рощами и художественными клумбочками. И никто больше не замечает, что некоторые башнеподобные дома, частоколом посаженные рядом, выглядят так, будто под землей навек склонил голову семирогий зачарованный олень. Асфальтом, подумал Юра отрешенно, залили! В самую глотку. Звери! Вот всякие научно-исследовательские центры Юре обычно не нравились. Как будто серый куб зло сжали в гармошку и поставили на множество остроугольных гранитных ног. Они были похожи на склепы, но не совсем для мертвецов, а чтобы в момент угрозы родине какой-нибудь давно усопший научный дядька встал, сказал: "Так-так", - и проследовал к своему усопшему научному агрерату. Бррр. А вот когда трамвай едет... да просто едет. Где угодно. Под эстакадами, звякает на поворотах, лампочками мигает (по левой стороне салона обычно барахлят чаще... в детстве у Юры была тетрадка подсчета, с колонками в ней он черкал по четыре вертикальные палочки, которые потом гасил горизонтальной пятой и таким образом вел хитрый подсчет всему происходящему в трамваях). Тихонько толкает тебя, когда тормозит. Это всегда красиво. Особенно вечером. Как в поезде, только не так далеко. - А ты? - спросил Отабек и этим Юру отвлек. - А мне в другую сторону, - сказал Юра, дергая подбородком. - Это вон там, чуть правее остановка. Потом пересадку сделаю. Но я тебя посажу сначала, потом сам поеду. Ты же, - он вздернул плечи, - неопытный. Юра сам не понял, должно ли это было быть шпилькой или нет, но Отабек кивнул совершенно серьезно. Сказал: - Это правда. Неопытный. Спасибо тебе большое, Юра. И за экскурсию - тоже. Мы в школе с седьмого по десятый классы частенько выбирались на экскурсии куда-то, ну, в пределах города, но так интересно там никто не рассказывал. Ой, подумал Юра, и на загривке приятно зашевелились волоски, к горлу снизу подгреб горячий-горячий глоток. Возможно, это самое длинное предложение, сказанное Отабеком Алтыном в его жизни. И что теперь делать с этим знанием? Попытаться успокоиться, подсказал себе Юра, неудобно задрал одну ногу на лавку, но пятка все время соскальзывала, и он спустил ногу обратно. Втянул воздух сквозь зубы, скомкал пальцами штанины на коленках. Никто не рассказывал так интересно! Кто б сейчас это вот слышал! Ну и гиды у вас в этой вашей Алма-Ате, думал Юра, поглядывая взволнованно на Отабека, раз даже не могут... Раз у них даже не получается... Сердце задергалось, отбивая в нижнюю челюсть, а Юрины попытки придумать, куда деть руки, наконец были пресечены позвякиванием трамвая. Он подтолкнулся к остановке, поблескивая бодрым красным намордничком, а белая табличка с номером "11" стояла посреди его лба, как тусклый вечерний глаз. Но Отабек не сдвинулся с места. Он продолжал сидеть, развалясь, а в ответ на Юрин тычок по предплечью приоткрыл один искосый глаз и сказал только "м". - Ну? - сказал Юра все еще горячим ртом. - Чего расселся? Вон твоя карета! Отабек снова издал какое-то невразумительное "умммххх" и гибко потянулся, жмурясь, расставляя бедра. Юра вылупился во все глаза. - Да что-то так уходить не хочется, - признался Отабек сонно. Трамвай как раз дернул ухом-дверцей, закупорился, задумчиво качнулся и, звякнув, отъехал от остановки в сторону Ростокинского. Отабек с Юрой проследили за ним взглядами. Юра раздул ноздри. Пальцы сразу сами скрючились, был бы Юра котом - выпустил бы когти. Почти зашипел, дескать: а ничего, что я тут, вроде как, провожать тебя вызвался? Ну, не провожать, но сажать на транспорт?! И трамваи-то в ночи не каждые пять минут ходят, вот сейчас мой подойдет с другой стороны, я на нем уеду и посмотрю, как ты один доберешься! Но Отабек, прежде чем Юра успел завозмущаться, сказал еще: - Очень хорошо сидим. Приятно. И пахнет здорово, тепло, лето же. Я бы еще посидел, честно говоря. Но ты, конечно, езжай, как только