Арбузная карамелька

Чтобы растоптать, уничтожить и сжить со свету Ивайзуми Хаджиме, нужно всего-то узнать тщательно скрываемый им факт: он совершенно не умеет пить. Точнее – не переносит пьянок у Куроо Тетсуро. Еще точнее – не переносит их последствий. Ойкава нехотя поднимает (пытается поднять) свинцовые веки, когда чувствует слабый толчок под ребра. Полностью открывает глаза и, медленно и тяжело моргая, фокусирует взгляд на Хаджиме, сидящем на его кровати. Ивайзуми похож на преждевременно взорвавшуюся бомбу в руках химика-недоучки, и обои с подсолнухами на стене, в объятия которых он падает из-за потери равновесия, контрастируют с его полумертвым выражением лица, вызывая нездоровый смех. Только не начинай ржать, Тоору, ради всего святого, не лезь в центр урагана. Хаджиме, может быть, и старается быть похожим на спартанского солдата – глаза воина, крепко сжатые кулаки, плотно сомкнутые челюсти, все дела – но язык, судорожно облизывающий пересохшие, отчаянно просящие воды губы, выдает его с потрохами. Ойкава чуть заметно вздергивает подбородок – жить будешь? Будет, а как иначе, лет до тридцати, максимум, пока печень не раздуется и не заполнит все брюшное пространство. Ивайзуми хмурится и зарывается в одеяло с головой, медленно сползая по пестрой стенке голыми лопатками – иди нахуй со своей заботой, а? Вообще-то, ему бы не помешало впрыгнуть сейчас в заляпанные чем-то джинсы, натянуть свитер с горлом – «Ива-чан, один поцелуй в шею, никаких зубов, я обещаю!» - и выскользнуть за дверь, а потом нестись пулей сорок пятого калибра до первой станции метро. Клацнуть пальцами по клавиатуре, мол, прости, Матсукава, я помнил про кино, но мой автопилот почему-то не автопилотнулся, как, кстати, вторая часть «Стражей галактики» и как наш любимый енот, и залечь на дно в своей квартире. Вообще-то, вертел он это против часовой стрелки на бесконечной карусели. - Водички, - шепчет он, хватая Ойкаву за костлявый локоть. - Давай сам, Ива-чан. Тоору после пьянок – общих, индивидуальных, семейных, сугубо религиозных или абсурдно-аморальных – липкий, противный и сладкий, как зажатая между языком и верхним небом арбузная карамелька. Фиг отделаешься, в общем – прилипнет к щеке и пустит блестящий сок, перемешанный со слюной, по подбородку. - Голова болит, Ива-чан, встать не могу, рук и ног не чувствую, - говорит он, проводя длинными пальцами по тяжело вздымающейся груди. Поправка: после пьянок Ойкава – липкая арбузная карамелька, завернутая в фантик из чистейшего позерства. - Не принесешь – выброшу в форточку твои сраные бигуди. - Как можно, Хаджиме! У меня волосы такие от природы. Повадки манипулятора и сладкий голосочек у тебя от природы, а не это вот все, думает Ивайзуми, но почему-то вслух не произносит, фыркает, пытается рвотный рефлекс подавить. - Нижняя полка, Ойкава Тоору. Нижняя полка, под кучей цветных стикеров. Слева. Ивайзуми так выделяет это «слева», что, кажется, у Ойкавы сердце выписывает колесо. Но сам он, Ойкава, кстати, вскакивает бодро, как будто проснулся на пару часов раньше и отрепетировал все до автоматизма. Восхитительная живучесть. Или черная магия, в конце-то концов. Нельзя же после бессонной и пьяной ночи, которая обычно еще до полудня остается свинцом висеть в воздухе, так резко вскакивать, хрустеть шеей пару секунд и громко шлепать босыми ногами по холодному полу в поисках кухни. Сказочник-волшебник, блять. В одном из углов квартиры гремят кружки – поздравляем, вы нашли клад, осталось только живыми добраться до базы. В другом из углов гремит беспощадная нецензурщина – Куроо жив и даже находится в относительном здравии – и безудержный хохот – храни господь Бокуто Котаро, человека, запивающего виски пивом. Ойкава нависает сверху едва ли не внезапно: Ивайзуми не успевает среагировать на прогнутый под весом чужого тела диван. Ойкава снова липнет, ластится мартовским котом – пожалей меня, погладь меня, приручи меня – двигает бедрами в такт голосу Эда Ширана, льющемуся из экрана включенного телевизора. У Хаджиме в глазах от яркого света стрекочут искры. Это жидкокристаллическая поверхность или вспышки на солнце? Какого черта вообще? Ойкава не унимается: держит стакан с водой над головой, дразнит, целует в щеку, ресницами щекочет подбородок. Ойкава после пьянок – одно сплошное касание, долгое, требовательное, настойчивое. Ни увернуться, ни вымолить пощаду. Терпеть только, сверлить взглядом и зарываться пальцами в спутанные волосы на затылке, наблюдая за тем, как он плавится липкой карамелью, растекается по обнаженному торсу. Ойкава кивает на стакан, с издевкой приподнимает брови – хочешь? У него улыбка