I feel you

      Юрию Плисецкому четырнадцать, когда появляется метка, как и у всех в его возрасте. Восхитительные, пронизанные едва заметным голубоватым свечением буквы готическим шрифтом составляют знакомое имя чуть ниже тазовой кости. Он гуглит шрифт, но так и не находит перевода его обозначению. «Werfus» выглядит красиво, но как-то оборванно, чужое имя в две строчки: «Виктор Никифоров». Юра не маленький, знает почти всё о сексе в теории, как и многие в его возрасте, и думает, что метки соулмейтов будут очень ярким дополнением, от соприкосновения светящимся в темноте под одеялом, во время их с Виктором занятием любовью.       Несмотря на свой бойкий характер, он наивно предполагает, что любить его будут обязательно и всем сердцем. Наверное, Никифоров просто не хочет торопить события, ждёт своего предназначенного и так же предвкушает их воссоединение. Иллюзии с треском рассыпаются, когда в ту же ночь Юрий видит яркие вспышки под закрытыми веками: чужое гибкое тело, тренированное и покрытое ровным загаром, тёмный загривок, крепкая задница, в которую входит вроде и он, но… На теле того, кто так яростно вбивается в другого парня, чуть ниже тазовой кости при каждом движении назад очень ясно можно различить лёгкий отсвет букв, складывающихся в известное: «Юрий Плисецкий».       Утром Юра ничего не говорит, косится на довольного жизнью Виктора и не знает с чего начать, что сказать, и стоит ли ему вообще о чём-то заикаться. Он решает подождать и посмотреть, что выйдет. Ведь не может старший фигурист не ощутить, что его метку так и тянет к родственной, появившейся всего восемь часов назад? Не может ведь, верно?       В следующий раз его накрывает в раздевалке. В этот раз у стенки зажата какая-то блондинка, он кажется её даже где-то видел. И всё те же отрывки, всё та же надпись, и быстрые, резкие толчки, смешанные с девичьими стонами, а такая знакомая ладонь зажимает припухшие от поцелуев губы.       Юрий терпит, ждёт, ему уже пятнадцать, а почти что ежедневные похождения своей половинки заполняют его голову в самый неподходящий момент, даже на тренировках. Он одним только чудом умудряется ничего себе не сломать и не вывихнуть, когда перед глазами встают образы очередных пассий Виктора, а Фельцман тем временем кричит, требуя идеального выхода из тулупа.       На смену ожиданию приходит негодование — он постоянно огрызается, всем грубит, не задумываясь о чужих чувствах, а затем наступает непонимание. Как так? Почему Виктор его не чувствует? Почему он не ощущает боль своего соулмейта? Что с ним не так? Хочется с кем-то поделиться, поговорить с тем, у кого такое уже было и кто точно его не заложит. Разговор с Милой он начинает в тот же день, подкараулив её у выхода и вызвавшись провести домой, полностью проигнорировав шокированный взгляд в свою сторону.       — Мил, у тебя ведь есть метка, а? — Юра хочет начать издалека, а получается, как обычно — напрямую и наотмашь.       — Есть, — она кивает и немного хмурится. — И у тебя должна быть, возраст уже. А что такое?       — И ты чувствуешь его эмоции? — игнорирует вопрос парень.       — Иногда, — Бабичева напрягается ещё сильнее. — Может скажешь уже, что хотел и не будешь увиливать?       Юра мнётся, прикусывает нижнюю губу и тяжело вздыхает:       — А может быть так, что соулмейт тебя не чувствует?       Девушка резко останавливается, поворачивается к нему всем телом и смотрит каким-то странным взглядом, в котором плещется… Сожаление? Именно оно, и Плисецкий сразу понимает, что это не к добру.       — Я слышала, что такое бывает… — она запинается. — У моих родителей так было. Папа не нашёл свою родственную душу и решил, что та умерла. Потом женился на маме, а предназначенная объявилась, когда мне было восемь. Он просто не принял её, — лёгкое пожатие плечами, словно старается согнать озноб. — Та девушка очень страдала, приходила к нам и плакала, говорила, что постоянно видит маму и меня перед глазами, что больше так не может.       Мила смотрит уже не на него, а куда-то сквозь, вдаль, и в глазах её такая печаль, что Юре в пору вешаться от чёртового понимания. Лучше бы он никогда не спрашивал, лучше бы он не знал.       — А папа ничего не чувствовал, сколько бы его не спрашивали, — продолжает она совсем тихо. — Мы даже узнали только через год, что та девушка умерла.       — Как? — в горле пересохло, и голос выходит похожим на карканье ворон.       — Избавилась от метки.       Плисецкий только кивает и продолжает идти вперёд. По позвоночнику вверх перебирает мерзкими лапками страх, липнет к нему и пробирается под кожу, оседая на внутренностях, заставляя их сжаться. Нет, ему совершенно точно не следовало это знать.       — Юр? — Мила его догоняет и кладёт руку на плечо. — Ты думаешь, что от тебя отказались?       — А я могу сделать то же самое? — встречный вопрос, хотя он уже догадывается каким будет ответ.       — Это работает только в том случае, если эмоциональная связь не закрепилась, — и добавляет уже со знакомым сожалением. — Прости.       Больше ему ничего не нужно знать. Он обречён. От этого не избавиться. Теперь до конца жизни терпеть видения трахающего всё без разбора Виктора. Терпеть и сходить с ума от раздирающей душу боли. Юра понимает, что если бы тот не стал сразу же спать с кем-то другим прямо в день его рождения, то этого всего можно было бы избежать. Они могли поговорить, обсудить, что им это не нужно и разорвать связь обоюдно, но слишком поздно. Всё решили за него.       На уровень с его возвышенной, дарованной самими небесами любовью, поднимается новый стебель, покрытый свинцовыми шипами. И имя ещё не раскрывшемуся бутону на витке — ненависть.       Вместо дома Плисецкий с твёрдым намерением всё исправить направляется совершенно в другое место. Он идёт к Виктору, совершенно не ожидая подставы. Когда того не оказывается на месте, Юра готовится к очередному секс-марафону в своём подсознании и новой порции боли. Но этого не происходит ни вечером, ни ночью, ни утром, а на тренировку Никифоров и вовсе не приходит. Резкий всполох перед глазами: падающие лепестки с розовых деревьев, так прекрасно, что дух захватывает, и вода, везде вода, он практически тонет. Выныривает из видения и бежит к Якову, который не может дать вразумительного ответа, только злится не пойми на что и машет рукой:       — На хуй пошёл твой Никифоров!       Картина вырисовывается не сразу, только уже ближе к вечеру удаётся узнать, что Виктор бросил всё и уехал чёрт знает куда и хрен пойми зачем. Но Юра не был бы собой, если б не узнал. В который раз за двое суток он проклинает своё любопытство и желание докопаться до истины, потому что его возлюбленный, его соулмейт, которого он жаждет и почти так же сильно презирает, умотал в Японию, о чём свидетельствуют неосторожные фото в инстаграм. Послав всё нахрен, Юрий летит за ним. Просто потому что так надо, так правильно, и может сам себе не признается, но так сильно хочется быть рядом со своей половинкой.       Уже в Хасецу он понимает насколько идиотская эта идея. Его не ждут, его не хотят ни видеть, ни знать, хоть второе и не озвучено. Виктор только смотрит на него как-то странно, с прищуром и деланным равнодушием, под которым плохо скрываемое раздражение. Плисецкого это бесит до невозможности, но он упрямо ждёт, пытается улучить момент, когда они останутся вдвоём и смогут наконец обговорить происходящее. Только всё привычно идёт по пизде.       — Ты же знаешь, что я — твой соулмейт, — не вопрос, утверждение, произнесённое сорванным голосом на заднем дворике онсэна.       Никифоров только хмыкает, отряхивает полы юкаты, что надел после купания, и складывает руки на груди, выжидая.       — Почему ты меня не признаёшь? — упрямится Юрий. — Разве ты не чувствуешь?       Виктор непоколебим, слегка склоняет голову в сторону парня, но молчит, и тот не сразу понимает почему. Только когда он слышит лёгкий шорох за спиной и оглядывается, встречаясь взглядом с неловко переминающимся Юри, до него доходит, что тот слышал его признание.       — А ты какого хера заришься на чужое?! — злость берёт верх, выплёскиваясь на случайного свидетеля их разговора.       — Он ни в чём не виноват, — наконец подаёт голос мужчина и добавляет: — Останься, — когда видит, что японец хочет уйти.       — Какого он должен оставаться? — Юра с трудом сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик, и буквально цедит каждое слово. — Это между нами, ему тут не место.       — Я пойду, — порывается исчезнуть из-под ненавидящего взгляда русского мальчишки Кацуки. — Юрио прав, это дело только между соулмейтами.       — Вот и вали, — рычит блондин, оборачиваясь к своей паре. — Виктор…       — Мы не можем быть родственными душами, — обрубает тот, не сводя глаз с нового протеже. — Я тебя не чувствую.       — Потому что ты отказался от меня! — не выдерживает Плисецкий. — Как ты мог! Ты даже не попытался!       Он вздрагивает и затыкается. Потому что тот взгляд, которым его только что окинул Виктор, куда красноречивее любых слов. Он словно говорит, издеваясь: «Попробовать? С тобой? Ты в своём уме, ребёнок?», и отчаяние затапливает его с головой. Один только холод, сплошной лёд в родных ему глазах, ни капли вины или понимания. Юра не замечает уже, что тёзка покинул их, всё, что он видит — недовольство на прекрасном лице Никифорова с лёгким налётом отвращения.       — Просто оборвал связь, отвернулся, — на автомате шепчет парень, — не захотел принять и почувствовать хоть что-то, — судорожный вздох. — За что ты так со мной, Вить?       — Я пробовал, — решается тот.       — Когда? Когда ты, чёрт тебя побери, пробовал? В день моего четырнадцатилетия, когда трахал того брюнета?!       Виктор хмурится, видимо понимая к чему идёт разговор, но не решается прервать чужое откровение.       — Я ведь видел! Я всё видел! Каждого и каждую, как проклятый калейдоскоп! Одно удовольствие и никакой боли! В то время, как я… Как мне…       Голос окончательно затихает, а пальцы рук подрагивают, и Юра не знает причины, даже не хочет разобраться. Он опускает голову, чтобы собраться с силами и довести начатое до конца.       — Ты мог бы подождать несколько часов, не умер бы от воздержания. Тогда и я сейчас был бы свободен, а не наблюдал за твоей жизнью, как за сплошной порнухой, — он вскидывается, распрямляет плечи и смотрит смело, уверенно, глаза в глаза. — Эта связь — твоя ответственность, Вить. Ты виноват — тебе разгребать.       — И что ты предлагаешь? — словно яд стекает по каждому слогу.       — Давай попробуем, — секундная неуверенность. — Соединить наши метки?       Вышло жалко, он знает, но по-другому не получилось бы и с сотого раза. Юра практически предлагает ему всего себя от и до, предоставляет полный доступ и даёт разрешение на все запреты — только бы взял. Виктор вскидывает вопросительно бровь, а затем понимающе хмыкает.       — Ладно, попробуем.       От этого простого согласия сердце в груди юноши делает кульбит и заходится бешеным стуком от неверия. Предвкушение заполняет каждый миллиметр его хрупкого тела, разжигая внутри необычный огонь, прямо там на двух ростках, тесно переплетённых любви и ненависти. Всё полыхает, ревёт и рвётся наружу, когда сам неповторимый Никифоров, притягивает его ближе за плечи и отводит в дом, в отведённую блондину комнату.       