На двоих

Он никогда ничего не говорит; скользит по ней волчьими взглядами исподлобья, душит едким пониманием в глазах, сидя с ней на трибунах почти каждый вечер, до тошноты регулярно. Шерил очень хочется бросить ему в лицо что-нибудь резкое, колкое, способное вывести его из себя, и каждый раз она сдаётся под напором оглушающей тишины, с треском ломаясь. Снова и снова. День изо дня. У неё в лёгких — ледяная вода застыла, воздуха не хватает катастрофически; Джагхед рядом щёлкает зажигалкой, чуть трясущимися руками прикуривая, купленная утром пачка в кармане уже измята и пуста. Он спит урывками, ухватывает часа два-три в сутки, держится на литрах кофе и чистом адреналине. У неё в голове — всполохи синего, белого, черного, лед с треском ломается раз за разом, Джейсон, бледный, холодный, с уродливым отверстием в голове, приглашающе распахивает руки, шепчет «Навсегда, Шер-Шер, помнишь?», ей бы давно закричать — сил не хватает даже на это. Шерил закрывает глаза — и Джейсон улыбается посиневшими губами, он все ближе-ближе, ещё чуть-чуть — прикоснется (ей бы умереть вместе с ним). В ней боли столько — почти искусство; Шерил пьяна — от дешевой текилы, от собственного глухого отчаяния, у неё сердце в грудине обрастает льдами арктическими, Шерил больно-больно-больно. В третий понедельник Джагхед ловит её запястья, сжимает отрезвляюще сильно, одними губами произнося «очнись, Блоссом», оставляет космические гематомы на мраморе кожи, и говорит наконец-то: — Я тебя никогда не, — морозным откровением, горечью оправдания отдающим. Пар вырывается у него изо рта, и руки у Шерил по-январски холодные, словно вся она изо льда. Он не знает, почему все ещё здесь, рядом, промерзает до самых костей, захлебываясь в тишине вместе с ней. Только хочет как можно больнее, наотмашь, чтобы выбить весь воздух из лёгких, чтобы в себя привести. — И не нужно, Джонс, — бледные губы в усмешке ломаются, только взгляд пустой, потухший, абсолютно безжизненный. У них на двоих — ничего общего. (только дышится рядом легче).