растягивается от щеки до щеки, так, что можно увидеть ненавистную им щель возле левого клыка. И морщинки проступают еле заметной россыпью. Хаджиме смотрит на него и завидует: вот оно, оказывается, после «северных сияний» и «отверток», перемешавшихся в желудке, и улыбаться можно, и двигаться можно, и жить, в принципе, тоже можно. Охуеть можно. Позволь стать твоим учеником, великий мастер. Ойкава бесшумно смеется, словно мысли читает, протягивает воду – бери, жалкий, бери, я никому не расскажу о твоей слабости. Ивайзуми, конечно, ершиться просто обожает, так же, как видеоигры до двух часов ночи или чисто сыгранный победный сет, но втрескивается губами в стакан резко, жадно и без всяких сомнений. Белый флаг поднят, победа твоя, но война не проиграна, не злорадствуй. Ойкава – черт, советник Дьвола, не иначе, поэтому, наверное, и не убирает со стакана своих костлявых пальцев, ногтями упирается прямо в подушечки Хаджиме. Смакует поражение, наслаждается, морда наглая, довольная. И в глаза еще смотрит так, как будто не воду со льдом притащил с кухни, а эликсир вечной жизни из тридесятого королевства как минимум. Целуй, мол, рыцаря, принцесса, я весь твой, готов упасть в твои удушающие объятия. Ага, сейчас, припадай к моей плоской груди, думает Ивайзуми, делая последний глоток. Ага, сейчас, думает он, а потом почему-то притягивает за подбородок лыбящегося Ойкаву и утыкается ему в губы: язык держит за зубами, не лижет и не кусает. Вот так просто. Сталкивается с ними, как при аварии, и дышит немного рвано. Ойкава выдыхает через нос. В глазах щиплет. В черепную коробку Тоору осознание стучится, как дверь, сразу же: Хаджиме откис. И немного запоздалая мысль позже сносит эту дверь с петель: Хаджиме вспомнил. Еще бы не вспомнить. У них впереди, вообще-то, зияющая пустошь, сокращающая телефонные звонки и касания вдвое и возводящая в абсолют расстояние от ладони Ивайзуми до загривка Ойкавы. У них по рюкзакам раскинуты паспорта и билеты на рейсы, отличающиеся только парой гребаных цифр в названии. Часы тикают – тик-так-тик-так-время-вышло. Всего каких-то восемь часов до завершения эпохи, а они не успели толком-то ничего: ни блинчики спалить в воскресное утро, ни завести салатовую ящерицу с присосками на пальцах. Восемь часов – и Ойкава поднимется по трапу и распутает свои наушники, а Ивайзуми уже успеет набрать треть положенной высоты и будет разгрызать арбузные карамельки, заранее принесенные стюардессой в коротенькой темно-синей юбочке, с улыбкой не на тридцать два, а на шестьдесят четыре. И будет горчить почему-то. И вкусно не будет, и к небу ничего не прилипнет, и внутреннюю сторону щеки не сведет от сладости. Не Ойкава же. Вопрос: как скоро встретятся материальные точки А и Б, отправившиеся из пункта С с разницей в восемнадцать минут, которые по определению равняются бесконечности. Желанием, от которого сводит скулы и лопаются капилляры, пренебречь. Ответ: через год или два, если из диалогового окошка не исчезнут идиотские смайлики, вложения и утренние селфи; а может быть, это вообще была последняя встреча, тушите свет, пускайте титры, учитесь любить цифровое изображение на экране ноутбука. - Да ладно тебе, - говорит Ивайзуми, не отрываясь от чужих чуть подрагивающих губ. Ойкава выдыхает через нос, упирается лбом в лоб Хаджиме. - Проблемы нет, - говорит Ивайзуми, коротко чмокает в подбородок и тянет на себя, в объятия, от которых утешением и прощанием несет за версту. Проблема есть, она лежит в подкладке темно-зеленого рюкзака, на ней пропечатаны точка отправного пункта и место прибытия. - Не пей только, Ива-чан, - сипит Ойкава в подставленное плечо. – Откинешься. Кто же тебе воду со льдом носить будет, если не я, хороший такой. Вообще, чтобы растоптать Ивайзуми Хаджиме, нужно очень постараться. Из любой бездны он обычно не только возвращается со щитом, но и на щите тащит побежденных. Щит у него, кстати, тоже интересный, своеобразный. Пытается сломаться в его объятиях, слезы, ниоткуда взявшиеся, по ключицам размазывает. Подумаешь – пропасть. Подумаешь – скалится и кусается. Не пешком же идти – на самолетах лететь, с удобством, с комфортом. Подумаешь – направления разные. Главное, чтобы не параллельно, остальное математикой разрешается. Бокуто вламывается прямо между уже соскочившего «я», но так и не произнесенных «люблю» и «тебя», ухмыляется, подозрительно гремит бумажным пакетом. И даже Куроо шуточек насчет проебанной гетеросексуальности не отпускает: рассматривает через фронталку искусно нарисованный член на своей щеке. Храни господь Бокуто Котаро, человека, всегда таскающего с собой перманентные маркеры.