Юра ждёт ласки, жаждет её каждой клеточкой естества, но не дожидается даже лёгкого поцелуя. Виктор отмахивается от него, когда тот тянется навстречу, чтобы наконец запечатлеть прикосновение губами, и сухо бросает одно лишь:       — Не дёргайся, — а потом, подумав, — и не мешай.       Он подчиняется, просто потому что так сказал его любимый, потому что все мысли и собственные желания исчезли в тот момент, когда его уложили, довольно бережно, на татами и тёплые ладони плавно огладили вдоль по бокам. Юра теряется от самого осознания близости своего предназначенного, пытается уловить хотя бы его взгляд, но не выходит, и даже не замечает, когда остаётся полностью обнажённым лежать под самым желанным для него человеком в целой вселенной.       Когда Виктор входит в разработанное и податливое нутро — метки соприкасаются, искрятся: Юрина — горит и плавится, чужая отдаёт арктическим холодом. Буквы трутся друг о друга, отдаваясь пульсацией по всему телу, задавая лишь им одним известный ритм. Движения быстрые, но плавные, глубокие, от которых весь воздух из лёгких разом вышибает, наполняя их взамен таким обжигающим морозом, что кажется, будто сосуды вот-вот раскрошатся на осколки. Только Юра не чувствует чужого удовольствия, не видит перед глазами картинок со своим участием, и не ощущает ничего, кроме боли, несмотря на то, что партнёр делает всё с максимальной осторожностью и аккуратностью.       Только как печёт, разрываясь, имя на его бедре, как разбиваются его чувства о лёд Никифорова, как выворачивает внутренности, и как дотлевает погибающий от корня до вершины отросток любви в самом его сердце, уступая всё пространство в единовластное владение шипастого побега. Виктор ни разу не целует его, не касается больше, чем необходимо для их удобства, не старается быть нежным и не притворяется. Он не оставляет ни единого следа на разгорячённой коже, даже малейшего синяка или царапины. Тело Юры — чистый лист, осквернённый изнутри самым отвратительным чувством, которое может только быть, и ему нет названия.       Мужчина доводит его до разрядки, но должного облегчения это не приносит. Сам отстраняется, не обращая внимания на свой стояк, будто это не он сейчас врывался в раскрывшегося ему парня. Опускается на колени, кладёт ладонь на щеку блондина и, впервые за весь вечер, просто гладит, почти что любовно. Этого Юра вынести не может. Сворачивается в клубок, жмурится, кусает губы, но не получается у него сдержать рвущиеся наружу слёзы. И он плачет так, как никогда не плакал, молча, сотрясаясь всем телом и не видя ничего перед собой. На сердце так паршиво и пусто, словно из него вытрахали самую душу. Хуже всего то, что у него нет сил отстраниться от последней ласки своего соулмейта.       — Теперь ты знаешь, как отвратителен секс без любви, — выдыхает Никифоров почти что с сожалением. — Даже если мы уготованы друг другу судьбой — без неё ничто не имеет значения.       Больше он не говорит ничего, поднимается, запахнув полы японского халата, который даже и не подумал снять за всё это время, и выходит из комнаты. А Юра просто не может перестать рыдать. Он затыкает себе рот рукой, сжимает челюсти на запястье, захлёбывается слезами, изворачиваясь на простыне. Боль. Кроме неё не осталось ничего совершенно. Всё, что было сделано — зря и в пустую. Теперь он навсегда останется привязанным и нелюбимым.       «Но ведь я люблю тебя!» — так и не раздаётся в ответ.       Истерика отступает только к утру. Плисецкий совершенно недобросовестно откатывает тренировки, почти как обычно шипит на окружающих и увиливает от любого возможного прикосновения со стороны пятикратного чемпиона. Он боится, что если снова ощутит того хотя бы на секунду, то рухнет на колени и будет умолять принять его хоть бы как, пусть даже на второстепенную, пусть третьесортную роль в жизни Никифорова. Отдаляется настолько, насколько это возможно в одном доме и на совместных занятиях. Потому, когда видит эрос «кацудона», сразу понимает, что проиграл по всем фронтам, даже на любимом поприще.       Уже в самолёте, незадолго до приземления в России, перед глазами Юры вспыхивают картинки смущённого Кацуки, стонущего, зацелованного, в россыпи отметин, оставленных его половинкой. Шипы вонзают свои острые иглы в рёбра, стараясь протаранить насквозь, а бутон на конце нетерпеливо подрагивает, готовясь распуститься. Любовь, перешедшая в ненависть, любовь, навязанная ему самой жизнью, трансформируется в полное абсолютное ничто.       Он гонит прочь видения, сидя на заднем сидении в такси, и матерится сквозь зубы, проклиная выносливость Виктора. Который это уже по счёту раз? Даже не считает. Теперь его тошнит от одного только вида карих узких глаз и тёмного вихра волос. Юра думает, что ещё нескоро сможет нормально смотреть на азиатов, если эта пытка будет повторяться ежедневно, и тем временем получает вполне заслуженных люлей от Фельцмана. Тот на удивление быстро отходит и гоняет его с утра до ночи, наполненной жесточайшей пыткой для одного единственного зрителя.       Юрию уже почти всё равно, по крайней мере так себя убеждает, когда приближается финал Гран-при. Барселона дарит ему мнимое успокоение в виде лучшего друга, уникального в своём роде человека с волевым характером и непоколебимой стойкостью, своеобразным иммунитетом к склочности и злословию. В Отабека он верит так, как не верил никогда в себя, за него болеет больше, чем за кого-либо в своей жизни, потому что казах не дёргается, не отстраняется и не лезет в душу без вазелина, когда Плисецкого накрывают очередные блядские картинки из жизни, — читайте порнофильма, — его предречённого.       Молодое дарование, надежда всея Руси хмыкает, едва ли не давится соком за завтраком и открыто смеётся, прикрывая лицо ладонью. Алтын только забирает из его руки стакан, чтобы тот не расплескал всё на стол, и ждёт, когда друг успокоится, не задумываясь даже, отпивает чужой напиток. Для них за пару дней это стало нормой — делить всё на двоих. Юрий, отсмеявшись, поднимает на него совсем неадекватные в собственной весёлости глаза и выдыхает:       — Представляешь, Бек, он ему изменяет, — и снова прыскает со смеху.       Отабек не берётся выяснять кто кому изменяет, потому что догадывается о причинах резких помутнений блондина, и кратко, едва заметно кивает, мол, понял, бывает. Однако слова вырываются раньше, чем он успевает хорошенько их обдумать.       — Ты ненавидишь этого человека?       — Кого? — мгновенно успокаивается Юра.       — Того, с кем сейчас твой соулмейт.       Кажется, вопрос ставит Плисецкого в тупик. Он привычным жестом закусывает нижнюю губу, проводит пальцами по виску, сглаживая растрёпанные волосы, и наконец отрицательно качает головой.       — Мог бы, учитывая, как часто его вижу, но нет. Мне его даже жалко.       Пауза затягивается, Отабек успевает полностью допить чужой сок, но взгляда не отрывает. В этом он весь — умиротворённость и спокойствие. «Только спокойствие», — голосом Карлсона отдаётся в голове Юры и он в который раз удивляется тому, как держит себя казах, ведь у него тоже должна быть пара. Хотя есть вероятность, что у них всё нормально или они просто ещё не встретились, не так ли?       — Особенно, если учесть с кем, — выделяет голосом последнее, — ему изменили, то тут только жалеть и жалеть, — несвоевременно заканчивает он мысль, а потом и вовсе решает сменить тему. — Ты же приедешь ко мне, ну, как-нибудь, в гости.       — Приеду, — убеждает одним лишь словом Алтын, ведь он свои обещания всегда сдерживает, без сомнений.       Юра буквально заражается чужим хладнокровием, питается им и почти не проявляет нервозности. Правда это не помогает ему удержаться от колкостей в сторону окружающих, в особенности достаётся Джей-Джею, несчастному Кацуки и пресловутому Никифорову, проходя мимо которого он не может не выдать, что-то вроде:       — Витя — звезда порнтюба!       И, заметив рядом другого знакомого фигуриста, на чисто русском добивает без задней мысли:       — Мимо дома Джакометти, Вить, без шуток не ходи! То ли хуй ему присунь ты, то ли жопу покажи!       Выражение лица самого Никифорова в этот момент бесценно, а Юра, ухахатываясь, убегает как можно дальше. Он ощущает себя совсем ребёнком, будто и не было всяких там меток и обречённой связи, но понимает, что причиной тому — потеря самообладания, с таким трудом обретённого за время, проведённое вдали от родственной души. Вот оно и выражается в резкой смене настроений и глупых немотивированных поступках, но контролировать себя он не может, ведь ему всего ***надцать.       Волю своим истинным чувствам Плисецкий даёт лишь единожды. На финале в самом конце, выступая последним, он разрывает окружающее пространство своей необъятной болью. Пропускает всё через себя снова и снова, даёт упиться ею остальным, и не видит ничего, совсем-совсем, одно лишь белое марево, изредка рассекаемое слабыми голубыми всполохами, почти такими же, как выведенное имя с фамилией на его собственном теле. Музыка заканчивается и он падает на колени, падает и снова плачет, так горько и отчаянно, только все принимают это за перенапряжение или слёзы радости, а Юра клянётся себе, что это в последний раз.       Облегчение ему не приносит ни золотая медаль на груди, ни рука Отабека на плече, ни затравленный взгляд японской котлеты, что вопреки всему и вся родилась человеком. Сердце всё то же, чувства всё те же, как ты их не называй и пытайся скрыть. Если две души связаны — это навсегда, даже когда одна из них отвернулась от другой. Краткая, но искренняя улыбка Виктора в его сторону дороже любой награды, только он уже ни во что и ничему не верит.       Возвращение на родину действительно триумфальное. Ещё бы, такой молодой, такой талантливый, уже рекордсмен. Все, кто умеет печатать и мало-мальски интересуется спортом, пишут только про Юрия Плисецкого, про их тигра, с заморской подачи — фею. Но Юре уже откровенно плевать. Он не даёт себе передышки, снова кидается в тренировки, как в омут с головой, из которого его наглым образом выдёргивает порядком поднаторевшая парочка Никифоров-Кацуки. «Два дебила — это сила!» — думает подросток и посылает их крайне неприличным жестом.       К всеобщему удивлению, Яков принимает блудного сына обратно вместе с его подопечным. Велком ту рашн фэйриc персонал хэлл, блять! Теперь он их видит почти круглые сутки: днём — на тренировках, ночью — на обратной стороне век. Правда иногда картина разбавляется и Юра видит то, от чего даже ему хочется подойти к японцу и похлопать обнадёживающе по спине. Сам он давно смирился, а вот Юри действительно жаль. Кацуки тренируется рядом на катке, отрабатывает программу, изредка щебеча что-то о том, как не хочет подвести Виктора, и что старается только для него. А сам Плисецкий в этот момент ловит образы прогнутой бледной спины, тонкой талии и светлых волос. Видит всё, как будто это происходит лично с ним, и ни разу не падает, даже не оступается. Он действительно смирился и привык.       Всё чаще под Никифоровым оказываются посторонние блондинки и блондины, всё реже — Кацуки. Юра замечает, что тот совсем сникает, становится рассеянным, таким же, как тогда при первой их встрече — забитым очкариком, и ему самому от этого почему-то горько. Он старается не думать о том, что собирается сделать, дожидается, когда Виктор заходит в пустую раздевалку, проскальзывает следом и закрывает дверь, прислоняясь к ней спиной.       — Хватит, Вить, — и голос совсем не дрожит.       — Что такое, котёнок? — даже наедине чемпион крепко держит свою самую любимую маску.       — Прекращай над ним издеваться, — он слегка хмурится. — Ты знаешь о чём я.       — Я знаю, — снимает рубашку мужчина, — ты знаешь, — натягивает тренировочную футболку, — а он знает?       — Знает.       — Ты сказал?       — Нет, — Юра даже удивляется вопросу. — Он не идиот, Вить. И так всё понятно, только ты ничерта не понимаешь.       — Он молчит, значит всё устраивает.       Никифоров переодевает брюки, глаза ненароком цепляются за то место, где должна быть метка. Юрий прикусывает щеку изнутри, заставляя себя посмотреть в лицо собеседнику.       — А тебя устраивает?       В первый раз в жизни Плисецкий видит это — растерянный взгляд, застигнутый врасплох. Даже так… Он усмехается, с лёгкостью отталкивается от двери.       — Подумай над моими словами, — и выходит, оставляя оппонента в смешанных чувствах.       С этого дня марафон «покрыть всё светловолосое в этом городе» заканчивается и Юра почти облегчённо выдыхает. Вот только новых кадров с кацудоном в главной роли не появляется. Тут и тупому станет понятно — проблемы в русско-японском раю на лицо. Это временное затишье приносит столь желанный покой в душу юного фигуриста. Пока на своё шестнадцатилетие, справляемое исключительно в кругу любимого дедушки, он снова видит уже привычное смуглое тело, те же глаза, чёрные волосы, и до блевоты счастливое выражение лица. На следующей общей тренировке Юра просто констатирует во всеуслышание факт:       — Помирились.       Кацуки смущается, как всегда опускает голову, будто пытается найти что-то очень важное на гладкой ледяной поверхности. «Свою совесть», — мысленно решает Плисецкий и продолжает занятие, убеждая себя с каждым движением, что ему всё равно. Только, будь всё неладно, это чистой воды ложь.       Он умеет улыбаться так, что другие верят, учился на наглядном примере у лучшего из притворщиков. Потому, когда Юри утягивает его в перерыве на разговор и начинает нести чушь, парень тянет края губ так искренне, что сам почти верит, и кивает, блять, кивает. «Да-да, конечно, кацудон, всё нормально, подумаешь, ты просто трахаешься с моим соулмейтом, с кем не бывает, всё отлично, всё заебись», — даже мысленно повторяет каждое сказанное слово, а стальной цветок внутри него раскрывается всё больше, выпуская из плена своих лепестков ядовитый газ под названием «ревность».       Полгода пролетают, как один день. Один долбанный день сурка. Виктор на удивление добр, часто старается ненароком коснуться, лишний раз обнять или похвалить, Кацуки всё такой же скучный и тошнотворно вежливый со своей непонятно откуда взявшейся заботой, один только Яков стандартно сыплет обещаниями вырвать ноги и засунуть туда, где им самое место, потому что у его подопечных из задницы, по его словам, растут хуи, которыми они перебирают по льду, называя себя фигуристами.       Приближающаяся осень тёплым ветром заносит счастливую новость с юга. Алтын приезжает. Это событие вносит разнообразие в скучную жизнь и кислую физиономию Плисецкого, оживляет получше молодильных яблок, едва не приводя в восторг. Его энтузиазм разделяет только Мила, которой казах всегда был симпатичен. Чисто, как человек, конечно же, ведь у неё есть родственная душа, что она не забывает уточнить. Каждый раз уточняет и это немного настораживает.       А Юра просто рад. Очень-очень рад. Рядом с другом он почти не замечает боль, ту самую, что въелась в него, засела внутри, распространилась по каждой клеточке, каждому атому, с которой он просыпается и засыпает ежедневно на протяжении почти что трёх лет. Считает дни до приезда Отабека, предвкушая желанную пустоту в мыслях и свободу, дарованную диким рёвом байка и быстрой ездой за надёжной спиной. Потому, когда они наконец встречаются после долгой разлуки, он впечатывается в возмужавшую фигуру со всей силы, практически прилипает и отказывается отлипать до самого дома.       Естественно, Алтына поселяет Юра у себя, всё равно живёт пока один. Теперь ночные кошмары становятся не так страшны, ведь можно просто подойти к дивану, где лежит казах, подвинуть, лечь рядом и обнять крепко-накрепко, до хруста в рёбрах, до нехватки кислорода, и ощутить молчаливую поддержку.       — Бек всё понимает! — хвастается Юрий.       — Бека делает по-другому, — хмурится он.       — У Беки получается лучше, — фыркает.       И совершенно не понимает почему на него злятся, да и понимать не хочет, пока Бабичева имеет неосторожность поинтересоваться в присутствии Виктора не является ли Отабек его, Юры, соулмейтом. Плисецкий давится водой, заходится кашлем и шокировано смотрит на подругу, словно видит впервые, а затем берёт себя в руки, растягивает рот в самой широкой улыбке из личного арсенала и нахально выдаёт:       — А что, если и так?       Мила не знает, что ему ответить, только хлопает ресницами, а стоящий рядом Никифоров чертыхается и куда-то уходит. Один только японец молчит и становится ещё более мрачным, чем в последнее время. Юре плевать, он собой доволен, даже воодушевлён произведённым фурором и почти уверен, что завтра об этом будут говорить абсолютно все, кто имеет хотя бы косвенное отношение к их узкому кругу. Он переодевается, собирает сумку и направляется к Якову, чтобы поставить перед фактом — на сегодня тренировка окончена, у меня важные дела с очень важным человеком.       На подходе к тренерской он различает знакомый голос, но не успевает услышать, что именно говорит Виктор, зато ясно разбирает слова, сказанные тому в ответ:       — Если разорвал связь — обратно её уже не восстановить, Вить. Это навсегда.       Дамоклов меч опускается, отсекает. Железный цветок, заменяющий сердце, полностью распускается, демонстрируя своему владельцу сердцевину из тех же шипов, что пронзили его полностью.       Плисецкий уже на улице и не помнит, как тут очутился. Мир кажется ему чёрно-белым, а дыхания катастрофически не хватает. Больше ему не надо ломать голову над поведением своего соулмейта, не надо гадать зачем тот так часто ошивается рядом, всё становится ясным в одночасье. Никифоров просто хочет восстановить связь со своей родственной душой. Хочет, но не может, у него не получается. Что-то жжёт глазницы и Юра прикрывает веки. Он знает, что слёз не будет даже если попытается расплакаться. Делает шаг в лишённом красок мире, ещё один, и ещё. Срывается на бег, пока не врывается прямиком в опаляющие своей искренностью объятия.       Юра хватает друга под руку, ведёт его через улочки, петляет почти не нарочно по дворам, пока ноги не устают окончательно. Отабек всё это время молчит, не спрашивает, не интересуется, и ему за это благодарны, как никогда. Он останавливается на безлюдной аллее, а на улице уже темно. Тормозит просто посреди и застывает, а потом его прорывает на признание. Плисецкий рассказывает всё, даже произошедшее в Японии, заикается о своём цветке и заканчивает подслушанным разговором.       — Ты тоже думаешь, что это невозможно? — непривычно хрипло выходит.       — Хочешь, чтобы я солгал или сказал правду?       Очень интересный вопрос, ведь даже если Юра выберет ложь — правда будет понятна с первых же слов. Само наличие альтернативы предполагает неблагоприятный исход. От этого становится нестерпимо вдвойне.       — Я — не полный, понимаешь? — с надеждой оборачивается он к Отабеку. — Мне его не хватает, очень. Ведь я был готов стать даже просто дополнением к нему, но он сам оттолкнул. Так зачем это делать? — и совсем тихо, после судорожного вдоха. — Без связи у нас не получится, да?       — Это никогда не закончится, — если рубить, так окончательно. — Ты будешь тянуться, будешь любить, закроешь недостающий участок, но это не гарантирует тебе взаимность.       «Спасибо за честность», — хочет сказать Юра, но в этот момент разум опять заполняет видение. В этот раз всё как-то по-другому, вроде есть Кацуки, но тут кто-то ещё… В поле зрения попадает ещё один человек, тоже парень, русый и с веснушками по всему телу. Их трое и, как минимум двое из них, удовлетворены процессом. Кроме японца, тот выглядит совсем уж разбитым.       Плисецкий выныривает из ярких картинок, словно утопающий из проруби. Дышит тяжело, пальцами цепляется за вовремя придержавшего его Отабека, дрожит. У него давно не было так, чтобы сбивало с ног. Он почти приходит в себя, хочет снова поблагодарить, но есть одно «но», которое настойчиво стучится в его мысли, заставляя обратить на себя внимание. Виктор хочет восстановить связь с соулмейтом — да, ему тоже чего-то не хватает — безусловно, за всё это время не было ни одного ощущения чужой боли — вот оно, то самое противоречие. Сейчас Юра ощущает себя не более, чем затычкой в душе именитого фигуриста, просто средством закрыть протекающий участок.       Дрожь разрастается, тело уже откровенно трясёт, и если бы не сильные руки Алтына, он наверняка б уже осел на асфальт. Холодные капли попадают на чужие плечи, на его щёки, затекают за воротник, и только тогда Юра понимает, что идёт дождь. Они так и стоят в обнимку под разрастающимся ливнем, промокают насквозь и делят одну боль на двоих.       В квартиру друзья заваливаются измотанные морально практически под ноль, мокрые и замёрзшие. Прямо в коридоре раздеваются до самых трусов и Юра чисто случайно скользит взглядом по идеальному телу Отабека, слишком идеальному, пожалуй. Он подмечает только странный шрам у того под рёбрами, хмурится, сгребая все вещи в одну кучу, и тут его словно током прошибает. Резко разворачивается, хватает казаха за руку и, с чистой яростью в глазах, практически шипит:       — Где твоя метка, Бек?       Алтын вздрагивает, смотрит ошалело, приоткрывает губы, будто хочет что-то сказать, но ничего не выходит.       — Идиот! Где метка?!       Тот молчит и Юра начинает судорожно шарить по его телу в поисках хотя бы намёка на отметину, но ничего кроме проклятого шрама на боку у него нет. Вот теперь становится действительно страшно, голос садится и руки трясутся, как у законченного алкоголика:       — Бека, ты же не… Ты же не избавился от неё? Когда предназначенный умирает, я знаю, она темнеет, становится, как обычная татуировка, а у тебя и этого нет… Этот шрам — это же не… Скажи мне, что ты не сделал такой глупости! Без метки дольше месяца никто не выживает!       Он уже на самой грани, хватает Алтына за плечи, встряхивает, с надеждой всматривается в тёмные глаза, и ощущает мягкую ладонь у себя на шее, а чужой тембр обволакивает, успокаивая.       — Я от неё не избавлялся, смотри, — он притягивает руку Юры к шраму, давая его ощупать, прочувствовать, ведь тот давно уже затянулся.       Плисецкий прерывисто, с облегчением выдыхает и утыкается лбом в смуглую грудь:       — Я бы не смог без тебя.       — Прости.       — И всё же… — так и не поднимая головы. — Где твоя метка? В трусах? — со смешком.       — У меня её нет, — явно нехотя отвечает Отабек.       — Но как так? Разве такое вообще бывает?       Юра наконец отстраняется, а казах только неопределённо машет головой, подталкивая и заставляя друга зайти в ванную.       — Давай сначала согреемся, а потом я расскажу, — снова обещание, которое он точно сдержит.       Когда они уже сидят на кухне, согретые после душа, и пьют горячий чай, Алтын решается и начинает медленно, словно неуверенный в том, следует ли это говорить, свой рассказ.       — Есть один способ разорвать связь душ после их соединения, но это очень опасно. Он действует так же и в том случае, если связь установлена, но один из пары не принял второго, и второй тоже хочет избавиться от неё.       На этой фразе Юра почти что давится чаем, выплёвывает остатки и с полным неверием смотрит на своего друга. Ведь так не бывает. Все знают, что так не бывает. После того старого разговора с Милой он сам проверил и перепроверил много-много раз. Если появляются видения — связь уже никак не разорвать, и смерть — единственный существующий выход из этого безумия.       — Как? — вот что его волнует больше всего.       — Юр, — вздыхает Бека, — это очень серьёзная вещь, на такое не просто решиться, и дело не в родственной душе. Цена за этот разрыв слишком велика.       На мгновение Плисецкий всё же сомневается, а затем цокает языком и вполне себе спокойно продолжает чаепитие:       — Не хуже, чем всю жизнь страдать от постоянных галлюцинаций, выворачивающих тебя наизнанку. Я просто хочу быть свободным.       — Даже если расплачиваться за это будешь не просто до конца своих дней, а целую вечность?       Юра смотрит на него немигающим взглядом без намёка на колебания, а потом почти неуловимо грустно улыбается.       — Даже если вечность.       — Приезжай как-нибудь в Казахстан, — выдыхает Отабек. — Я тебя кое с кем познакомлю.       Эта ночь становится первой, в чреде непрекращающегося на протяжении трёх лет бреда, когда он наконец по-настоящему высыпается. Его интерес не угасает, наоборот только распаляется и даёт такой запал энергии, что к концу тренировки выматывается не Юра, а сам Фельцман. Остальные присутствующие на катке откровенно его шугаются, а когда в помещении появляется Отабек — вовсе тушуются. Сразу видно — Милка новость постаралась донести до каждого. Подросток не сразу понимает, что почти весь этот ропот основан на зависти, и не к кому-то постороннему, а в отношении него самого.       Он решается посмотреть на своего друга со стороны, не как тот, кто видит его ежедневно по сети или постоянно общается в свободное время — не как кто-то близкий. Смотрит и понимает — Алтын прекрасен настолько, насколько это вообще возможно для его возраста, практически идеален. Не удивительно, что псевдо-новость о том, что они родственные души, вызывают зависть у окружающих. Плисецкий не сразу разбирает странное чувство, поселившееся у него в животе… Он и сам ревнует казаха к истинной паре. Отмахивается от этой мысли и прикусывает губы, ведь у лучшего друга нет метки.       — А каково это — когда нет родственной души? — тем же вечером интересуется Юра, сидя рядом за просмотром фильма.       — У меня её не то, чтобы нет, — вздыхает Бек. — Она была.       — Была? — фильм сразу отодвигается на второй план и всё внимание приковано к Отабеку.       — Я с ней познакомился незадолго до четырнадцатилетия, — кивает тот. — Мы решили, что в этот же день разом оборвём связь.       — Почему? — едва ли не вселенское недоумение в одном только слове.       — Она оказалась старше меня на двадцать два года, замужем и с двумя детьми, — казах ёжится, вспоминая. — Сам понимаешь, это тебе разница не в десять лет.       — Тогда почему метки нет?       — Она есть, просто другая.       — Другая?       Ситуация принимает всё новые обороты и Алтын вздыхает, откидываясь на спинку дивана. Скользит взглядом по потолку, подбирая правильные выражения, и вытягивает прямо перед собой правую руку ладонью вверх.       — Ты её не увидишь, но она есть. Тут, — кивает, указывая на центр, где выделяется линия жизни. — При ультрафиолете правда видна.       — А я думал, что байкерские перчатки — часть твоего образа, — хмыкает Юра и проводит пальцем по чужой ладони, ощущая несвойственную коже ребристость. — Странно так…       — Мы просто не успели, она как раз ехала ко мне на встречу, когда в машину врезался другой водитель. Я очнулся уже в больнице, родители тогда знатно перепугались, а оказалось — болевой шок, переданный от соулмейта. Пришлось искать другие пути, когда её выписали.       — Она хотя бы тебя поняла, — поджимает губы Плисецкий. — Постаралась всё исправить.       — Да, — кивок. — За это я ей очень благодарен.       Юра ещё хочет спросить, что именно они сделали, чтобы разорвать связь, где настоящая метка друга, почему у того шрам на рёбрах, но молчит, потому что понимает — на сегодня лимит исчерпан, итак знает слишком много. Его уверенность в необходимости отказаться от пары растёт в геометрической прогрессии, поэтому уже в аэропорту, незадолго до отправки самолёта в Алматы, он с трудом сдерживает желание отправиться вместе с казахом.       — Если не передумаешь через полгода — приезжай, я всё устрою, — говорит ему на прощание Алтын, кратко обнимает одной рукой и идёт к терминалу.       Юрий провожает его взглядом, будучи уже абсолютно уверенным, что решение он не поменяет. Ему надо просто продержаться шесть месяцев и тогда он освободится от Никифорова раз и навсегда, и плевать, какую цену за это придётся заплатить, потому что с каждым днём проклятая метка начинает жечь всё сильнее, будто её ежедневно прижигают раскалённой кочергой.       Парень считает, что нет ничего лучше блаженного неведения, когда не знаешь, кто твой предназначенный, никогда с ним не встречался, а в идеале — живёшь в другом уголке планеты. Он постоянно видит Виктора, воркующего с его любимым — по его же лживым утверждениям — японцем, но совершенно точно знает, что по ночам в их постели всё чаще появляется кто-то третий. Незнание — восхитительно, убеждается раз за разом Юра, наблюдая дневную любовную идиллию на льду, но затемно желает своему тёзке найти истинного соулмейта. Пока однажды не замечает у того чёрную татуировку с необычным, явно французским именем на лопатке и от всей души соболезнует, хотя вслух это не озвучивает.       Ему в голову даже приходит совсем уж безумная идея — предложить Юри поехать вместе в Казахстан. Раз они смогут помочь Плисецкому, то наверняка и для кацудона что-то придумают. Но вовремя понимает — не выйдет, Кацуки любит Виктора, причём любит искренне, всем сердцем, а не из-за навязанных судьбою чувств, как сам подросток. Он пускает всё на самотёк, не маленькие уже, сами разберутся, и готовится к очередным соревнованиям.       В этот раз борьба будет не шуточной. Против Юры выступит сам Никифоров и его протеже. Остальных за соперников он не считает. Тренировки теперь занимают всё его естество, отвлекая от пульсирующей надписи на теле, которая, как назло, и печёт, и чешется, и отдаёт болью по всему организму. Плисецкий понимает чего «требует» от него душа и даже уверен, что Виктор не откажет, но упрямо, сцепив зубы, продолжает терпеть и упражняться в катании. С Отабеком он созванивается практически каждый день, но стоит ему заикнуться о вопросе меток — тот сразу сливается по самым глупым причинам. Наверное, ему нужно время — понимает блондин и ждёт того часа, когда казах сам всё расскажет.       А время летит неумолимо, и вот они уже на очередных соревнованиях выступают, как в последний раз, выжимая из себя все соки ради идеальной программы. Тут и Леруа, и Алтын, и Чуланонт, ещё парочка знакомых лиц, но ни один номер не волнует Юру. Он только задерживается во время выступления Виктора и Юри, и от всего сердца поддерживает Беку, с которым так и не успел нормально пообщаться за всё время пребывания в чужой стране. Уже стоя на пьедестале на первом месте, обскакав серебряного медалиста Никифорова и очередную бронзу Леруа, Юрий крепко сжимает золотой кругляш на груди и старается улыбаться несмотря на то, что победа не принесла желанного удовлетворения.       После интервью и многочисленных поздравлений, Отабеку удаётся увести друга прямо из-под носа надоедливых журналистов и вездесущего тренера и оттащить в укромный уголок, подальше от любопытных глаз.       — Пойдём сегодня отпразднуем? — слишком странное предложение для такого серьёзного парня.       — Ты серьёзно? — Юра даже не верит своим ушам.       — Конечно, — кивает тот. — Тут кое-кто приехал меня поддержать и, знаешь, я думаю, что вам стоит пообщаться.       Плисецкий на мгновение напрягается, но в глазах напротив плещется исключительное умиротворение и спокойствие. Он сразу расслабляется и облегчённо выдыхает:       — Хорошо. Где и когда?       — Сейчас и со мной.       Алтын перехватывает его под руку и, петляя между поворотов и этажей, выводит на улицу, где уже припаркован байк. А дальше всё так привычно и естественно: шлем на голове, горячая даже через кожу куртки спина, руки сцепленные в замок на чужом животе, и скорость, дарующая пусть и мнимое ощущение полёта и свободы. Казах тормозит довольно неожиданно, но плавно, паркуется едва ли не на самом выезде из города возле странной двери и слезает. Юра идёт за ним, хоть и сам не понимает откуда у него вообще такое безоговорочное доверие к этому человеку.       Вместе парни проходят через узкий коридор, освещённый лишь одной лампой у самого потолка, и Отабек толкает массивные створы без ручек, проходя в зал, одним жестом приглашая следовать за собой. В помещении полумрак, за немногочисленными столиками на бархатных диванах всего несколько человек, а на сцене — довольно привлекательная афроамериканка едва ли не обнимает микрофон, напевая задушевную мелодию восхитительным контральто. Юра мог бы заслушаться, если б Алтын не дёрнул его за край куртки, потянув в самый дальний угол, из которого оказался прекрасный обзор на заведение в целом.       — Присаживайтесь, — глубокий, но мягкий голос Плисецкий слышит раньше, чем успевает разглядеть его владельца.       Он опускается на удлинённый угловой диван, замечая, как друг присаживается напротив, и устремляет взгляд на человека, скрытого за клубами сигаретного дыма. Наконец фигура подаётся немного вперёд и в очертаниях можно разглядеть женщину около сорока лет, с вьющимися, явно высветленными из-за тёмных корней, волосами чуть ниже подбородка, и пронзительными глазами цвета поблекшего зелёного фианита. У неё тонкие, но острые черты лица, и Юра отстранёно думает о том, что в молодости она наверняка была очень красива.       Женщина окидывает его нечитаемым взглядом, от которого почему-то по спине бегут мурашки, и протягивает руку, представляясь:       — Марго.       Блондин кивает, сглатывает и пожимает на удивление тёплую и сухую ладонь. Почти приятно.       — Юри… — не успевает договорить.       — Я знаю кто ты. Бек рассказывал.       Плисецкий немного недовольно, исподлобья смотрит на друга, но тот кажется даже не обращает внимания, будучи всецело поглощенным рассматриванием принесённого официантом напитка. Парень точно уверен, что всё было заказано ещё до их прихода.       — Скажи мне, Юра, — Марго затягивается чёрной сигаретой и выдыхает через ноздри, глядя прямиком поверх дыма, — чего ты хочешь больше всего?       От такого вопроса вздрагивает, задумчиво хмурится и прикусывает нижнюю губу. Кажется теперь он прекрасно понимает зачем они тут, равно как и то, что от его ответа и впечатления, которое произведёт на незнакомку, зависит дальнейшая судьба метки и родственной души.       — Я хочу оборвать связь со своим предназначенным, — выходит тихо, но уверенно, по крайней мере так кажется.       — Вот как, — вроде ответ ей понравился. — Ты уверен? Тогда что или кто, по-твоему, истинный соулмейт?       — Этот тот, кто разделяет с тобой душу на двоих, — складка между бровей блондина прорисовывается заметнее, он силится собраться с мыслями. — Кто навсегда связан с твоей жизнью, — и улавливает тихое хмыканье со стороны женщины.       — Соулмейт — это палка о двух концах, — говорит она и небрежно стряхивает пепел в гору окурков. — Если он свой отталкивает в твою сторону, то у тебя есть полное право со всей силы отфутболить обратно.       — Послушай её, Юр, она знает о чём толкует. У неё муж — мафиози — не родственная душа, — впервые встревает в диалог Алтын, так и не поднимая головы.       Русский фигурист понимает, что весь этот разговор — не более, чем проверка. Марго явно в курсе его проблем, но зачем-то продолжает увиливать от основной темы. Самое время задуматься, раз они так настаивают и намекают, то… Значит ли это, что обрыв связи со стороны Плисецкого отрицательно скажется на Викторе? Видимо эта мысль слишком сильно его поражает и читается даже на лице, потому что женщина вздыхает, склоняя голову набок, и тоном, которым обычно зачитывают панихиду, продолжает свою мысль:       — И дело тут не в любви, безответных чувств не бывает. Есть только позволяющие себя любить и пиздострадальцы, которые болью упиваются. Так что не надо мне тут оговариваться своим «я люблю» и «не могу причинить боль».       Она на мгновение замолкает, затягивается остатками сигареты, тушит бычок в переполненную пепельницу и нарочито медленно выдыхает дым тонкой струйкой. «Какая пафосная манера курить», — фыркает парень у себя в голове, наблюдая.       — Ты либо хочешь избавиться, либо нет, — заканчивает Марго и вновь переводит на него взгляд. — Ну так?       — Хочу, — на выдохе.       — За это придётся заплатить, — дожидается утвердительного кивка, — немалую цену.       — Сколько?       — Не сколько, Юрочка, — так противно звучит его имя в её исполнении, но отчего-то не раздражает, — а что.       — Что? — всё же интересуется он.       — Жизнь. Тебе придётся умереть.       Сказано так просто и легко, как само собой разумеющееся. Юра даже не сразу понимает, что встаёт и направляется к выходу, не замечает, что Отабек, что-то сказав женщине на казахском, идёт за ним. В мыслях царит такая неразбериха, словно персональный апокалипсис, одно сменяется другим, мешается в единую кашу. Он уже у выхода из зала, надавливает на дверь, слегка приоткрыв, и замирает. Что-то внутри щёлкает и парень так же медленно возвращается обратно, вновь присаживаясь возле Марго.       — Не робкого десятка, да? — она усмехается.       — Что я должен делать?       — Я же сказала, — прикуривает новую сигарету, — умереть.       — Как?       — Как тебе будет удобнее.       Юра сжимает пальцы в кулаки и смотрит прямо перед собой, будто стол сейчас — самое интересное, что он видел за всю свою жизнь. Решается.       — А дальше?       — Дальше мы оторвём твою душу от той другой и поместим в новый сосуд.       Плисецкий вздрагивает, чувствуя как холодок пробегается от самых кончиков пальцев ног вверх, заседая в районе живота. Слова вырываются на автомате, без каких-то размышлений:       — Магия?       — Худу, — констатация факта.       — Вуду? — он поворачивает голову в сторону этой странной женщины.       — Худу, — отвечает за неё Алтын. — Это другое, — и поясняет. — Переселение душ.       — Что потом, — слишком много шокирующей информации поступает в белокурую голову, но он держится.       — Потом — новая метка, новая жизнь, — Марго криво улыбается. — И проклятие длиною в вечность.       Видимо заметив, что Юра совсем растерян, она смягчается, тушит очередной окурок, немного наклоняется навстречу и смотрит почти что тепло и с лёгким намёком на сострадание.       — Метка будет другой, не такой, как у всех. Она может быть полностью оригинальной и, если ты захочешь, в своё время конечно же, то сможешь привести того, кто получит аналогичную. Я сделаю это для тебя, малыш.       — И как это работает? — он ощущает шершавую руку поверх своей и не сразу осознаёт кому та принадлежит.       — Души соулмейтов связаны на астральном уровне, именно оттуда мы и будем её выдирать, а метка — с человеческим телом. Потому твоё, — выделяет, — тело должно умереть.       — Я согласен.       — Юр, подумай хорошо, — вмешивается Отабек. — Ты будешь проклят и никогда от этого не избавишься.       — Но ведь я буду свободен, — и взгляд: изумрудные глаза в почти такие же, только светлые, мутные, — верно?       — Будешь, — Марго отпускает его ладонь. — Если захочешь.       — Значит я смогу сам выбрать с кем себя связать, если придётся?       — Именно так, — видно, что ей расспросы надоели. — Или можно связать тебя с уже имеющейся меткой, — и машет рукой. — У Бека спросишь, он объяснит.       — Я уверен, что хочу этого, — прозвучало даже слишком твёрдо. — Когда?       — Не сейчас, — женщина отодвигается снова назад в темноту. — Надо найти подходящий сосуд, а это не так просто. Придётся подождать.       Алтын встаёт первым и ждёт, когда друг поднимется следом. Они уже почти готовы уйти, когда Юра оглядывается через плечо, отмечая выделяющиеся даже в темноте глаза.       — Можно попросить о кое-чём?       — Попробуй.       — Я хочу, чтобы он не был девственником.       Ответа парень не дожидается, берёт казаха за рукав и вытягивает из душного помещения на свежий воздух. Глубоко вдыхает, запрокидывает голову к небу, поразительно звёздному для этого времени года.       — Можешь оставить тут байк? — Отабек кивает. — Тогда пройдёмся?       Медленным шагом они направляются прочь от здания и напряжение отступает с каждым пройдённым метром. Юра не сразу решается, но всё же задаёт интересующий его вопрос.       — Бека, а кто она?       — Мой истинный соулмейт, — тот пожимает плечами и смотрит куда-то в сторону.       — Вот как… Значит вы так же разорвали свою связь?       Казах мнётся, видно, что не хочет рассказывать, но скорее всего через силу отвечает.       — Да.       — И как ты выглядел раньше?       Отабек замирает, останавливается, поворачивается к Юре, и тот видит, как плотно сжимаются его челюсти, даже начинает проклинать своё любопытство и болтливый язык. Он уже не ждёт, что его интерес удовлетворят, будучи уверенным, что на такую наглость минимум нужно послать, когда слышит:       — Так же.       Дыхание перехватывает, а непонимание накатывает новой волной.       — То есть?       — У меня был брат. Близнец. От него тоже отказались, как и от тебя, но он не выдержал и избавился от метки.       — Поэтому у тебя шрам на боку?       — Да.       Казах продолжает путь и молчит. Юра боится даже лишний раз пискнуть. Куда ему с его проблемами, когда друг пережил такое. Всё дерьмо его жизни меркнет на этом фоне.       — Он тоже был фигуристом, мы вместе с детства катались, — горькая улыбка на губах Отабека.       — Прости.       — Родители даже не знают, что это он погиб, а не я…       Плисецкий резко разворачивается, хватает Бека за грудки и дёргает на себя, сразу же принимая в свои объятия. Сжимает крепко, цепляет пальцами куртку на спине, стараясь притянуть как можно ближе, хотя ближе уже некуда, и ощущает дрожь, исходящую от чужого тела.       — Всё будет хорошо, — шепчет невнятно, не достаточно. — Я рядом. Я всегда буду рядом с тобой.       И добавляет совсем тихо, на грани слышимости: «Клянусь», но Алтын его слышит, с силой обнимает в ответ, утыкаясь носом в изгиб шеи, стараясь удержать судорожное дыхание в пределах нормы. Им плевать на редких прохожих. Им плевать на весь мир. Они снова разделяют чувства на двоих.       Уже на подходе к отелю, Юра замечает вдалеке знакомую фигуру, скалится и почти что рычит. Отабек берёт его за руку, пожимает, и дарит улыбку, пусть измученную, но зато искреннюю, поддерживает так. Вместе парни проходят мимо Никифорова, который недовольно на них косится и не может просто промолчать.       — Так вот ты где, Юрио! А мы тебя обыскались.       — Кто это мы? — шипение в ответ.       — Как кто? — почти недоумевает Виктор. — Я. И я. Ну и Яков конечно, — тут он откровенно врёт.       — Нашли, бля, отстань.       Юра отпихивает мужчину плечом и проходит внутрь, утягивая за собой друга. Он затаскивает казаха с собой в лифт и прислоняется спиной к первой попавшейся стенке, не сразу замечая, что их пальцы всё ещё переплетены.       — Пойдёшь ко мне?       Прозвучало даже жалко, но этой ночью ему слишком сильно не хочется быть одному. Видимо Отабек это понимает, потому просто приподнимает уголки губ, и этого достаточно. Слишком хорошо они понимают друга друга, даже не с полуслов, а вообще без оных. Заваливаются в номер к Плисецкому, и блондин сразу же оккупирует ванную, пока Алтын заказывает им ужин в номер. Время на часах — 23:20, но плевать.       Потом они сидят на кровати, разложив блюда прямо на простынях и не заботясь о их чистоте, смотрят иностранное шоу по телевизору и изредка перекидываются парочкой фраз. Когда наступает время сна, Юра подтягивается ближе к боку своего друга, ёрзает, не может уснуть, да и не хочется даже вопреки усталости.       — Юр, — подаёт голос Бек. — Спрашивай.       Он определённо не поражён догадливостью казаха, только набирает побольше воздуха в лёгкие перед тем, как узнать то, что волнует с самого разговора в баре.       — Это больно?       — Очень.       Большего и не надо. Это больно. Это проклятие, длиною в вечность. Но он готов на это. С этим убеждением, засевшем в голове, сердце и даже душе, Юра и засыпает, не зная, что во сне плотно прильнёт к Отабеку, обнимая вплоть до самого утра, потому что утром того в постели не окажется.       Очередное возвращение на родину снова проходит с размахом, количество его поклонниц растёт, а их неадекватность с каждым годом и вовсе поднимается, словно на дрожжах. Юра привычно огрызается, но получает лёгкий толчок от Якова и спешит скрыться на заднем сидении авто. Все его мысли занимает только обряд: вроде и страшно, но совершенно точно необходимо. Но вот стоит ли оно того? Стать другим, потерять свою прежнюю жизнь…       Юра всё чаще хмурится, больше пребывает в своих мыслях, меньше грубит. Окружающие списывают перемены в поведении на взросление, а его их мнение не волнует. Он готовится к олимпиаде, хочет стать мировым чемпионом, мечтает побить все возможные рекорды, но это разбивается о чёртову метку, из-за которой кататься становится сложнее. Юрий превозмогает боль и жжение, продолжает тренировки, новые соревнования, запивает перед сном обезболивающее вместе со снотворным, привычно перед этим скинув «Спокойной ночи» тому, кто за пределами страны.       Новость выбивает почву из-под ног, ну или, в его случае — лёд. Плисецкий с трудом удерживает равновесие, так и не грохнувшись на каток, хотя имел все шансы. Его выводит не просто содержание этой вести, а сам факт того, что узнаёт это последним, да ещё и от кого! От Георгия! Юра шипит на окружающих похлеще, чем год назад, таким его ещё не видели, переобувается, откровенно посылает Никифорова нахуй в присутствии остальных, и уходит.       