десять лет как

Франц не помнил отца. Он знал, что на его похоронах было холодно, он знал, что шёл снег, и знал, что было вокруг гроба («Констанция, мне вас так жаль, бедные дети»). Францу было странно, что все скачут вокруг него («он сын Моцарта, как же он без отеческой руки, а вдруг он тоже гений»). Франц не был гением. Франц Моцарт (непривычно для привыкших к вычурному «Вольфганг»). К чёрту отца, к чёрту смерть. И музыку к чёрту. Так думал Франц Ксавьер Моцарт, младший из детей великого-прекрасного-гениального-Вольфганга-Амадеуса-Моцарта-а-неужели-его-сын-может-плохо-играть, сидя за клавишами, опостылевшими клавишами, спустя ровно десять лет после смерти отца. А его мрачный учитель, Сальери («он так помог нам, он учит тебя из-за твоего отца, будь благодарен ему, Франц») стоит и смотрит в окно. Пальцам холодно. Зима. — Франц, вы, кажется, собирались что-то сыграть, — ледяным тоном говорит учитель, ни разу не бывший мягким со своим учеником, а ученик закусывает губу и больше всего на свете хочет поставить учителю фингал под глазом и стереть надменность с его лица. Поэтому — дразня чёрную прямую спину — начинает дурачиться над мелодиями отца. Играет их слегка вертляво, не следуя никаким «форте» и «пиано», расставляя акценты как в голову взбредёт. Увлекшийся Франц не заметил, что учитель подошёл ближе и стоит прямо за спиной. Чёртов Моцарт. Всё ещё Моцарт, пусть и Франц Ксавьер, а не Вольфганг Амадеус. Пусть десятилетний, а не тридцатилетний, но чёртов Моцарт. Антонио, покрытый своей собственной пылью, просачивавшейся изнутри, тонул в воспоминаниях. Моцарт (тот, настоящий, самый Моцарт из всех возможных Моцартов) любил свою музыку. И Антонио тоже любил его музыку. Моцарт никогда не позволял Сальери самому пытаться сыграть его гениальные произведения, да и Сальери не рвался. Ему было достаточно нередких визитов самого гения. Гений, вдрызг пьяный то ли от вина, то ли сам от себя, садился за клавикорды Сальери и начинал переигрывать свои произведения с диким рвением все переделать. Это дурачество, оскорблявшее Сальери до глубины души, приводило самого Моцарта в восторг. А теперь этот мальчик. Моцарт (ещё один) похож на отца. Моцарт (второй в жизни Сальери) тарабанит по клавишам с той же дуростью, что и отец, свойственной только Моцартам. Это обжигает Сальери, обжигает до самой глубины. Потому что так издеваться над собой мог только Моцарт, только тот один-единственный. Франц удивлен, что не получает по рукам палочкой учителя. Франц удивлен, потому что учитель задумчиво смотрит на его пальцы и впервые за все время не критикует игру. — Вы не вправе играть таким образом произведения вашего отца, — голос Сальери кажется тише и (боже правый) теплее, — но вы хорошо владеете пальцами, Франц. Прошу вас, играйте по-человечески. Мальчик смотрит на учителя пораженно. Похвала из его уст звучит как хорошо выдуманный мираж. Франц впервые в жизни замечает, что учитель не совсем каменная скала, Франц видит движение в глазах (глубоко, но движение), и сам срывается с губ по-моцартовски наглый вопрос. — Учитель, вы были врагом отца? Франц поймал непонимающий взгляд Сальери и понял, что это было лишним. С краской на щеках он тихо добавил: — Некоторые говорят, что вы его отравили. Учитель долго вглядывался в глаза мальчика со своим фирменным каменным лицом. Франц уже думал, что учитель хочет его испепелить, как вдруг услышал ответ. — Мы были друзьями, Франц, — голос теплый (у Сальери такое бывает?), глаза живые (он что, живой человек?). — Хорошими? — вконец наглеет Франц, чтобы оттянуть минуту, когда снова придется играть. Или не для этого. Сальери утвердительно склоняет голову и задумчиво смотрит в пол. — Вы очень похожи на своего отца, Франц. Я рад, что учу вас. Потому что в ушах звучит наглое «Сальери, вы придурок», сказанное во тьме какого-то коридора. Потому что все еще слышится шипящее «Моцарт, вы болван», сказанное в ответ в том же коридоре. Потому что через секунду после этой фразы Сальери чувствует тепло чужих рук, прижимающих его к стене. Еще через секунду — шепот на ухо: «Сальери, я приеду к вам сегодня вечером, и тогда мы разберемся, кто из нас болван». Потому что тогда еще — неясно, что происходит, то ли