Два корня одного уравнения

      Обида.       Катаю слово на языке, вслушиваюсь в каждый звук. Обида-обида-обида. Слово горькое такое и оттого горчит на языке. Да и не только на языке, в сердце еще отдается немного, поэтому оно, наверное, и бьется так с перерывами.       Обида — и будто сам воздух стал тяжелее, увеличился на несколько атмосфер, давит, будто я под водой. И дела не идут.       Думается только об одном. Какое слово было неправильным? В какой момент смех стал уже вовсе не дружеским, а нотки издевки слышались за световой год? Когда мы развернулись и пошли разными путями?       Смотрю на нашу с тобой фотографию. Единственную фотографию. Тогда мы были счастливы — может, слегка обкурены или что-то вроде того — и твой старый на ладан дышащий фотик сам прыгнул тебе в руки. Я корчу рожи всякие, пальцы к вискам сую, типа рожки, весело мне. А ты просто стоишь такой с улыбкой еле-еле заметной на губах. Ты всегда был серьезным, как депутат какой-нибудь или князь.       Мы тогда сделали две копии этой фотографии. Моя висит в рамочке у тебя над кроватью. Твоя... Не знаю. Может, лежит-пылится в шкафу, может, висит где-нибудь, чтобы мне не было видно. А может, ты вообще ее изорвал и выбросил. Мне-то откуда знать. Ведь ты почти никогда не придавал значения таким мелочам. Тебя заботили вещи вселенского масштаба: например, доказательство теоремы Ферма. Или геометрия на шаре.       Кручу колесико зажигалки, щелкаю ею, играюсь и подношу фотографию к синему дрожащему огоньку. Медленно начинает обугливаться уголок, и я тут же задуваю. Лацкан твоего пиджака приобретает яркий черный цвет.       Ты всегда хотел черный пиджак, да? Но независимо от того, что было на тебе одето, ты всегда был бел, бел от мела, которым яростно стучал по доске, доказывая-доказывая-доказывая. Математика в третьем классе. Геометрия в восьмом. Алгебра в десятом. Матанализ на первом курсе мехмата.       Ты всегда знал, чего хочешь, и шел к своей цели напролом, не стесняясь других. И знал, что хочу я, и потому тащил меня за собой все эти года, с самого детства.       Не могу так больше. Шарюсь на диване в поисках телефона — должно быть, куда-то провалился — и беру мамин. Пальцы сами набирают твой номер, за столько лет я давно знаю его наизусть.       Длинный гудок. И еще один. Я тебя знаю, ты просто не берешь его — ты не я, твой телефон не будет просто так валяться где-то. Ты всегда знаешь, что где у тебя лежит.       И тишина.       — Алло? — у тебя такой прокуренный голос. Ты всегда курил, насколько я тебя — и себя — помню.       Мне было девять, тебе — тринадцать, когда мы познакомились. Я слонялась по улицам своего района, от скуки пересчитывая окна в домах и давая подъездам прозвища. Ты сидел на лавке около своего дома — уже тогда ты смолил дешевое курево, язвительно кривил рожу и был влюблен в математику.       Я рассказывала тебе о домах, где я была, о красивых улицах, о том, что под конец месяца мы с отцом уедем из этого душного тяжелого лета за тысячи километров.       Ты показывал мне свои учебники за десятый класс, украденные из школьной библиотеки, и с гордостью перечислял, какие задачи уже решил. И с любовью показывал свои конспекты.       Я до хрипоты в голосе готова была спорить с тобой о прочитанных книгах и о музыке, что краем уха доводилось слышать. О Ремарке. О Гоголе. О Кинге и о Хайнлайне. О Джоне Ленноне и Йоко Оно. Об Оззи Осборне и Тони Айомми.       Ты водил меня по городу, показывая самые красивые места, и, клянусь, тогда я могла видеть на твоем лице самую искреннюю улыбку.       — Алло? — ты кашляешь в трубку, а я просто тихо дышу, не в силах сказать ни слова.       Оба молчим.       Вспоминаю, как видела тебя последний раз. Хмурый вечно третьекурсник, ходишь с конспектами под мышкой, пиджак всегда в меле, сигарета подпрыгивает в зубах. А ботинки у тебя перевязаны платком — времени нет. И денег тоже. А я все такая, как в первую нашу встречу — футболка мешковатая, отцовские штаны, кеды и разбитые коленки.       Мы долго говорим, а потом будто отшатываемся друг от друга. Как облитые кислотой. И я иду, бегу домой, на ходу вскакивая на подножку трамвая.       Обида жжет жутко-жутко, будто соль на ране.       — Кто это? — спрашиваешь ты, и, черт возьми, я чувствую в твоем голосе заботу.       — Прости, — говорим одновременно и долго-долго смеемся в трубку.       Я откидываюсь в кресле и смеюсь с наслаждением, не замечая, как слезы текут по лицу. Как дождь после сухого дня.       Я всегда знала, что ты не умеешь вести себя не по правилам, и слегка завидуешь мне, весь такой правильный со своей пространственной геометрией. Ты читаешь труды Лобачевского, но не умеешь пролезать под турникет в автобусе, воровать мандаринки на рынке и плести браслеты из цветных ниток.       — Я готовлюсь к сессии, — опять начинаешь свой пафосный монолог. — Только не дома. А на Патриарших.       — Что ты там делаешь? — от твоего жилья — только я знаю, где ты живешь сейчас, а этого не знает даже твоя старушка-мать — до Патриарших добрый десяток километров.       — А я на трамвае доехал, — слышны людские разговоры и шум ветра. — Без билета.       Я прямо-таки слышу, как ты улыбаешься, и на душе становится так тепло, так тепло. Будто кипятка налили.       Ведь улыбаться ты умеешь. Наверное.