привычки

«Я вернулся, детка». Сольхён отбивает тонкими шпильками чёткое «цок-цок», кровожадно представляя на месте замызганных подъездных ступенек бестолковую чживоновскую башку. Она бы с радостью станцевала румбу и ламбаду на костях Чживона, а потом, фирменно по-ханбиновски, пробила бы ему, этому кретину Чживону, с левой. Точно в челюсть. Какого хера, спрашивается, детка? — Дверь сильнее дёргай, там защёлке крах пришёл, — слышит приглушённое чживоновское бормотание и, действительно, дёргает сильнее, едва не сорвав несчастный кусок фанеры с петель. — Да ты часом, не охерел ли? — Сольхён снова тонкими шпильками своё кровожадное «цок-цок» теперь уже по замызганному паркету и теперь прямо напротив довольно улыбающегося, мать его, Чживона. — Я тебя спрашиваю. — И тебе привет, детка. И Сольхён едва не срывается на фирменный ханбиновский, но что-то, предположительно, жалкие остатки какого-никакого самообладания и воспитания, теперь уже фирменно сольхёновского, удерживает её на тормозах. Она лишь сильнее сжимает в руках сумочку и щурит глаза в надежде, что её грозный взгляд а-ля «ты уже покойник, Ким Чживон» испепелит этого идиота, оставив после лишь идиотскую кучку пепла. — Ханбин раскошелился? — Сольхён знает точно, что Чживону, наверняка, класть на что там Ханбин раскошеливается для неё — ему только бы отсрочить неизбежное в стиле «какого хера? что ты о себе вообще мнишь? где носило твою чёртову задницу?», попутно генерируя очерёдное, фирменно чживоновское, в край обдолбанное объяснение. — Где ты был? — не голос — змеиное шипение, и брови, недовольно сведённые на переносице. — Где можно было быть грёбаных два года, Чживон? Работать клоуном в бродячей труппе? — А, может, искать себя, детка? — он снова улыбается, двумя зубами вперёд, а Сольхён снова мерещатся кровавые расправы и жестокие средневековые пытки. Два чёртовых года. Искать себя. Чёртов клоун из бродячей труппы. Она выдыхает, пытаясь привести мысли в относительный порядок. Чживону кажется, что шарф сольхёновский, слишком длинный и слишком зелёный (стопроцентно очередной безвкусный презент Ханбина), на Сольхён, словно ошейник, ослабь немного — и, однозначно, сорвётся, покусает всего, что и пикнуть не успеешь. — Как там Ханбин? — Сам у него спроси, — Сольхён яростно бросает свою новую, до хера брендовую, сумочку на диван, совсем чуть-чуть промахиваясь, ведь так хотелось в Чживона, а затем сама резко садится, вытягивая гудящие ноги. Чживон продолжает улыбаться, двумя зубами вперёд, и Сольхён точно знает — не спросит. Потому что идиот. Потому что оба они, на самом деле, идиоты. Всегда ими были. — Не квартира, а дерьмо собачье, — злобно цедит сквозь зубы, в упор таращась на игриво отклеивающийся кусок обоев в безумный мелкий цветочек, а затем скользит глазами по вытершемуся зелёному ворсу ковра. Как же она, чёрт его дери, ненавидит зелёный. — Не ругайся, детка. С милым рай и в шалаше, — Сольхён медленно поворачивает голову, снова щурясь так, что, кажется, если бы взглядом можно было убивать, Чживон был бы мёртв уже, как минимум, раз –дцать. Он, блядь, издевается над ней? Шутит в своём интеллектуальном, фирменно чживоновском стиле? — Ещё раз назовёшь меня деткой, яйца оторву, — Чживон в ответ лишь смеётся. Хрипло, фирменно по-чживоновски запрокидывая голову назад. Сольхён внезапно думается, что она вроде как скучала по этому. — Ладно, тогда как насчёт принцессы? Сольхён слишком хорошо знает, что это значит. Зелёный шарф начинает раздражать сильнее, и знакомым тёплом по венам разносится что-то, вероятно, это что-то — её личная, персональная глуцпостьглупостглупость, ломающая всё такое чётко выстроенное и только-только приведённое в порядок. — Нет, — Сольхён сжимает пальцы сильно-сильно, а сердце дурацкое начинает гулко грохотать под самыми рёбрами. От этой блядской «принцессы», произнесённой (когда только успел?.) грустно улыбающимся Чживоном, за километр несёт удушающим смрадом болезненного прошлого. Сольхён вспоминать о нём не хочется от слова «совсем». Сольхён наступать на те же грабли не хочется от слова «совсем», но она, кажется, уже. Она сидит рядом с Чживоном на уродливом старом диване в уродливой старой квартире и ощущает кожей, что здесь её выворачивает наизнанку, в фирменно сольхёновском стиле. — У нас же тогда, три года