ненависть, то ли что еще. Потому что тогда в этой коридорной темноте Сальери чуть не умер от желания поцеловать наглые губы Моцарта и… Впрочем, не важно. А тем же вечером — наглая улыбка, «Сальери, вы точно свихнулись», нервные движения, отчаянные попытки не выдать своих мыслей. И Моцарт, неожиданно для Сальери подошедший на такое маленькое расстояние, что Антонио мог разглядеть его ресницы, каждую по отдельности. «Антонио», которое (впервые в жизни) срывается с его полупьяных губ. И «Вольфганг», пытающееся за надменностью скрыть бурю в душе. Слишком обжигающий, слишком прекрасный, слишком… слишком Моцарт для всего-навсего Сальери. Но это «слишком» для Моцарта — чих, и, разрывая все придворные морали, все человеческие морали, религиозные морали, морали все имеющиеся в этом мире и имевшиеся когда-либо, Моцарт касается его губ. Ярко, гулко, фантастично. У Антонио взрываются фейерверки в сердце. Губы-руки-взгляды-прикосновения, Антонио сходил с ума, Антонио подчинялся всем движениям Моцарта, всему Моцарту. И с тех пор так и повелось: насколько горячей была их ненависть при людях, настолько же горячей была их… не любовь, не страсть, нет, не эти слова. Их связь, полная удуший, припадков, истерик, метаний, вся неправильная, противоречащая всему сущему, их связь не была дружбой. То ли друзья, то ли любовники, черт его знает. Сальери порой кажется, что и сам Моцарт не знал. Пронести это чувство, укрывая его от людей, укрывая ото всех — не самое сложное, что было между ними. Самое сложное было подстраиваться под Моцарта, чувствовать его мгновенные перепады настроения, довольствоваться тем малым, что он давал Сальери при чужих: мимолетные безразличные взгляды. Учиться видеть в безразличие тот блеск, который загорался в глазах Вольфганга, как только они оставались вдвоем. Нет, не друзья. Ни в коем случае. Если такое называется дружбой, то настоящих друзей не бывает. Разумеется, кроме них двоих. — Маэстро, — Франц прикасается ледяными пальцами к руке Сальери, пробуждая того от воспоминаний, — я очень рад, что вы мой учитель. Вы, должно быть, очень любили моего отца, раз согласились учить меня. Сальери готов был хмыкнуть. Любил? Да, любил. Очень? Да, очень. Но бедный Франц, если бы ты знал, как именно… мальчик, тебе десять лет, и одинокой, отчаянной жизни Сальери тоже десять лет. Но если бы Антонио мог рассказать, как это — любить Моцарта, он бы по-французски шепнул «спать на розах» и загадочно (с болью) ухмыльнулся бы. Потому что все равно его судьба — быть в шрамах. Пока Моцарт был жив, шрамы были от него живого. А теперь шрамы от его отсутствия (десять лет как). Иногда Сальери сам себя спрашивает, что было сложнее: смириться с характером Моцарта или смириться с его смертью. Со смертью проще, ее не изменишь. Но у Антонио ощущение, что ему не хватает воздуха. Вот уже десять лет как. — Я очень любил твоего отца. Едкий шутник внутри Сальери добавил «и в разных позах тоже», но Антонио это не позабавило. Чаще всего им было не до этого, урвать бы минуты две наедине — уже счастье. И эти две минуты — напряженные, обжигающие — самые ожидаемые в жизни Сальери. Потому что сердцебиение, скачущее, как кони на поле боя, потому что прикосновения, сводящие с ума, потому что Моцарт, воплощающий в себе все безумие мира. Потому что смятые камзолы, сорванные парики, приглушенные стоны, дрожание рук, судорожный шепот странных слов друг другу в губы. И ничего лучшего Сальери не искал и не ждал. Лишь бы эти две минуты существовали, лишь бы Моцарт (порхающий мотылек, черт бы побрал этого гения) был рядом и внутри. Моцарт. Моцарт — Моцарт — Моцарт. Внутри всего Сальери ничего, кроме. — Маэстро, — зовет Франц в реальность своего учителя. Берет за руку, о чем-то задумывается на пару секунд, вскакивает и обнимает. Удивленный, восхищенный вздох, коснуться пальцами мягких волос (как у отца), и улыбнуться. Впервые, наверное, за десять лет — искренне, нежно, с любовью. А Франц (маленький мальчик, еще ничего не знает о любви) смотрит своему учителю в глаза и улыбается, улыбается, улыбается… и уже не посылает музыку к черту и не хочет побить Сальери. И точно знает, что хочет стать музыкантом. Как папа, может быть, но скорее — как Сальери.