твой трамвай придет. А я сяду потом. Юра закрыл рот, фыркнул, откинулся назад лопатками, свесил руки между колен. Ага, как же. Сам он тут все решил. Сам доедет, и даже Юра не нужен. Он мстительно замолчал. Отабек тоже молчал, но не мстительно - расслабленно. Вдоль проводов стрекотало и шуршало, как мишурой на Новый год, и вокруг было совсем пусто, синяя улица и лимонные блямбы фонарей. Юра осторожно попробовал изменить закрытую Позу Обиженного Экскурсовода на что-то более свободное, раскатал коленки в разные стороны, глубоко вдохнул. Только теперь ощутил, как ватно покалывает в ногах от долгой ходьбы. Они с Отабеком таскались пешком целый день, как встретились в центре в десять утра - так и не прекращали. Даже мороженое ели на ходу, и пирожки - на ходу, и умопомрачительную кукурузу, от которой солоно каталось между губ масло - тоже на ходу. И горло у Юры подосипло так, как никогда не сдувалось от воплей - мягче, утомленней, приятней. Это он не зря вчера полвечера провел за книжками и путеводителями, но, справедливости ради, многое он знал и рассказывал от себя. И Отабек всегда слушал, уважительно глядя прямо в лицо, а не как бывает на тех же экскурсиях - стоит себе ленивый оболтус и глазеет в небо, пока ты разоряешься. Потому что тебе надо отчитать программу, а ему - прошататься где-то, чтобы на уроки обратно не зазвали. А тут - никакой обязаловки, и Юра рассказывал, потому что ему было важно поделиться, а Отабек слушал, потому что ему было интересно узнать. Юра никогда бы раньше и не подумал, что делать что-то со взаимностью может и вправду быть так хорошо и здорово. Потом Отабек коснулся его плеча - максимально аккуратно и почти незаметно, но Юра все равно встрепенулся. Отабек кивком показал на другую сторону улочки: - Смотри, а вот и твой идет. Юра послушно обернулся. Брат-близнец первого трамвая медленно подкатывал к противоположной остановке, бренча, как лошадка в бубенцах. Он был похож на мультипликационный вагончик, раздвигающий темную акварель заросшей улицы. Внутри было золотисто, с перемигом на правую сторону. Как обычно, подумал Юра и мысленно начертил на новой странице своей детской тетрадки первую вертикальную палочку. Хочешь от меня избавиться, подумал Юра, а вот и не получится. И с утрированной расхристанностью развалился на лавке, наблюдая, как трамвай покладисто тормозит около пустой остановки, откатывает дверку, закрывает дверку и уезжает - дальше, совсем не туда, куда нужно, например, Отабеку... Долго Юра не выдержал, посмотрел все-таки на Отабека, когда трамвай бордово скрылся на путях. Хотел с вызовом, но получилось, кажется, как-то иначе - уж больно у Отабека было сложное лицо. - Чего? - сказал Юра. Хотел, опять же, задиристо, но взволнованное заболтанное горло выдало какой-то мерцающий шепоток. - Хорошо же сидим, правда. Отабек продолжал смотреть. Ноздри как запятые, черные клинышки бровей. - Я очень рад, что ты остался, - вдруг сказал Отабек, и Юре снова стало тесно в легких. Ну, хорошо. Здорово, замечательно. Я тоже очень рад. Что бы еще такого сказать, чтобы можно было дышать спокойно... - А пахнет - это, наверное, черемуха, - быстро ляпнул Юра. - Вон белеет. Он показал рукой в сторону пестрого деревца за маленькой дорожной оградкой. Рука в воздухе дрожала, Юра опустил ее и прижал к бедру. - Да, - сказал Отабек таким густым голосом, что, подумал Юра, если залить его в провода, можно по Москве пустить в три раза больше трамваев. Должно же быть рациональное применение такому голосу. - Наверное, и правда черемуха. Вкусно. Люблю еще, как пахнет сирень. Ага, подумал Юра, все-таки любитель сирени. Ну, что ж поделать... И он рассказал про Сиреневый сад. И про то, как мужик-основатель наделал в нем столько сортов сирени, сколько больше ни в одном месте в мире нет. И даже белая сирень