Чернильно-ягодные ночи, прощайте

— Ты готов? — Да, вроде всё собрал. А, нет, погоди, ещё куртки же. — У нас тепло. Если что, можно будет вернуться в любое время, как скажешь, и забрать. Или у нас можно купить. — Да нет, у меня там… Я счас. Юра роется в шкафу, утопленном в стену в тесном коридоре его старой съёмной однушки. Там можно жить при желании, и Юра представляет, будь у него в детстве такой шкаф, он бы точно знал, где можно спрятаться от дедушкиного гнева, когда в очередной раз приходил домой в грязи и слезах. — Ты опять подрался? — Деда, я упал, честно. — Охо-хо, Юрочка… В этот шкаф бы влез тот стул из дедушкиной квартиры, под который можно было целиком забраться. На днище с обратной стороны торчал кривой ржавый гвоздь, Юра постоянно о него царапал макушку. Шрам, кажется, до сих пор попадает под пальцы, когда он моет голову. Сейчас бы он под этот стул не влез. А тогда это было шикарное убежище. Не столько от деда, сколько от подкроватных монстров. Пф, не-ет, подкроватных монстров не существует, а вот зашкафных у Юры в комнате было дохуя. Юра всегда, перед тем как запрыгнуть с разбега в кровать, проверял фонариком — есть там кто. Разведка работала исправно. Но едва свет угасал, Юра скрывался с головой под одеялом и не разжимал веки. Он знал, они выползали из-за шкафа и стояли над ним. Юра улыбается, вспоминая это. Теперь-то он точно знает. Никто не собирался его украсть или съесть. Они сторожили его, охраняли его сон, оберегали от ещё более страшных монстров. Ещё бы они осмелились его забрать, ведь за стеной спал деда, а у него не забалуешь. У деда в подчинении был барабашка, которого он подкармливал конфетами, которые в итоге воровал Юра. Наверно, поэтому барабашка не особо охотно им служил. Юра роется в старых вешалках с куртками и пальто. Внизу под ноги лезут коробки. Пахнет пылью и кремом для обуви. Он натыкается рукой и не может понять, откуда в шкафу на вешалке висит плюшевая игрушка. Вглядывается. Так вот откуда у него эта страсть к леопарду. Со школы ещё. Сколько лет этой шубе? Юра вытаскивает на свет нечто пятнистое и меховое, кое-где подёрганное молью. Страшилище. — Смотри, в этом я гонял во втором классе. Досталось от кого-то из родни. Классная вещь, я б таскал, если бы налезла. Отабек улыбается, глядя, как Юра выпростал на слабый свет в коридоре древний полушубок из стриженного искусственного меха, оранжевого в чёрные кружки, со стоячим воротом. Рассматривает со всех сторон. — Да, крутая вещь, — кивает Отабек. — А это что торчит? Юра хихикает и тянет детскую шубку из леопардовой игрушки на себя, и между ним и Отабеком натягивается посеревшая от времени резинка, протянутая через рукава и соединяющая пушистые варежки, за одну из которых держится Алтын. — Эй, аккуратнее, не порви! Бабушка ещё вязала, из собачьей шерсти. Собакена звали Гоша, кстати, — хихикает Юра. — Страшно злая псина была, всегда на привязи держали в деревне. Его усыпили уже давно, когда соседский пацан к ним забрался, и Гоша его погрыз. Дядя Валера очень зол был на него. На пацана того. Но Гошу пришлось убить. А варежки вот остались. Представляешь? Юра сжимает вторую варежку, колючая шерсть тычется между пальцев, а в ушах грозный лай Гоши. Злобный пёс никогда не трогал Юру, он видел, как тот махал хвостом по земле при виде его и никогда не огрызался, но Юре всё равно запрещали к нему подходить. Он с крыльца кидал ему остатки ужина и говорил прости, ты хороший, я знаю, и совсем не хочешь откусить мне руку. Гоша жрал куски колбасы с земли и порыкивал, поглядывая из-под широкого лба и делая вид, что всё понимает. Юра не присутствовал при казни Гоши, он тогда уже тренировался в лагере у Якова Семёновича, когда ему рассказали. А варежки остались, и даже моль не пожрала. Собачатину не ест, наверно. В Корею Юра эти варежки бы не взял, там бы точно сожрали. — Ты хочешь взять её с собой? — А? — Юру вырывает из размышлений. — Не, ты чего, куда её? Деду отдам, он пускай, не знаю, выбросит. Хотя я знаю, он не выбросит, он хранит все мои шмотки, никому не отдаёт. Он даже, знаешь, я на уроке труда не захотел табуретку колотить, я тогда локоть расшиб на катке и тяжелее карандаша ничего поднять не мог, не то что молоток. И трудовик мне дал кожаную ткань, ножницы и нитку с иголкой, и я такой фартук ему заебашил. Деда до сих пор его хранит, хотя он пиздец кривой. Спроси потом, деда тебе покажет. — Обязательно. Юра гордится тем фартуком, не каждая девчонка такой сошьёт. Хотя этим кожаным чудовищем детей только пугать, или снимать в главных ролях фильма ужасов про Джиперс-Криперс. — Так, чё у нас тут ещё? О, глянь, ни хрена себе, — Юра вытягивает из глубины шкафа поношенную олимпийку. — Вот она где. А я думал, потерял. Чёрт, вот это раритет. Может, загнать её? Неплохо бабла срублю. — Тебе пятнадцать тогда было? — спрашивает Отабек. — Да, я её практически не снимал, любимая. Юра прижимает