Лиловые строки

Окна завешаны тяжёлыми лиловыми шторами, где-то там, за ними, уныло шуршит по гравию и сливается с вечным плеском водопада дождь. Углы в этом доме обиты войлочной тишиной, тягучей, мягкой, волокнистой. Ты наливаешь в бокал мартини и отпиваешь совсем немного – так, чтобы прочувствовать вкус. Джейни была в ужасе, когда ты впервые случайно упомянула свои привычки. То есть как это – тебе даже не приходится прятать выпивку от матери? Так люди вообще живут? Не приходится, да. Зачем твоей матери целый бар расставленных с истинным перфекционизмом дорогих бутылок, если она не притрагивается к ним сама? Сначала ты просто украдкой попробовала первый попавшийся ликёр, потом уже, не таясь, разграбляла бар даже в её присутствии. Идеально прямая спина не шевелилась, когда ты нарочито громко звенела бутылками, перо продолжало скрипеть, выводя фиолетовыми чернилами строки очередного монументального опуса. Да, перо. Твоя мать позволяет себе быть старомодной в тех случаях, когда это выглядит достаточно элегантно. Порой ты не сомневаешься, что чернила когда-то принадлежали какой-нибудь хтонической каракатице из тех, что она так любит. Любит настолько, что нельзя пройти в доме и пяти шагов, чтобы не столкнуться с очередным их изображением. Холл внизу наполовину занят тошнотворно-реалистичным переплетением щупалец и глаз, щерящимся зубастой пастью и помеченный бронзовой табличкой «Флутхлу, Скверный Патриций Несчастий». Помнится, Дирк по этому поводу сказал что-то вроде такого: «Благодаря своему бро я по жизни насмотрелся в высшей степени ебанутого дерьма, но статуя страхоужаса – это нечто новое. Откуда она у твоей матери?» О, статую вполне могли отлить и по её личному заказу. На серии «Гордость Просвещённых» она заработала столько, что ты порой удивляешься, как в принципе возможно иметь столь баснословные деньги, будучи писателем. Или не удивляешься. В конце концов, ещё одна причина, по которой ты не прячешь от матери свою страсть к крепким напиткам – то, что от неё невозможно что-либо скрыть. Совершенно невозможно. Ты отрываешь взгляд от тускло светящегося экрана телефона и видишь в углу сумрачной комнаты мелькнувшую тень. Значит, только что была тут. Зачем? Хлопаешь себя по лбу от внезапного осознания, кидаешь телефон на вечно незаправленную постель и бросаешься к тайнику со своим постыдным творчеством. То есть, конечно, не тайнику. Ты же помнишь, что от матери не скрыть ничего. Достаёшь тетрадь с главой «Чародеяще Герберта», которую ты написала последней – кажется, тогда ты была несколько навеселе. Включаешь лампу – пожалуй, единственную в этом доме, которую не венчает ничто спрутоподобное. Как ты и думала: между неровными, розовой ручкой накорябанными строками появились другие – фиолетовые, безупречно каллиграфичные, мелкие настолько, чтобы уместиться на свободном от твоего размашистого почерка пространстве. «манёвр, окажись он успешен, закрепил бы счёт на отметке "королева шесть любовь", что было бы ОЧЕНЬ справедливо. ВАУ. что-нибудь другое. может быть, интересно? герберт всё ещё не совсем понял правила игры. и, судя по рожам других наездников летающих деревянных лошадей, автор тоже». «Я с давних пор закрываю глаза на излюбленное тобой пренебрежение капитализацией букв в начале предложений, списывая это на в некоторой степени постмодернистский способ авторского самовыражения. Однако, если экспериментам со стилем и есть предел, он должен находиться именно здесь, на рукописном варианте зажатой клавиши Caps Lock. Данный дешёвый приём свидетельствует об излишнем увлечении низкопробной сетературой. Кроме того, ты чересчур увлекаешься парцелляцией, следует строить речь несколько более распространённо, причём желательно не злоупотреблять неполными предложениями. Разумеется, это не относится к предложениям односоставным». «прямо по курсу был элитный друдсельский копатель лиги, которая возилась с застёжками рога гиммиджа, пока её лошадь страдала фигнёй. она подняла взгляд». «Смена пола персонажа может считаться новаторским ходом, призванным эпатировать читающую публику и разнообразить сюжет, что я всецело одобряю, но не когда она происходит в середине предложения, причём незамеченная остальными героями повествования». «беаутрикс н знавла* знаа чты*О что зафставило её карасьнеть... но она мохала*могала* МОГЛА поклястья что чуваство она могла похлять чувство *ЧУУУУУУвство напзало на. ньёёёёёёл. лицо. (РАААААААААРРААААААУУУУУАУАААУУААААГХГХХХХГХХХГХХГГХХГХХ НЕ ПИВШИ КОХДА ПЬНА ТЫ БУХЯА БАЛДА)» «Посмею выразить совершеннейшее согласие с последним предложением данного во всех отношениях примечательного отрывка. Результат творчества в состоянии алкогольного опьянения может оказаться как истинным шедевром, так и тем, о чём горько жалеешь в минуту просветления и неотвратимого наступления трезвости. Предположу, что финал этой главы имеет все основания быть причисленным к последнему. В целом же хочу заметить, что твоя манера повествования приближается к стилю моего нежно любимого друга господина Страйдера, пусть он и творит в несколько ином жанре и использует другие выразительные средства». Всё как всегда. Ты роняешь тетрадь на пол – от количества выпитого руки решили, что тебя можно бы и не слушаться. Ты и так знаешь, что последние страницы – полный провал. Ты никогда и не причисляла себя к мастерам слова – чёртов грёбаный диккенс, как сказал бы Джейк, разве это возможно, когда перед глазами все пятнадцать лет твоей жизни недостижимым идеалом маячит гениальный автор?! О, как бы ты хотела, чтобы от её всевидящего ока могло укрыться хоть что-нибудь – хотя бы твои жалкие, корявые, никчёмные попытки хоть на миллиметр приблизиться к её величию! Кроме писательства, твоя мать занимается ещё одним любопытным видом творчества – тайно, разумеется, даже ты узнала об этом лишь случайно, наткнувшись в Интернете на подкаст с фиолетовым глазом на обложке и услышав такой знакомый голос. В мире фантасмагорических нелюдей и не менее странных людей она озвучивает безликое существо, которое в секрете ото всех и ни от кого живёт в каждом доме гротескного, невозможного города. Ты прослушала несколько выпусков с её участием – да, в этой роли она безупречна. Не только потому что всё, абсолютно всё она делает безупречно, будь то даже игра на скрипке или вязание. Потому что… потому что это она и есть, пусть у настоящей Роуз Лалонд и есть лицо. Она всегда здесь. Она всё видит. Всё, что ты делаешь. Все твои несовершенства. В её комнате, прямо над столом, висит листок из одной из твоих тетрадей. Со всеми зачёркиваниями и дерьмовыми зарисовками на полях – даже с её ровными, выверенными, полными скрытого сарказма правками. Не иначе, чтобы не забывать, какая её дочь нелепая бездарность. Ты залпом глотаешь остаток мартини в бокале и наливаешь ещё, неловкими руками забрызгивая дорогой лиловый ковёр. Это ничего. Случается.