Замкнувшийся круг

Чаки сам не до конца понимал, как оказался вовлечен в эксперимент. Были люди взрослее, умнее, практичнее, талантливее для такой работы. А ему дали задание: сфотографировать неизвестную картину неизвестного художника неизвестного времени в такой-то год такое-то время. Спустя столько лет после ее исчезновения все еще ходили слухи о волшебстве гармонии композиции. Мамия любил искусство, но не на фанатичном уровне. Он не верил своему счастью, что сможет окунуться в прошлое, но нервничал, что может не так понять, не так запомнить, да и сфотографировать. И вдруг что-то пойдет не так? – Волнуешься, Мамия-кун? – с улыбкой спросила Цуда-сенсей. Она не по-профессорски сидела на столе, болтая красивыми ногами, и улыбалась. Цуда-сенсей читала лекции так увлеченно, что только редкий недотепа скучал, а семинары вела словно абордаж на судно невежества. Мамия не боялся ее вопросов, отвечал смело и нагло, даже если чего-то не знал, а она иронично шутила в ответ, и хотелось тоже, но профессор уже задавала следующий вопрос. Она не выглядела на свои 27, совсем не выглядела. И на мирную японскую жену не походила, хотя и была ей. В сети Цуда-сенсей часто вывешивала свои фотографии, где она то с парашютом прыгала, то на сноуборде поднимала снежный вихрь, то по скале поднималась, то держала парус на волнах. Ее снимали друзья и муж. Муж не был таким подвижным и сумасшедшим, но всегда следовал за женой. Чаки думал, что это мило, но если бы его кто спросил, он бы ответил: «нашел о чем говорить, придурок» или, если честно, «ей бы кого-нибудь такого же, как она». – Немного, – признался Мамия. – Столько всего может пойти не так. Цуда-сенсей посмотрела на него понимающе и озорно хмыкнула: – Живи на полную катушку, но предохраняйся. Чаки мыслями поперхнулся. Спустя полчаса он падал-падал-падал, сжимая в руке орех, и думал, почему Цуда-сенсей сказала напоследок: не бойся ошибиться. Он потерял прибор-орешек. Он пошел в школу. Он ездил на старых велосипедах, смотрел на давно не модную одежду, болел за бейсбольные команды, которые в будущем прекратили свое существование, пил напитки, уже не продаваемые в его эпохе. Нашел лучшего друга и лучшую подругу. Влюбился. Влюбился в наивную дурочку, которая еще не научилась быть женственной, не научилась любить кого-то еще кроме себя. И он ушел с обещанием звенящим в ушах. Очнулся, лежа на полу в лаборатории. Почти все организаторы разошлись, осталась только Цуда-сенсей. Цуда … Коске. Мамия не смог с ним попрощаться. – Он не держит на тебя зла, Чаки. Чаки так и сел. – Ма … Макото? А он, дурак, в прошлом-то и не заметил, что ноги у профессора и Конно абсолютно одинаковые. И что голоса похожи. Только взрослая Макото отрастила волосы и для чтения надевает очки, а еще не спотыкается о воздух и не попадает постоянно в неприятности. У Чаки пересохло в горле. – Почему ты ничего не сказала? – О нас? Ты бы не понял. И круг должен был замкнуться. – Ты, значит, вышла замуж за Коске, да? Макото помолчала. Опустила взгляд, села обратно на стол и закинула ногу на ногу. – Он сказал однажды, до твоего исчезновения, что раз тебя нет, то останется со мной, чтобы не была одна. Не получилось у них с девушкой. Слова застряли где-то в горле, в трахее, в бронхах, даже глубже, но Мамия все равно вытащил их: – Я был там счастлив. И я … там, у воды … Макото ловко спрыгнула со стола и обняла его. Ничуть не выросла, все такая же мелочь. – Я тоже тебя люблю, Чаки, – удивительно легко и тепло сказала она. Наверное, из-за стольких лет ожидания слова дались так просто. Бедная Макото, этой неусидчивой егозе пришлось научиться ждать. – Идем. Коске давно все знает. Будем жить вместе, мячик кидать по вечерам. Мамия хотел сказать, что это не то. Что он хотел бы целовать ее гладкую кожу и заработать на дом для двоих. Что третий всегда лишний. Но Макото всегда считала, что втроем им самое место. Чаки проглотил тоску и обнял ее в ответ.