трёхцветную ткань изнанкой к лицу и вдыхает, закрыв глаза. В мозг врываются ликующие крики трибун, оры комментаторов, объявляющих о новом невероятном рекорде Юрия Плисецкого. Под веками взрываются фейерверки. Он взял с ней первое золото — сначала юниорское, потом и Гран-При. А потом резко начал расти, и олимпийка стала вдруг коротка и мала в плечах, хотя она всегда на нём висела, как на вешалке. Счастливая. И пахнет золотом. Хотя нет, золото не пахнет. Победой пахнет. Триумфом. И надеждами. — Давай возьмём её? — Юра не поворачивается к Отабеку. — Думаю, для неё место найдётся, — слышит он за спиной. И только тогда выдыхает. — Спасибо. Юра перебирает отвески. Вот его первое взрослое пальто. Не как у Никифорова, а чёрное, стильное. Даже шарф к нему прилагается. А вот шапки нет, Юра не признаёт шапки, ничего лучше капюшона нет, натянул на лоб — и порядок. Даже Отабек за столько лет не смог приучить к головным уборам. Ну а там, куда он теперь едет, шапки не нужны, там вечное лето, и даже если зимой и выпадет снег, не замёрзнешь. Ещё несколько его подростковых курток. Защитного цвета парка. Леопардовый бомбер, пересёкший с Юрой всё полушарие, когда он рванул в Японию за Виктором. Белая джинсовка, уже давно посеревшая от частых стирок, была вместе с ним в Барселоне и даже покаталась на байке на свидании с Отабеком. Он тогда, конечно, не думал об этом, но теперь точно знает, что это было именно оно, свидание. Юра гладит её по рукаву и цепляется за карман. Сколько воспоминаний спрятано в этом шкафу. Забрать бы их все с собой. — О, а это у нас что? Юра натыкается на дутую зимнюю куртку с меховым капюшоном. — Знаешь, что если порыскать по карманам зимних вещей, можно найти такие сокровища! Я однажды пятихатку нашёл, сам забыл, когда куртку на лето убрал в шкаф. А зимой потом достал и — опа, подарочек. — У меня только билеты на троллейбус там хранились, ну ещё жвачку иногда находил. — Тоже неплохо. Посмотрим, может, и я чего найду. Юра щупает по карманам вытащенной куртки и извлекает измятую пачку сигарет. — Ого. Я и забыл про неё. — Ты курил? Отабек смотрит серьёзно, но, кажется, не осуждает. — Да так, баловался. Серьёзно, я эту пачку курил всю жизнь, она у меня одна была. Я её даже не покупал. Лет в двенадцать друг один отдал на хранение, я тогда попробовал вместе с ним, мне не понравилось, больше не хотелось. Но оставил её себе, на случай если дружбан придёт покурить. А он почему-то не приходил, и мы больше не виделись, и… — Юра пожимает плечом, не отрывая глаз от сине-белой пачки с неоторванной до конца прозрачной плёнкой. — В общем, я как-то сам пытался снова покурить. Подглядывал за другими, кто как курит. Но мне не нравилось. Вкус потом во рту помоечный, и волосы воняют. Ну не умел я правильно курить. Деда потом ещё спалил. Ну и я, может, раз в полгода брал сигаретку отсюда на пару затягов. Не знаю даже зачем. Просто нравился сам процесс. Нравилось дым выдыхать изо рта. Как будто дракона на волю выпускаешь. Юра усмехается, поднимает глаза на Отабека и глядит на него в неверном свете лампочки под потолком. Они давно сравнялись в росте и застряли на одном уровне. Отабек кивает на сжатый юрин кулак. — Там ещё осталось? Юра заглядывает в пачку. Всего одна, потрёпанная, и табак на кончике осыпался, и запаха почти нет. — Пойдём покурим? — Пошли. Они стоят на балконе, три утра, и горизонт плавится прямо на их глазах. Треснул по краю, и оттуда вытекает ярко-оранжевое, сливаясь с чернильным небом и разбавляя его, деля на градиенты. Моргни — и цвет уже другой, и утреннее небо всё ближе, а ночное — всё дальше, затекает за крышу дома. Они стоят, выкуривая одну сигарету на двоих, выпуская дым сероватым драконом в небо. Юра глядит туда, где его дракон смешивается с чужим. — Там всё будет по-другому, да? Другое небо. — Таких ночей у нас нет, — соглашается Отабек. — У нас они угольно-чёрные, звёздные, очень яркие. Здесь я таких не видел, по крайней мере, в городе. У вас ночи м-м… — он думает, ища сравнение, — чернильно-ягодные. Юра кивает, соглашаясь. И правда. По небу, словно по черничному йогурту, размазали раздавленные ягоды смородины. Он высовывает язык, словно пробуя поймать вкус. Он слишком давно не курил, и в голове так легко и пусто. — Как такое может быть? Небо ведь одно для всех. Тогда почему везде разное? — Так и есть, оно одно. Просто видят все по-разному. Отабек забирает у него из пальцев сигарету и убивает её почти до фильтра, тушит о карниз и кладёт на подоконник, чтобы выкинуть в мусорку на обратном пути. А потом обнимает Юру со спины и прижимается губами в отстриженные волосы за ухом. У Юры на плечах — та самая счастливая олимпийка, а в зажатом кулаке в кармане — пустая пачка. Юра дышит небом. Забирает с собой прошлое, то, что сможет увезти. Забирает свои чернильно-ягодные ночи, чтобы найти их снова в другом месте. Или Отабек подарит ему новые, ещё ярче.