Хищник

Ацуши сглатывает только что напитавшуюся никотином от последней затяжки слюну и переступает порог клетки. Как же хорошо, когда способность обращаться в черного тигра дает тебе регенерацию. По факту — неуязвимость даже для сигарет, способных разрушить здоровье обычного человека. У Ацуши же нет ни малейшего риска умереть от рака легких, а рисунок горла с дырой в трахее, распечатанный на сигаретной пачке, лишь веселит его. Ему повезло куда больше того несчастного, разве это не весело? Нужно жить и радоваться, так говорит Чуя-семпай. А он знает толк в жизни, это Ацуши сразу понял, еще когда несколько лет назад Чуя-семпай подобрал его, бежавшего из приюта, уличного бездомного подростка. Уже жестокого и знающего жизнь, умеющего за себя постоять, но не видящего в том смысла. — Хочешь стать моим учеником? — поинтересовался тогда Чуя-семпай, внимательно приглядываясь к щерящемуся на него Ацуши. Кажется, он был первым, кто спокойно, совершенно бесстрашно коснулся затянутой в перчатку рукой полулица-полуморды, скалящейся, еще попачканной кровью. Ацуши не укусил ее, не смял челюстями. Маленький человек, несущий на себе причудливый коктейль немного дурманящих ароматов — вкусной пищи, вина, но немного другого, чем те, что распивают в подворотнях, чего-то чуть въедливее морской соли, свежее духа утреннего прилива, уросшего камелиями сада, и самую каплю крови — сразу внушил какой-то странный трепет. Желание себе подражать. Его смелые манеры, его щегольской наряд отчего-то привели в восторг. Но более всего — уверенность в его голубом, слегка леденистом взгляде. Уверенность хищника, имеющего свою стаю. Отнюдь не невежественный, Ацуши знал, что тигры живут поодиночке. Но теперь на него объявили охоту. Его затравливали. Выжить среди подобных себе было бы гораздо легче. Но даже не это повлекло его за Накахарой Чуей. — Будет непросто, — предупредил тот. — Ведь ты пока такой неуверенный. Жалкий котенок. А я мог бы научить тебя быть настоящим тигром. Он сверкал широкой улыбкой и трепал по волосам, заставляя безотчетно прогибаться в спине, едва ли не мурчать. И каждое его слово находило в Ацуши самый живой, самый яркий отклик, пусть и заставляло слегка дыбить волосы на загривке — для порядка, не более того. Он вправду был не так уверен в себе, каким хотелось бы быть. Он был потерян, одинок, устал мерзнуть и по глупости выгрызать зубами то, что мог получить почти без усилий, знай бы — как. Устал срываться и убивать, подстегивая охотников. Он думал, что «тяжело» — это всего лишь боль. Всего лишь побои. Но согласился. Однако, тяжесть заключалась не в этом. Чуя оказался добрым семпаем, но заставил Ацуши совершить невозможное — поверить в себя настолько и стать по-настоящему собой. Настоящим тигром, настолько колоритным, важным, компетентным, что с ним стали считаться не только в самой мафии, но и во всем городе. И как же это хорошо, когда ты подготовлен побеждать. Вот сегодня Ацуши с легкостью выиграл стычку, и теперь его вполне радует собой мальчишка-Расемон. Вон как мило устроился на полу, изогнувшись в своем светлом, уже утратившем свежесть от пыли и крови плаще. И порадует сильнее, стоит лишь вместо только что раздавленной сигареты взяться за его узкую талию, чтобы расстегнуть длинный, чересчур длинный и нелепый ремень. И, право же, как можно Ацуши осуждать за это желание? Акутагава Рюноске сам виноват, что чересчур сильно распалил его. То ли своей странной мягкостью, даже бесящей наивностью — право же, будто с луны свалился. Пускай и вырос в приюте, нельзя же быть во всем таким профаном. Нужно когтями рвать все от жизни, иначе так и останешься мямлей. То ли светлыми волосами, кудрявыми, а на кончиках будто обмакнутыми в черные чернила, в тон волос самого Ацуши. То ли слишком тонкой, почти девичьей красотой. Немного болезненной, чем-то смахивающей на красоту старинных куколок госпожи Элизы, чьи хорошенькие личики уже давно тронуты сероватой паутиной старины. На человеке это смотрелось колоритнее, чем на игрушке — блеклая кожа, но яркие, словно поставленные кистью художника алые пятна у скул. Чахотка, вспоминается Ацуши почему-то из написанного старомодным стилем диагноз чужого досье. Потому-то этого Акутагаву и погнали прочь из приюта. Никто не собирался терпеть заразу. Кроме Агентства, но дураки — не считаются, пусть среди них теперь и Дазай-сан. Впрочем, из-за своего ухода из мафии лишившийся права считаться в глазах Ацуши умным человеком. Вернее, дураки считаются с теми, кто оказался умнее. Мальчишке-Расемону придется заплатить за то, что Ацуши его захотел. Пока заказчик сам не отвалил за него семь миллиардов йен. — Я снова рад видеть тебя, Акутагава Рюноске, — говорит Ацуши, медленно чеканя шаги навстречу. Чужой темный взгляд осуждающ, чуть затуманен слезами, колюч, немного дик. У его обладателя почти нет сил, но он пытается добраться до Ацуши изо всех их жалких, остаточных крох. Медленно призывает свою способность, и белые лоскуты, словно змеи, ползут к ногам. Они подрагивают, колышутся, они готовы Ацуши повалить, да только вот без толку. Ацуши ловко, будто танцор, уклоняется от них. И ударяет ногой в чужой живот. Без силы и ожесточения. Только лишь для порядка, бессловно повелевая прекратить глупости. Расемон