По дороге он набирает номер Отабека, но включается голосовая почта, доводя практически до белого каления. Юра сам не понимает зачем раз за разом звонит на явно отключённый телефон, матерится на автоответчик, обещает переломать ноги и засунуть туда, куда вообще засовывать их лучше не стоит, носится по комнате, как угорелый, пока на дисплее не высвечивается входящий с долгожданного номера.       — Ты охренел?! — вместо приветствия почти орёт в трубку Юра.       — Дай мне объяснить, — голос у Отабека усталый, но это не мешает на него злиться.       — Что значит — это твой последний сезон?! Да как ты можешь всё бросить! — распаляется только сильнее.       — Юр, так надо, — как всегда безэмоционально выдыхает Алтын. — Я должен заняться семейным делом.       — В жопу такие дела, которые отрывают тебя ото льда! Разве не ты хотел завоевать золото для своей страны? Как же твоя мечта, Бек!       — И это мне говорит тот, кто собирается поступить почти что точно так же.       Плисецкий дёргается, даже отодвигает руку с телефоном от уха, смотрит на него неверяще, подносит обратно и уже совершенно спокойно отвечает:       — Это другое.       — Неужели? Ты тоже сделал выбор не в пользу льда, готов на всё, чтобы избавиться от связи, но при этом считаешь, что единственный сын не может заняться благополучием своей семьи, пусть и в ущерб фигурному катанию?       Отабек очень редко говорит так много и Юра его слушает внимательно, понимает, что тот прав, кусает от обиды губы, от обиды на себя, конечно, ведь он так взорвался, даже не подумав, что сам собирается поступить точно так же.       — Оно многое потеряет без тебя.       — Как и без тебя, — откликается казах. — Если только ты не передумаешь.       — Я не передумаю, — Плисецкий падает на диван, задирая ноги на стену, а голову свешивая с краю, смотрит в потолок. — Эта метка сводит меня с ума. Там ничего не слышно?       — Пока нет, — мимолётная заминка и звук расстёгиваемой молнии. — Был там кто-то, но Марго сказала, что не вариант, потому что девственник.       Блондин издаёт тихий смешок и закрывает глаза, растирая пальцами свободной руки переносицу. Она послушалась его просьбы — хорошо.       — Юр, — теперь голос слышен чётче. — А почему ты об этом попросил?       Он понимает о чём говорит друг, но не торопится объяснять. Сначала Юре и самому не до конца было ясно это требование, но потом ответ пришёл сам собой, во время очередного приступа видений и неконтролируемого жара в области букв. Воспоминания о Хасецу бьются в голове подобно раненому, умирающему животному.       — Потому что я не хочу пережить это снова, — наконец поясняет он.       — А может ты просто боишься, что в этот раз всё будет по-другому? — слишком откровенно для Алтына.       — Возможно, — нехотя соглашается парень.       — Так ты боишься дать себе второй шанс… Наказываешь сам себя?       Плисецкий поджимает губы, пытаясь найти более правдоподобное объяснение, которое устроило бы друга, но, как назло, ничего на ум не приходит. Он фыркает, старается поменять положение тела, копошится, пока по другую сторону телефона терпеливо ждут.       — Может во мне сейчас говорит его соулмейт, — Юра выплёвывает попавшие в рот волосы, — но мне бы хотелось сохранить в памяти свой первый раз таким, каким он и был, со своим истинным, пусть и вышло это премерзко.       Отабек всё ещё молчит, видимо переваривает услышанное, но терпению Юры приходит конец и он выпаливает раньше, чем мозг успевает обработать выданную информацию:       — А каким был твой первый раз?       Вот теперь молчание становится действительно неловким. Несмотря на то, что они так далеко друг от друга, Плисецкий кожей ощущает нависшие над собой тучи от тяжёлого взгляда казаха и непроизвольно ёжится, забиваясь в мягком углу и подтягивая ноги к груди. Однако это не мешает ему, оставив вопрос открытым, ждать чужого откровения.       — Не помню.       — Как это не помню?! — мгновенно взвивается Юра и едва ли не подпрыгивает на диване. — Как можно такое не запомнить? Неужели стесняешься? Скажи хотя бы с кем: парень, девушка? — не услышав объяснения, вздыхает. — Бек…       — Какой смысл помнить, если это был другой я?       И правда, — думает блондин, — какой смысл помнить? Ведь это ждёт и его. Уже неважно, что происходило или произойдёт с этим телом, если он всё равно от него откажется. Может просьба найти ему «сосуд», лишённый невинности, и правда была глупой. Хотя он ни в чём уже не уверен на сто процентов, кроме как в своём решении разорвать приносящую страдания связь.       — А во сколько ты девственность потерял, ну… другой ты?       — В пятнадцать.       Юра усмехается тому, как они похожи, но не рискует сказать вслух. Вместо этого он решает вернуться к проблемам насущным, стучит пальцами по колену и вздыхает.       — Значит это твоё окончательное решение?       — Да, я откатываю последний сезон.       — Если ты считаешь, что так будет лучше.       Плисецкий почти незаметно улыбается, не задумываясь о том, что его не видят. Да и это не имеет уже значения, ведь Бека часто вызывает у него улыбку и наверняка об этом знает. Он просто хочет предоставить другу достойную конкуренцию в своём лице, разжечь его огонь пусть и в последний раз, увидеть, как ярко сияет Алтын, озаряя лёд и согревая замёрзшего Юру своим внутренним солнцем. Почти не злится, но только почти.       После этого разговора Юрий ещё долго не думает ни о чём, кроме повседневных хлопот и тренировках. Даже ночные родео его соулмейта не вызывают должных эмоций. Да, больно, да, немного неприятно, но вполне терпимо. И тогда приходит мысль, что может, если он привык, то не надо отказываться от связи, не надо умирать и терпеть немыслимое, накликая на себя проклятие, ведь он сможет это вытерпеть. Да и деду не придётся объяснять каким образом его внук воскрес в другом виде. Хотя насчёт того можно ли ему будет всё объяснить дедушке Юра очень и очень сильно сомневается.       Противоречия буквально разрывают его, но при этом только помогают поднять программу на новый уровень. Даже Фельцман его хвалит, а в последнее время особенно замкнутый Юри восхищённо выдыхает, точно так же, как когда-то наблюдая за Никифоровым. Упомянутый Виктор мрачнеет, но старается улыбаться. Сразу понятно, что ему не очень приятно было проиграть мальчишке, которого он же и отверг, но и насолить своей родственной душе не пытается, просто принимает, как должное, разводит руками и говорит: «В нашей стране молодым везде дорога!».       Мировой чемпионат не за горами, когда Николай Плисецкий попадает в больницу. Юра разрывается между ним и катком, убивается на тренировках и усталый идёт к единственному родному человеку. Своё семнадцатилетие он празднует там же, сидя в пропахшей медикаментами палате и читая дедушке недавно приобретённую специально для их встреч книгу. Они не обсуждают здоровье, потому что Юрий и так узнает нюансы, достав всех врачей и медсестёр. Он искренне старается сделать всё, чтобы дедушку побыстрее выписали из этого адского заведения, для него — лишённого надежды, и знает то, что никогда не сможет принять.       Потому просто кусает в те редкие ночи, проведённые на своей квартире, кулаки, трясётся беззвучно, извивается, словно от разряда электричества, и рыдает без слёз, на сухую. Приговор — один год, и то с натяжкой, выворачивает его наизнанку. А потом, как порядочный внук, утром идёт к деду, отмечая каждое изменение в морщинистом лице, чтобы банально пожелать доброго утра и обязательно, обязательно сказать, что он его любит. Далее тренировка, перерыв, снова тренировка, перекус на ходу, забив на запреты Якова и истерики Лилии на тему нездорового образа жизни, и снова больница, табурет у белоснежной койки и книга в руках. Перед сном непременное «Я люблю тебя, дедушка», лёгкий поцелуй в щеку, и когда тот заснёт — краткая переписка с Отабеком.       В этом ритме проходит несколько месяцев, соревнования начнутся со дня на день, и Юра, скрепя сердце, оставляет деда, пообещав вернуться с победой. Не зря говорят, что жизненный опыт, то, что мы с трудом переживаем, но справляемся, всегда отражается на делах и поступках. Так и у Плисецкого оно отражается в программе, да так, что у присутствующих дух захватывает, а потом они ещё долго аплодируют стоя неповторимому русскому тигру, который завернул в баранку остальных фигуристов.       Второе место остаётся за Алтыном, и ему хочется порадоваться за друга, но даже на улыбку не остаётся никаких душевных сил. Третье — Кацуки, оставив за бортом Джей-Джея и остальных. В этот раз Виктор не участвует, он принял победу над собой сразу, видимо решив, что фигурное катание теперь в хороших руках, и не прогадал. Однако для золотого медалиста всё это не имеет уже значения, он ждёт ночи, чтобы тайком пробраться к номеру Отабека, поскрестись в дверь и проскользнуть внутрь, словно какой-то преступник.       Казах выглядит очень сонным и таким домашним, что напряжение сразу уходит и на смену ему появляется необычное тепло в груди. Юра улыбается, обнимает друга как можно сильнее и даже зачем-то кратко целует в щеку. Тот его поступок никак не комментирует, слегка потирает пальцами поцелованное место и тянет парня за руку к кровати. Не зря ведь он так поздно заявился?       — Бек, я хочу тебя попросить о кое-чём, — он не знает, как начать, но сделать это надо. Отабек же молчит и выжидает. — Ты не мог бы связаться с Марго?       — Это из-за дедушки? — конечно же он сразу может сопоставить просьбу с фактами.       — Да, — кивок. — Ты знаешь то же, что и я, — ему и в прошлый раз было сложно даже просто напечатать Алтыну об отведённому родственнику сроке, а сказать это вслух вообще невозможно. — Вдруг она сможет помочь?       Отабек поджимает губы, да так, что они превращаются в одну сплошную линию. Смотрит поверх Юркиного плеча куда-то в стенку, прогоняет в голове все возможные варианты, а затем, будто очнувшись, обращает взор на друга. Так понимающе смотрит, с отголосками боли на самом дне чёрных глаз.       — И ты готов обречь его на проклятие?       Слова застревают в горле, он об этом не думал раньше, точнее каждый раз забывал чем чревато переселение душ. Пока Плисецкий пытается собрать мысли и слова воедино, казах достаёт телефон, скользит по нему пальцем и нажимает. В динамике раздаются гудки, а затем на экране появляется знакомое женское лицо на фоне заднего стекла автомобиля.       — Бек? — она удивлённо вскидывает бровь, а блондин тем временем подтягивается и садится рядом. — И тебе привет, малыш.       — У Юры тут вопрос, — Отабек поворачивает телефон немного в сторону, чтобы в кадре большей частью оказался друг. — Давай.       — Кхм, Марго… Понимаешь, тут такое дело, — боже, как же сложно это сказать. — У меня дедушка… Он в больнице, и я хотел бы…       — Нет, — она прерывает его даже слишком резко и холодно. — Если он умирает, — какая догадливая, сука! — то тут ничего поделать нельзя. Это душа умирает, уже поздно что-то менять, — а затем прижимает острый ноготь к нижней губе, бросает взгляд в сторону и вздыхает. — Если бы вы обратились, скажем, года три назад, ну или до того, как болезнь — он ведь болен, да? — начнёт проявлять себя, то можно было бы что-то придумать, а так нет.       