назад, могло что-то… — Нет. Ложь оседает на кончике языка. Сольхён чувствует её тошнотворно сладковатый привкус. А ещё Сольхён чувствует, как улыбается Чживон. Теперь не грустно (когда только успел?). Чживон знает вкус сольхёновской лжи, пожалуй, даже лучше самой Сольхён. — Сиди, принцесса. Я сейчас вернусь. И он действительно возвращается. Хотя бы раз, блядь, возвращается, не исчезнув бесследно. Он несёт в руках пиво и выглядит таким до хера довольным, что Сольхён отчего-то по-идиотски улыбается в ответ, впервые за вечер ослабляя собственный шарф-ошейник. — Не будь свинкой, принцесса. Иначе хозяйка сделает мне кастрацию, — притворно грозит ей пальцем, ставя бутылки на стол. Сольхён хочется сказать что-то вроде «какой же ты придурок, Ким Чживон» или «кастрация — меньшее, что ты заслужил», но она лишь молча кивает. Цветы оплетают рёбра, а сердце всё ещё гулко грохочет, отдаваясь эхом в ушах. Наступать на те же грабли в сотый раз теперь не так больно. Они больше не говорят о Ханбине. Чживон включает телевизор, пожалуй, единственную не дерьмовую вещь в этой дерьмовой квартире, и даёт ей в руки джойстик. — Ты же знаешь, что я тебя сделаю, — Сольхён не пила уже так давно, что из-за первых глотков перед глазами бодрячком пляшут обглоданные обои в весёленький цветочек и бодрячком улыбается Чживон, но это не от алкоголя, он и трезвым давит свою лыбу без перерыва. Пиво на вкус оказывается лучше, чем ей представлялось. Чживон, продолжая улыбаться, наклоняется к внезапно покрасневшему сольхёновскому лицу (когда только успел?), снимает дурацкий душащий шарф, а затем бросает его куда-то за диван, бурча, кажется, вроде «вот теперь порядок». Сольхён смотрит на бутылку пива в руках, на телевизор и джойстик, смотрит на Чживона и его худые колени в прорези джинсов и не может сдержать придурковатых хихиканий. У Чживона до хера сексуально движется острый кадык, когда он до хера сексуально прикладывается к горлышку бутылки. Сольхён вздыхает. До кадыка Чживона и родинки на шее хочется прикоснуться неимоверно сильно, и до скул, острых почти не по-человечески, тоже. Сольхён много чего хочется, но принципы, блядь, будь они не ладны, поэтому она ограничивается наблюдением (почти как в музее), смешками ободолбанными и, пожалуй, рукой Чживона на своём бедре (чисто по-дружески). И эти их «дружеские» посиделки вкупе с совсем не дружескими желаниями ей видятся настолько абсурдными, что хихиканья превращаются в истерический смех: два недоумка с невыносимым грузом прошлого карманах болтают о своей дерьможизне в дешевой дерьмоквартире. Когда они только успели стать такими? — Раньше, когда мы оставались вдвоём, то занимались сексом, — голос звучит слишком обиженно, но Сольхён откровенно плевать. Уж лучше заниматься сексом, чем с кислой рожей разыгрывать спектакль «Нас ничего не связывает». Чживон в ответ на это ухмыляется долбанным мартовским котом, пальцем надавливая на косточку бедра: — Ещё успеем, принцесса. Они играют в приставку всю ночь. Сольхён не выигрывает ни разу, хотя упорно канючит у Чживона «поддаться ну хотя бы разочечек». Он лишь фыркает, потому что «настоящий мужик», а «настоящие мужики» всё делают обстоятельно и с толком. Даже обыгрывают Сольхён в чёрте какое доисторическое Марио, крича так, что соседи начинают бить по батареям. Когда Сольхён в гордом одиночестве просыпается на замызганном зелёном ковре, ей кажется, что зелёный, определённо, не её цвет. В задницу настойчиво упирается что-то, не давая в полной мере предаться самоедству по поводу своей непроходимой тупости. Сольхён, тяжело и весьма харизматично вздохнув, тянется к джинсам, доставая из заднего кармана ключи с дебильным брелоком-кроликом. На дебильном брелоке-кролике записка. «Отдай ключи хозяйке. И да, я ещё вернусь, детка». На обратной стороне записки неаккуратно и наспех — очередной адрес очередной дерьмоквартиры. Зелёный шарф-ошейник Чживон забрал собой. И Сольхён бы закричать, может, даже заплакать (если уж сильно хреново), размазывая дорогущую итальянскую тушь по щекам, начать крушить телевизор и окончательно добивать отклеивающиеся обои, но наступать на те же грабли теперь не так больно. Поэтому ключи с дебильным брелоком-кроликом отправляются обратно в карман джинсов, а записка, огрызок тетрадного листа, в сумочку. Туда, к остальным.