у него есть. Точнее, во всех книжках хвастаются, что белая, но на самом деле она все-таки светло-светло-светло-лиловая. И называется "Красавица Москвы". А пахнет так сильно, что никаких духов и одеколонов не надо. Сильней всех прочих вместе взятых, наверное, пахнет. Насчет "всех прочих" Юра явно преувеличил, но Отабек все равно сказал: - Я бы очень хотел посмотреть. Может, мы могли бы когда-нибудь, когда тебе будет удобно... - Да, - выпалил Юра, не дав ему договорить. Зажмурился, облизнул губу. - Хоть завтра, если хочешь. - Хочу, - сказал Отабек и улыбнулся. - Очень хочу. Юра улыбнулся тоже, наклонил подбородок к груди. Была ли то черемуха или нет, но пахло и правда приятно. И вообще, уличный запах - самый лучший запах. Некоторые нытики, подумал Юра, в голове выделив образ Никифорова, вечно жалуются, что за воздухом надо уезжать на природу и в глушь, но ведь самый кайф-то вот весь где. Там, где людскими руками приручены гусеницы трамваев с ромбическими рогами, где проложены для них теплые маслянистые рельсы, где машины и гретый песок. Чтобы все в движении. Чтобы все вращалось - и ты сам тоже вращался. Только так и можно. Когда приятно до ужаса устаешь от того, что что-то делал. Например, шатался по Москве и своему новому другу (сердце екнуло, как точка в основании восклицательного знака) все-все пытался рассказывать, о каждом камушке, каждой коряге. Пока Юра раздумывал о предназначении человеческом, из-под лавки вышмыгнула внезапная тощая кошка. Кошка обтерлась об Отабекову ногу. Отабек спокойно потянулся, чтобы ее почесать, и Юра подумал с одобрением: ага, не завопил, что лишайная и чтоб убиралась прочь. Так и запишем. А можно еще, кстати, палочки чертить за каждую новую хорошую штуку, которая в Отабеке встретится. А лет через десять, когда они ну совсем замечательными друзьями уже будут, показать ему со смехом тетрадку, в которой все сплошь поначеркано. И сказать: это вот все про тебя. За то, что ты слушал, как я рассказываю, и гулял со мной, и сидел со мной поздно вечером на трамвайной остановке, и погладил уличную кошку, и вообще за то, что ты какой-то прям... такой, как надо. И как каждому хотелось бы, чтобы кто-то такой, как ты, был рядом. Наверняка. Отабек убрал руку от кошки, с рассеянным видом похлопал себя по карманам, будто искал, чем ее угостить. Переменился в лице. - Чего? - испугался Юра. - Потерял что-то? Отабек молча извлек из кармана какой-то бумажный кулечек. - Нет, - сказал он сконфуженным голосом, - нашел. Я такой дурак. Юра вопросительно выгнул брови. - Ну, - сказал Отабек, покачивая головой и разворачивая бумагу, - я же с собой брал, из общежития, чтобы тебя угостить. Юра с интересом заглянул в бумагу. На ней ворохом лежали тоненькие ровные палочки, похожие на хворостинки. Юра рассмотрел их, поднял глаза на Отабека: - А чего это такое? - Называется ши бауырсак, - сказал Отабек, и Юра в который раз отметил, как у него меняется и голос, и горло, когда он говорит что-то на своем. Как будто тетиву оттягивают и опускают обратно - такие вот у них звуки какие-то, гортанные и гулкие. - Есть просто бауырсаки, они похожи на ваши пончики, только совсем круглые, как шарики. А эти вытянутые, как соломка. Сладкие. - Сладкие! - оживился Юра и схватил одну хворостинку. - Это хорошо! Палочки хрустели и легонько подтаивали маслом на языке. Юра жевал и глазел по сторонам. Отабек наклонился, предложил тактично молчащей у ноги кошке понюхать одну хворостинку, и кошка долго кружила около нее, видимо, не в состоянии решить, хочет она отведать ши бауырсаков или нет. В конце концов Отабек учтиво положил одну палочку на землю, но кошка все равно не стала ее есть, а потом совсем где-то испарилась. - Ты и пек сам? - спросил Юра, подлезая в бумажку еще. - Сам, - сказал Отабек. - Обалдеть, - сказал Юра. Они