Женщина не извиняется, не сочувствует, не объясняет больше ничего и просто скидывает звонок. Юра сразу же утыкается лбом в плечо друга, а тот обнимает его другой рукой, скользит ладонью по предплечью выше, опуская на затылок и гладит нежно-нежно.       — Я думаю, тебе стоит провести с ним как можно больше времени и хорошенько постараться, чтобы он тобой гордился.       Хриплый шёпот Отабека завораживает, обволакивает и наполняет пропитанную горечью грудную клетку ощущением покоя и смирения. Юра не сразу понимает, что ядовитый шипастый цветок внутри его сердца тускнеет и теряет свой блеск, когда рядом казах, впитывает обратно токсический дым и втягивает колючки.       — Мне жаль, что я не могу тебе помочь.       — Ты и так мне помог, — не зная зачем, Юра тянется вверх, прикрывает глаза и вполне целомудренно касается губ Отабека своими.       — Не за что, — отвечает тот на тактильное «спасибо».       Плисецкий привозит очередную золотую медаль в первую очередь не стране, а своему дедушке. Красуется, стоя перед больничной койкой, даже улыбается почти искренне, вызывая улыбку в ответ. Николай гордится им и не устаёт это повторять, говорит, что у него самый лучший внук в мире, что он стал таким взрослым и самостоятельным, и просит пообещать только одно:       — Стань счастливым.       С того момента Юра постоянно копается в себе в поисках простого вопроса: «Что значит для меня счастье?». Счастье — это здоровый дедушка, с гордым видом смотрящий на него. Счастье — это улыбающийся Отабек, без того странного разбитого выражения в глазах, что можно заметить, если присмотреться. Счастье — это взаимная любовь, не вызванная связью и не обусловленная ею же. Счастье — это отсутствие рамок и ограничений в выборе собственного жизненного пути. Юра ещё никогда не чувствовал себя таким несчастным.       Он продолжает разрываться между тренировками и больницей, всё реже созванивается с Алтыном, каждый раз удивляясь тому, насколько взрослым становится казах, меняясь и возмужав. Неосознанно любуется им на экране смартфона, глядя, как Бек стягивает пиджак и расслабляет галстук. Такой серьёзный, деловой, — усмехается Юра про себя. А Отабек в свою очередь отмечает вслух, что и он изменился, даже в характере. Плисецкий накручивает прядку светлых волос на палец, смотрит с хитрецой, но никак не комментирует. Видимо Бека прав, он действительно преобразился в некотором роде.       Чаще Юра замечает, что ему плевать на накопившиеся золотые медали, что не волнует больше Никифоров, хотя боль в бедре никуда не ушла, а душевные терзания при вечернем «эротическом киносеансе» вызывают только отвращение и немного раздражение. Лёд больше не заполняет лёгкие, ведь смысл его жизни сейчас дотягивает последние месяцы, и осознание этого приносит страх в каждый будний день, который может стать для Николая последним.       — Нет ничего важнее семьи, — говорит Отабек.       Юра его понимает, как никогда, и хочет извиниться за тот раз, когда накричал на друга, решившего покинуть ледовую арену, но не делает этого, ведь на него не держат зла.       — Как думаешь, — он решает перевести тему, — Марго согласится меня научить?       — Хочешь научиться худу? — с выражением эмоций у казаха всё стало только хуже, будто у него не лицо, а железная маска, но в этот раз с лёгкостью удаётся прочесть удивление в голосе.       — Почему бы и нет, — пожимает плечами. — Это ведь интересно, — откидывается на подушку, вытягиваясь, заводит руку за голову, второй на весу придерживая телефон. — Да и надо будет чем-то заняться вечность, верно?       — Не думаю, что это работает так, — фыркает Отабек и в свою очередь тоже укладывается на кровать.       — Какая разница, всё равно интересно.       Юра наблюдает, как Алтын подтягивает к боку ноутбук, хотя с ним говорит по телефону, и что-то на том проверяет. Парень недовольно щурится:       — Опять берёшь работу на дом? Может и ночевать там будешь?       — Может и буду, — пытается пошутить, но выходит обречённо. — Так получается.       — Ты совсем не отдыхаешь, — пытается вразумить его Плисецкий.       — А ты?       — Туше.       Он молчит, пока казах что-то быстро набирает на клавиатуре, не хочет сбивать с мыслей. Его внимание сейчас приковано к широкой горловине светло-серой футболки, из-под которой виднеются ключицы и совсем немного обнаженно плечо. Выглядит это так привлекательно и… Красиво.       Отабек вскидывает на него недоумённый взгляд.       — Что красиво?       Чёрт, чёрт, чёрт. Надо было так глупо попасться и последнее слово произнести вслух. Юра судорожно ищет пути отступления и впервые не знает стоит ли или, если быть точным, не хочет оправдываться и лгать. Закусывает нижнюю губу, переводит взгляд на всё ещё пристально за ним следящего друга и кривит уголок рта в подобие ухмылки.       — Я говорю, футболка на тебе хорошо сидит. Эстетично так, сочетается с кожей, и открывает красивый вид.       — Ты и правда сильно изменился, — Отабек словно игнорирует комплимент и нажимает ещё пару кнопок на ноуте, затем его отталкивая. — Спасибо.       — За правду спасибо не говорят, — автоматически отзывается Юрий.       — Скоро новые соревнования.       Блондин кивает, потягивается, отложив на мгновение телефон, снова берёт его в руки. Поворачивается на бок и подтягивает смартфон поближе к лицу.       — Так быстро время идёт, да? Кажется, только вчера познакомились.       — Нам некуда спешить, — Бек копирует его позу, оглаживает взглядом лицо. — Сладких снов, Юр.       — Сладких, — отвечает тот и скидывает вызов, добавляя уже в пустоту, — родной.       «Семья превыше всего», — повторяет из раза в раз Юра слова казаха, вникает, и вполне разумно делает вывод, что в его семью уже давно входит не только дедушка, но и сам Алтын. От этого осознания становится капельку проще, по крайней мере так кажется, ведь он не останется один после ухода деда, с ним всегда будет лучший друг, такой же как и он. Проклятый. Тем не менее, как ты не готовься к неизбежному, судьба наносит удар совсем неожиданно, когда, завоевав ещё два золота, в том числе олимпийское, не ждёшь ничего плохого в ближайшем будущем.       Новый год Юра встречает у двери в реанимацию. Сидит на полу, раскидав длинные ноги на весь проход, прижимается затылком к холодной стене и из последних сил пытается верить в благополучный исход. Когда измученный врач наконец выходит к нему навстречу, парень даже не поднимает головы. Он не слышит, что ему говорят, но различает интонации: уставшие, отстранённые, но сочувствующие. Николая хоронят на местном кладбище, долго пытаясь раскопать промёрзшую землю и наваливший снег. Саму могилу заваливают венками исключительно Юрины коллеги по катку, больше в живых у Плисецких не было никого, кто смог бы приехать.       После похорон, Кацуки берёт его за руку и предлагает поехать к ним с Виктором. «И чем он только думает?» — мысленно, ибо предложение японца не приносит ничего кроме тихого неудовольствия, а вот прикосновение его руки не нервирует должным образом, хотя по идее должно бы. Юра только отмахивается, говорит, мол не надо, достаёт телефон и привычно нажимает видеовызов, запоздало вспоминая, что Отабек на работе и не сможет ответить. К его удивлению звонок принимают и на экране маячит как всегда собранный казах.       Он отвечает прямо на ходу, поэтому Юра не может различить где тот сейчас находится, весь обзор перекрывает широкий шарф крупной вязки, тоже серый. Это второй любимый цвет Алтына после чёрного. Тот опускает взгляд вниз к камере и достаточно громко произносит:       — Сейчас, подожди.       Плисецкий хмурится, не зная чего же ему следует ждать, когда кто-то толкает его в плечо и указывает пальцем в сторону, где через дорогу виднеется тот же шарф, что и сейчас на экране. Отабек поднимает руку, так же привлекая к себе внимание, и уж совершенно точно не ждёт, что Юра сорвётся с места, разом перебегая трассу и кинется к нему в объятия. Этого вообще никто не ожидает, даже сам Юрий.       Он обнимает его, до боли сжимая в своих руках и чувствуя, как у самого от тесноты выбивает воздух из лёгких. Ощущает дрожь чужого тела, утыкается носом и губами в висок, выдыхая тепло. Юра вжимается в него отчаянно, словно весь мир сейчас заключён в Отабеке, слепо утыкается куда-то в область шеи, зарывается в шарф лицом и честно изо всех сил старается не расплакаться, потому что уверен, что сейчас сможет. Алтын придерживает его уверенно, сильно, наклоняется слегка, чтобы губы коснулись уха и шепчет:       — Мы нашли его.       Юра резко вскидывает голову, встречается глазами с чёрными омутами чужой души, словно спрашивает: «Правда?». И его понимают, одним взмахом ресниц: «Да». Он хочет узнать когда всё произойдёт, но из-за спины доносятся голоса и один, особенно громкий, возвращает их в реальность.       — Надо бы помянуть.       — Пойдёмте.       Плисецкий подхватывает друга под руку, совсем как женатая пара, а на самом деле цепляется, чтобы не упасть. Тот сразу догадывается, позволяет о себя опереться и ведёт следом за идущими впереди Фельцманом, Кацуки и Никифоровым. Изредка Юри оборачивается через плечо, смотрит на них: на белое, бескровное лицо тёзки, на сосредоточенного Алтына, на их совершенно без необходимости переплетённые пальцы, и понимает что-то ему одному известное.       Поминки делают у Юры на квартире, просто потому что он так настоял. Пьют любимый дедушкин коньяк, закусывают и вспоминают. Особенно много говорит Яков, ибо Николая он знал много лет, пусть и не так близко, как мог бы, но всё же. Когда он замолкает, слово берёт Отабек: они встречались несколько раз, пили вместе чай, даже готовили бок о бок на одной кухне. А Юра слушает, воспоминания накатывают, и даже не замечает, как по щекам стекает пара слёз. Только чувствует, как Алтын большим пальцем стирает влажные дорожки с его лица под пристальными взглядами всех присутствующих.       Фельцман уезжает первым, и Юре хочется ему вдогонку выпихнуть и других, кроме Бека, конечно же. Только видимо именно в этот день Виктор решает побить свой рекорд упрямства и отказывается куда-либо уходить, пока не убедится, что его соулмейт — да, да! именно так и сказал! — будет в порядке. В другой раз Плисецкий огрызнулся бы, ответил что-то в стиле: «Вспомнил, блядь!», но он слишком измотан, время-то позднее. Он достаёт раскладушку, размещая её возле дивана, а сам утягивает Отабека следом за собой на кровать. Даже не раздеваясь так и валится, сразу же прильнув к тёплому парню.       Отабек притягивает его к себе головой на плечо, немного изворачивается и натягивает на них одеяло, даже не думая перечить насчёт засыпания в таком виде. Он следует примеру блондина и тоже закрывает глаза, позволяя закинуть ногу себе на бедро и уткнуться лицом в грудь. Они даже не обращают внимания на шокированные взгляды в свою сторону, третий раз за день, между прочим, шокированные. Японец склоняет голову набок, наблюдая за ними, хочет что-то сказать, но вовремя передумывает, оборачиваясь уже к своему возлюбленному. Виктор только разводит руками и так же одетым укладывается спать, и этим поражает Кацуки даже сильнее, чем те двое в постели.       