сдавленно воет. Ну вот, Ацуши задел его ногу. Та, кажется, сломана. Или это сломана рука? Ацуши не упомнить того! В этом тоже совершенно нет его вины. Ведь он слегка одурманен. Запах нездоровой, весьма нездоровой, даже немного подгнившей крови отчего-то сильно влечет его. А ведь, по сведениям мафии, в Детективном Агентстве есть врач, для которой такая болезнь не помеха. Отчего же не предложили помощь? Неужели не признали еще своим? Вот они и виноваты, черт возьми! И, в отличие от них, Ацуши вполне готов сделать мальчишку-Расемона своим. — Не дури, — советует он. — Мы лишь только немного с тобой поиграем. Тебе даже, может быть, понравится. У тебя уже были мужчины? Ацуши старается говорить мягче, но это не так просто, когда ты, не дав отдышаться, не дав отплеваться от крови, присев на корточки, бесцеремонно стягиваешь с пленника плащ. Нужно было сразу так сделать, но кто же знал, что тот быстро придет в себя. Не очнулся бы — не пришлось терпеть неудобств. Живучий мальчишка. Но почему, почему только от мыслей о том, что он будет чувствовать, когда Ацуши им овладеет, сердце начинает частить и заливаться разгоряченной кровью многократно скорее? — Да что ты… задумал?! — мальчишка-Расемон закашливается, сильно, удушливо, выгибаясь всем телом. В этих движениях содержится нечто животное, бесконтрольное, такое прельстительное. Хотя и нечистоплотное для всех других на свете, пугающее их. Темная кровь медленным ручейком стекает по точеному подбородку на ворот темной рубахи. Ее тоже нужно сорвать. Как и бывшие когда-то в тон плащу штаны. Кто знает, из чего мальчишка-Расемон способен призвать способность? Нужно, но Ацуши отметает торопливость. Он пока ограничивается лишь плащом, и распрямляется, не желая лишать себя удовольствия еще раз полюбоваться на свою добычу. — Просто скоротать время, — отвечает он, чуть отгибая спину назад, так, что вздыбленная ширинка начинает сразу бросаться в глаза. — Ах, это… Да ладно тебе. — Иронично улыбается окровавленными губами мальчишка-Расемон, его темные глаза просыхают. — Никто в целом мире не станет… со мной. Намекает на болезнь? На ущербность? На угловатость слишком тощей фигуры? Видно, совсем ни во что не ставит себя. Как же это противно и жалко. Ну до того, что желание несколько притупляется. Ацуши раздраженно понимает, что ему просто хочется закурить, а не на опыте убедиться, узка ли дырка в заднице Расемона так же, как и его талия. Но что-то в нем небезнадежное все-таки есть. Может, как было в самом Ацуши, и попади Расемон в хорошие руки… Ну почему все самое интересное уже оплачивается другими? Если бы не обязательства перед семпаем, Ацуши бы своей добычи ни за что и никому не отдал! Может, из него бы вышло что-то вроде пса. Вон как смотрит, явно снова желая укусить Ацуши за ногу. — Лучше молчи, а то убью тебя, — предупреждает Ацуши и вздыхает, решая, что совсем не готов почему-то пока дать волю своим желаниям. А склонен дать шанс своей добыче вырасти в настоящего зверя. Если кто-то придет за ним сюда, на корабль, Ацуши даже готов сделать вид, что проиграл. Лояльный Чуя-семпай не станет слишком сильно попрекать его. Пусть огорчится один разок, пусть прикроет тогда нерадивого Ацуши перед Мори-саном, Ацуши потом оплатит все неудобства чем-то хорошим. Но все это не значит, что Ацуши совсем ничего для себя не получит. Ацуши медленно принимается расстегивать ремень, не требуя у зло зажмурившего мальчишки-Расемона открыть глаза и смотреть на это. И не требуя покуда ценить — как ему повезло, что Ацуши, решивший всего лишь кончить ему на лицо и тем самым пометить, сам не зная почему, возможно, готов хорошо заплатить за это. Если никто из Агентства за этим идиотом так и не явится, он, вероятно, сам, соблюдая все меры предосторожности, сообщит Дазай-сану курс судна. И пусть только тот потом попробует оставить этот полутруп в этом, в разы уменьшающем сексуальность, состоянии. Хотя Ацуши частично в этом виноват. Пускай и нездоровая, кровь пахнет так одуряюще вкусно. Так и не тронув молнии на брюках, Ацуши вновь опускается — теперь по-звериному на четвереньки, не жалея дизайнерских брюк, и принюхивается к ней вблизи, с силой затягиваясь воздухом. Он даже не касается ни разу, а Расемон почему-то краснеет сильнее, сильнее, сильнее, яркий цвет на глазах расползается по лицу. И Ацуши ощущает восторженную дрожь по телу, удивленный тем, почему явное смущение порядком побитого им мальчика-Расемона радует больше, чем раньше секс? Да, Чуе-семпаю совершенно не за что будет на Ацуши пенять. Он лишь стал таким, каким тот хотел его видеть. Он тигр, но при этом и человек, пусть совсем и немного. — Я не боюсь твоей болезни, — считает нужным заявить Ацуши и с наслаждением лижет чужие губы. Приятные от крови, ужасно мягкие. — Значит жаль, что мы враги, — отвечают ему. С таким искренним сожалением, что Ацуши понимает: свое обещание убить он прекрасно сменит очередными заслуженными побоями. Ну какого ума нужно быть вообще, чтобы так явно сожалеть о несостоявшихся хороших отношениях с тем, кто тебя связал, порядком при том покалечив, чтобы затем кому-то продать. Да еще и угрожал изнасиловать. Но мысли об этом Ацуши не озвучивает, предпочтя добиться молчания иначе: агрессивно прижимает к чужому рту свои губы.