пропустили еще один трамвай в сторону Отабека, потом еще один Юрин. Потом одновременно пришли еще два, по одному с каждой стороны. Они двойчато, приветственно позвякали друг другу. Между рогов пробежала белая искра, похожая на большую снежинку. Общаются, подумал Юра, облизывая пальцы от сладкого масла. Совсем как люди. Как Милка говорит, когда Зое на что-то свое жалуется: искра либо есть, либо нет. Юра с Отабеком один раз столкнулись пальцами над кулечком. Вот такая искрища прошла! Больше, чем между трамваями, и Юре от этого было так гордо, как будто он собственноручно эту искру высек. Добыл, как первобытный огонь. Книжку они с дедушкой такую читали, когда Юра малой был: "Борьба за огонь". Но Юра запомнил только, что в конечном итоге вся канитель была ради того, чтобы самому достойному из первобытных дядек отдать в жены какую-то там племенную принцессу. А еще там был эпизод с не то ягуаром, не то леопардом, которому вспороли брюхо, он бежал и все кишки у него вываливались наружу. Юра потом ночью долго плакал, когда они с дедушкой дочитали ту главу. А потом хворостинки в кульке закончились. Отабек смял его, встал, чтобы выбросить, и Юра заволновался. Не успокоился, пока Отабек не вернулся на место. - Большое спасибо, - сказал Юра торжественно и придвинулся поближе. - Большое пожалуйста, - так же торжественно ответил Отабек. - Слушай, теперь я подумал, и мне стало совестно. Чего ты подумал, слегка помрачнел Юра. Что, не сам пек эти свои штуки, а соседей заставил? Это ничего, это я прощу. Если друзьям совсем ничего не прощать... можно остаться и без друзей. Но и все подряд тоже не нужно. Но бауырсаки - можно. - Подумал, - продолжил Отабек, вытирая ладони друг о друга, - что ты из-за меня до ночи тут проторчал. Как же ты возвращаться будешь? Еще и с пересадками. Это до меня поздно дошло, что не надо было так делать. Я теперь за тебя беспокоюсь. Беспокоится, подумал Юра ошалело. Бывает, когда беспокоятся неприятно, как Милка, например... а бывает - когда как дедушка. И Отабек. - Еще чего придумал! Это мой город! - возмутился Юра, ощерился наскально и тут же замялся. - Не в смысле... что мой только и тебе нельзя, а в смысле, ну. Я тут не пропаду. Москва - она моя совсем. И как живая. Иногда идешь и прям чувствуешь, как она тебя принимает. В шесть утра такое бывает, в двенадцать ночи тоже. То есть, по ночам везде бывает страшно, это нормально, мы же не ночные животные, видим в темноте плохо, ориентируемся поэтому тоже плохо, но... со мной все в порядке будет. Я так тысячу раз ездил. Один раз в школе с Олимпиады ехал поздно-поздно, потому что там ждал, пока мою работу проверят. А зима еще была, там в семь вечера уже глаз выколи просто. Все хорошо. Он поболтал ногами с явственным ощущением, что сказанул лишнего. Отабек протянул руку, убрал у Юры с коленки налипший бумажный клочок, сказал: - Да нет, я тебя понимаю. Просто немного волнуюсь. А что была за Олимпиада? - По истории, - прошептал Юра и замер. Качнулся, присполз с лавки и придвинулся к Отабеку, сел вплотную плечом в плечо. Отабек слегка опустил голову, его щека прижалась Юре к виску. Он был теплый и дышал искристо. Юра выдыхать боялся. - Давай я тебя провожу тогда до пересадки, - сказал Отабек ему в волосы, - а сам потом обратно. Так будет честно. - Вот еще, - фыркнул Юра. - Ты же не местный! Не ориентируешься. Пока что. Подожди до конца лета. Я тебе всю Москву покажу, будешь знать ее получше чем половина коренных. И вот тогда - провожай. И затаился. Вздохнул, добавил: - Если захочешь. Отабек сказал: - Захочу. Ловлю на слове, Юр. "Юууррр", - повторил про себя Юра, глядя, как вычесывает из душистой ночи очередной трамвай до Ростокинского. Трамвайное скобковое сердце искрило, было видно издалека, но, подумал Юра, и вполовину не так ярко, как у него.