Юре остаётся всего-ничего до совершеннолетия, потому Яков спокойно берёт его под временную опеку, однако замечает, что кататься его воспитанник стал хуже. Плисецкий запарывает абсолютно все элементы, даже самые простые, и ругать его бесполезно. Кацудон единственный что-то подмечает и пытается с ним поговорить, но его игнорируют так же, как и всех остальных. День икс стремительно приближается, но никто об этом даже и не догадывается. В тайну посвящены лишь трое.       Незадолго до одного знаменательно события Юра перебирает в голове всю свою жизнь, думает над тем, что останется после него. Ведь сейчас он — живая легенда. Пока что живая. Переплюнув Виктора по количеству наград и званий, установив больше мировых рекордов и обзаведясь ещё более сумасшедшим набором фанатов, Юра — практически бог льда. Но это всё меркнет для него на фоне потери родного человека и, как бы не хотелось признавать, родственной души. Осталось ли у него хоть что-то важное, весомое, а не просто материальное? Чёртовы золотые медали. Кто-то, кто будет любить его таким, какой он есть, а не за заслуги в спорте? Чёртов Виктор с его непонятными взглядами.       — Да, — произносит Юра вслух, подводя итог, договаривать и продолжать рефлексию нет смысла.       Последний день февраля. Плисецкий пробирается в клуб джазовой музыки, игнорируя табличку «Закрыто». Внутри приятный полумрак, играет ненавязчивая музыка, а помещение наполняют клубы дыма — так знакомо, прямо дежавю. В центре зала уже параллельно установлены два продолговатых стола, один из которых явно занят и прикрыт простынёй, у второго стоит, прижавшись поясницей к углу, Марго и курит. Заметив Юрия она делает непонятный жест рукой, то ли в знак приветствия, то ли подзывая, и он, не думая, подходит ближе.       Откуда-то со стороны выныривает ещё один человек: высокий, мускулистый, бородатый, со смешной шапкой, сдвинутой по самые брови, и закатанными до локтей рукавами. Ставит на стул небольшой чёрным чемодан, открывает и достаёт машинку для татуировок. Теперь ясно для чего он тут. Будет набивать новую метку. Всё это время Марго молчит, а Юра боится прервать словесную тишину, словно это станет спусковым крючком, правда для чего — непонятно. Она подаёт голос только когда татуировщик заканчивает все приготовления.       — Какую метку хочешь, малыш? Оригинальную или, — в её глазах настолько явная усмешка, напополам с пониманием и каплей ехидства, — ту, что уже имеется у кого-то?       Юра отвечает не задумываясь — никаких сомнений. Это ведь само собой разумеющееся. И наблюдает за тем, как бородач вытягивает бледную руку из-под простыни, перенося на неё узор с выданной женщиной бумажки. Плисецкий дышит глубоко, размеренно, он так не волновался даже перед своим самым первым выступлением, да что там, перед его первым разом с Виктором. Напряжение сковывает его тело, но на это никто не обращает внимания. Он хочет, чтобы Отабек был сейчас тут, рядом, поддерживал его, хоть это и до жути эгоистичное желание, ведь казах сейчас занят улаживанием проблем со смертью и подготовкой к его, Юры, новой жизни.       Это последний шанс отказаться от идеи, плюнуть на всё, уйти в свой мир, где он — гордость российского фигурного катания, отвергнутый своим предназначенным, потерявший самого близкого человека, одинокий, нужный миру только для победы. Остаться — начать жизнь заново, с новой судьбой, найти иное предназначение, стать свободным и обрести любовь. Быть счастливым, как завещал дедушка. За этими думами Юра даже не замечает, что обстановка несколько поменялась, а мужчина, закончив своё дело, удалился. Вокруг столов расположены зеркала, а по периметру образованного круга — свечи.       — Садись на стол, — сказано таким обыденным тоном.       Юра слушается, стараясь не дышать слишком громко, хотя его трясёт от страха. Усаживается на указанное место по-турецки и смотрит за мелькающим в полумраке женским силуэтом. Раздавшийся из-за спины голос заставляет его буквально подпрыгнуть на месте.       — Простынь сними, мне нельзя к вам заходить, — потом смешок. — И помоги ему тоже сесть, лицом к тебе.       Жутко, господи, молится Плисецкий, как же жутко. Тем не менее, указанное выполняет. Белая ткань падает на пол, он обхватывает чужие плечи и ощущает, что они очень даже тёплые. Хмурится, но никак это не комментирует. Устанавливает тело в сидячее положение напротив себя на самый край и сам соскальзывает в ту же позу, одной рукой придерживая того, кто напротив.       — Надо чтобы лицо было направленно в зеркало.       Юра скрипит зубами, свободной ладонью обхватывает подбородок и подтягивает вверх. Его бьёт крупная дрожь, но он держится на одном лишь упрямстве и думает о том, что делает это не только ради себя, не теперь. Дальше всё закручивается, мешается в один скоростной поток, который засасывает внутрь. Парень с ужасом отмечает, как его отражение буквально сливается с чужим, раздаётся пробирающий до костей то ли вой, то ли хрип. Его сносит волной дичайшей боли, разрывающей мясо, дробящей кости, разъедающей мышцы, а потом наступает непроглядная тьма.       Когда он наконец открывает веки, то первым делом замечает напряжённый взгляд словно выцветших зелёных глаз, а потом видит, как приоткрываются губы Марго, и скорее понимает, чем слышит:       — С днём рождения, Юра.

***

      «Юрий Плисецкий умер!» — гласят все заголовки в интернете и прессе. Жадные до сенсации журналюги расхваливают талантливого юношу направо и налево, ах, какая печаль, какая трагедия — умереть в день своего совершеннолетия, это ведь самоубийство, да? И ещё с две сотни выдуманных причин, подвигнувших русское дарование на такой ужасный шаг.       Его тело найдено в реке на рассвете самим Виктором Никифоровым, который, как говорят, сразу кинулся в ледяную воду, чтобы вытащить своего преемника. На трупе не обнаружено следов насильственной смерти, что и наводит на мысль о суициде. Так же со смертью исчезла и метка соулмейта, а ведь так хочется всем узнать кто это, на самом деле — скинуть всю вину на него. Затем они вовремя вспоминают, что буквально несколько месяцев назад скончался дедушка парня, вот видимо он и не выдержал горя.       Фельцмана обвиняют, что не уследил. Яков сам винит себя. Кацуки сокрушается, что не смог помочь, и даже плачет, горько и долго. Мила убивается, закрывается в квартире и отказывается появляться на катке ещё неделю. Виктор думает, что не стоило отказываться от своей родственной души.       На похороны собирается немыслимое количество людей: друзья, коллеги, бывшие соперники, фанаты. С чёрно-белой фотографии Плисецкий улыбается, так живо и счастливо — это единственное фото, на котором он такой. В этот день кладбище наполняют всхлипы, причитания, рыдания и стоны. Никто не обсуждает причин, никто не берётся рассуждать «почему» и «за что», просто хоронят, отпевают, а люди несут бесконечно цветы на могилу.       Виктор краем глаза замечает знакомую фигуру в стороне, стоящую особняком от основной группы скорбящих, и направляется туда. Юри идёт следом, потому что на самом деле боится за своего возлюбленного. Они пробираются через толпу, оказываясь напротив двух парней.       — Отабек, — кивает Никифоров и тот склоняет слегка голову в ответ.       — Мои соболезнования, — включается японец. — Вы были лучшими друзьями.       Алтын не реагирует, по его лицу вообще невозможно что-то понять, а парень, что стоит рядом, и вовсе почему-то кривится. Волосы цвета капучино уложены в двойное каре и прикрывают левую сторону лица, глаза орехового цвета с выделенным тёмным узором у самого зрачка, невысокий и щуплый  — незнакомец чем-то отдалённо кажется знаком.       — Твой друг? — указывает Виктор на паренька.       — Нет, — отрицательно качает головой Отабек. — Соулмейт.       — Оу, — не может удержать выдоха Юри и тут же тушуется. Он думал, что между казахом и Плисецким что-то было, а вот оно как.       — Останетесь на поминки?       Старшему мужчине определённо не хочется развивать тему предназначенных друг другу людей, потому что это заставляет вспомнить о том, что его метка всё ещё светится едва заметным голубоватым светом несмотря на то, что Юра мёртв совершенно точно. Он знает это, он сам выловил тело, прибежав слишком поздно для того, чтобы успеть спасти. И он никому и никогда не расскажет о предсмертной записке парня. Потому отрицательный ответ заставляет Виктора незаметно облегчённо выдохнуть.       Отабек не прощается, а шатен окидывает их таким холодным взглядом, будто хочет заморозить. Они разворачиваются и направляются прочь с кладбища. Кацуки и сам не знает почему смотрит вслед удаляющимся фигурам, но почти у самого выхода замечает, как незнакомец подхватывает казаха под руку, словно они парочка, прижимается на мгновение головой к чужому плечу и тянет вперёд. Внутри у японца всё замирает, обрывается, а сердце не сразу возобновляет стук. Он улыбается, покачивает головой и возвращается к Никифорову.

***

Я чувствую тебя. Твое солнце сияет. Ты возьмёшь и проведешь меня через Вавилон.

      Юра стоит у парапета на набережной, провожая взглядом плещущиеся от сильного ветра волны. Прижимается спиной к кованному ограждению и ждёт, когда Отабек закончит дела. На самом деле он просто сторожит байк, потому что в этом месте парковки не оказалось. Он думает о том, насколько скоротечна жизнь, что ничего нельзя вернуть и переиграть. Есть только миг между прошлым и будущим, и этот самый миг, его момент, растянут на бесконечность.       Отабек выходит, достаёт ключи из кармана, садится на мотоцикл, дожидаясь, когда Юра соизволит опуститься позади. Но он не спешит, стягивает перчатку со своей левой ладони, скользит взглядом по невидимой отметине на непривычно загорелой коже, а затем перехватывает правую руку Беки. Тот не протестует, позволяет так же снять с себя кожаную митенку, и только заглядывает ему в глаза.       Юра вздыхает, нежно проводя пальцем по руке казаха, не поднимая головы, а затем просто прижимает свою ладонь к его. Кожа вспыхивает, озаряется свечением, будто в неё вживили сотни микроскопических лампочек, а по телу разливается незнакомое доселе тепло. Он крепче сжимает чужие пальцы и наконец встречается взглядом с Отабеком. Улыбается, разрывает контакт, натягивает перчатки на обоих и усаживается за спиной своего парня.       Мотор ревёт и байк срывается с места, унося свободных людей прочь от их судьбы, навстречу новой жизни. Вечной, проклятой, но… Счастливой.       

Это — утро нашей любви, Это — только заря нашей любви…

             Примечания автора для тех, кто дочитал историю до конца, которые содержат спойлеры к рассказу и потому их нельзя вставлять перед фанфиком:       1. Если кому после прочтения стала интересна магия худу, но лень искать литературу (её, к слову, не много), вычитывать ритуалы и прочее, советую посмотреть фильм «Ключ от всех дверей». Он не страшный, скорее мистический триллер, но будет интересен. Кейт Хадсон в фильме чудесна.       2. Кто понял суть разделения чувств между X, Y, и Z, и уловил разницу — тому конфетка. А если вы догадались ещё о связи с песней, то вам цены нет.       3. К истории планируется сиквел в виде драббла, включающий чистосердечное от Виктора насчёт последней записки Плисецкого и небольшое видео, которое появляется в сети спустя несколько лет со смерти второго. Но. Я не знааааааю.       А вообще, спасибо за то, что прочли очередной бред моего разума.