Skin Deep

Туссентское заходящее солнце плясало на скатах крыш, коньках и причудливых флюгерах. Скользя взглядом по раскинувшемуся внизу великолепию, она не находила себе покоя. Знала, что раз ведьмак оставил ей жизнь, не используя в качестве приманки для потерявшего рассудок вампира, то он обязательно докопается до правды. Он узнает, кто должен был стать последней жертвой. И она ждала. Рассматривая почти пряничные домики, увитые лозой виноградники, увешанные флажками площади, ждала, когда ведьмак придет, чтобы залезть в душу, разбередить и без того мятежное сердце, запертое ныне в клетке. Ее не мучила совесть, дай возможность — она бы все повторила, даже учла бы ошибки — ей было омерзительно чужое показное сочувствие. Она уже не та обиженная девочка, изгнанная много лет назад. И все случившееся — не глупость и не стечение обстоятельств, а холодный расчет. Даже заслышав удаляющий ритмичный звон лат, Сианна не обернулась, как и положено гордой опальной княжне. Давно осточертело переливать из пустого в порожнее, давно она научилась действовать, а не болтать. Но такому любопытному экземпляру разве откажешься поведать о мотивах и причинах — ведь и сам ведьмак знает толк в проблемах подобного рода… Ни оклика, ни звона оружия за спиной. Только шуршание ткани, приглушенное дыхание и осторожные шаги — не подкрадывается, но боится спугнуть. Вот уж кого сейчас хочется видеть меньше всего. На лопатки опускаются узкие, маленькие ладошки — сестра хотела коснуться плеч, да толку с прикосновения к металлу мало, вот она и жмется там, где может дотянуться, достучаться. Приободрить. Как в детстве. Это кажется забавным. Для Анариетты детство словно и не кончалось, все такая же избалованная, привыкшая требовать, привыкшая играть в великую княгиню. Для Сианны оно кончилось давно, по дороге из Боклера, под плеткой де ла Круа. Они стоят у окна рядом и не скажешь, что сестры — слишком уж они разные: светлая и темная, взбалмошная и спокойная, расточительная и расчетливая. Две разные половинки одного целого, как день и ночь, сменяющие друг друга. Анариетта стоит за спиной неподвижно, словно мраморная статуя — тонкая, хрупкая, изящная, и впрямь достойная стать изваянием. Только кончики пальцев дрожат — Сианна чувствует эту дрожь по кромке лопаток, только молчание прерывать не спешит. Интересно, зачем она пришла, понимает ли, в чем виновата перед сестрой, и какие оправдания способна она придумать. Воистину ласка — слишком прекрасная, чтобы быть опасной, слишком милая, чтобы воспринимать всерьез, и слишком изворотливая, чтобы попасть впросак. — Я должна тебя судить, — здесь нет публики, чтобы ее голос звучал манерно и властно, подавленный голос звучит как никогда жалко. Неужели, и впрямь раскаивается? Подавляя насмешку, Сианна сводит лопатки, избавляясь от прикосновения, разворачивается, чтобы видеть глаза. Знает ли сестра, что ей не нужны ни корона, ни титул, ни чертовы почести с виноградниками, и единственная ее вина в том, что она отказалась, что не искала. Забыла. — Но я не могу. Ведь ты моя сестра, — и вправду слезинки дрожат в уголках глаз, пухлые губки капризно изгибаются уголками вниз. Даже зная ее любовь к представлениям, выглядит очень убедительно. Только не для той, что стала изгоем, чей дом дорога, одеяло — конская попона, а неизменный спутник — серое, тоскливое одиночество. Теперь и она застыла, чуть склонив голову набок в вежливом ожидании. «Говори, сестренка», — пренебрежительно показывает она всем своим видом — «Говори, ибо слова твои — ничто перед многолетним бездействием». — Я люблю тебя, — отчаянно, одними губами. Видно, что новый вдох застревает в горле, безуспешно пытаясь протиснуться в грудь. Узкие ладони влажно мнут кружевные манжеты, юркий язык скользит между губ, увлажняя. Она хочет что-то сказать еще, но не торопится, боится, словно маленькая девочка, застигнутая врасплох над банкой малинового варенья. Сианна видит легкую тень на лице, теряется, пытаясь разобраться в подоплеке. Нервные движения и две серебристые дорожки почти топят лед в сердце опальной княжны, но года, потерянные, проведенные вдали от дома, от маленькой, любимой сестренки не выкинуть из головы, не стереть из памяти… Взвившись, точно маленький, юркий зверек, одним плавным, слитным движением, княгиня покрывает те полшага, что отделяют ее от сестры. Нет, сейчас даже не так — сейчас эта мрачная, завораживающая женщина нечто большее, она её воздух, её часть. Анариетта привстает на носочки — статная старшая сестра с гордым, поистине княжеским, разворотом плеч всегда была выше, всегда прятала у себя за спиной маленькую шкодницу — и, жмурясь, неловко накрывает недовольно поджатые губы. Стремительная, и, как всегда, непослушная. Тыкается слепо губами, а сама сжимается изнутри, боясь, что оттолкнут — грубо, невежественно. Она сама поначалу чувствовала такое, но со временем освободилась от вдолбленных предрассудков. Если проклятие и реально, то заключается оно не в том, что ты делаешь с людьми, а в том, что люди делают с тобой. Сианна принимает нелепый поцелуй, помогая соленым от слез губам сестры раскрыться. Когда ты и без того чудовище в чужих глазах, последнее, чего можно бояться — это инцест, хоть это и может наложить тень на репутацию почитаемой туссентской княгини. А могут и списать на очередную придурь взбалмошной девки — не все ли равно, когда той репутации остались считанные минуты? Пусть и пришла Анариетта сама. — Ты простишь меня? — запоздало-преданный взгляд, обещающий то, чего она не имела все эти годы. Взгляд, от которого становится тесно в груди, безмерно уютно и благостно на душе. Только от того, что можно утянуть доверчивую девчонку в новый, самозабвенный поцелуй, все еще смакуя на кончике языка слова о любви, заигравшие новыми красками. Тонкие, но шершавые от рукояти меча пальцы бегут по тонкой руке, лаская так невесомо, что в это не верится, проходятся по затянутому в ткань худенькому плечику. Подушечки пальцев уже скользят по шее, вызывая судорожный, громкий вздох, зарываются в длинные, медовые пряди, еще не до конца уложенные в прическу — сестра спешила к ней, видимо, ее решимость имеет свои пределы. В отличие от нее. Анариетта еще жмурится, не в силах поверить в прощение и взаимность, ее смелости хватает только на то, чтобы обвить рукой подчеркнутую, прекрасную талию сестры и приоткрыть рот, впуская властный, жаркий язычок, тут же скользнувший по нёбу. А Сианна уже слышит голос Геральта, спорящего со стражником у двери. Она знает: несмотря на то, что сестренка под угрозой смерти запретила им мешать, ведьмак найдет аргумент войти. А поэтому у нее остались считанные секунды. — Никогда, — все же снизошла до ответа она, выдыхая в приоткрытые губы и с извращенной насмешкой вглядываясь в удивленно распахнутые глаза. Бронзовая заколка, направленная точной рукой, входит ниже лопатки, пронзая сердце, и с упоением опальная княжна выпивает с губ сестры последний выдох. Вместе с кровью, так и не выпустив из объятий. Зная, что через пару минут, она присоединится к сестре уже там, где их не смогут разлучить.