the world is on fire and i love you

— Да ладно, много ты знаешь… — отмахивается Намджун и отворачивается к окну. Юнги хмыкает и кривит губы в надменной ухмылке. Вселенная порой бывает на редкость иронична. И эта ирония злая настолько, что становится нечем дышать. Потому что Юнги знает. Он не помнит, когда это началось и начиналось ли вообще. В него не ударяла молния, ему никогда не являлся призрак прабабушки и он точно не спал по пьяни с тёмным магом. Юнги просто знает. Знает, что завтра вечером будет дождь, что через месяц он простудится и проваляется с температурой целую неделю, что его сосед, с которым он даже не здоровается, спустя полгода женится на милой блондинке и переедет в район получше. В детстве это пугало, в юности — неплохо повышало самооценку. Сейчас от этого хочется лезть на стену и выть на луну. Потому что, помимо всяких ненужных мелочей, Юнги знает, чем закончится рассказанная минуту назад история. Конечно, этот милый парень, от которого Намджун без ума, (Сокджин, кажется?) перезвонит ему завтра и позовёт выпить кофе. За каких-то пару месяцев они превратятся во влюблённых идиотов. Через полгода — съедутся и тогда Юнги захочет их совсем не знать, ведь нельзя же быть такими ванильными придурками. Спустя три года Сокджин улетит покорять Штаты. Навсегда. Предпочтёт андеграундному реперу юриста и его расписанную по часам жизнь. Забудет имена всех сеульских знакомых, их до тошноты уютную квартирку. Намджун не выдержит, растеряется, сопьётся, зароется в отчаянье и умные книги. А в тридцать три — умрёт. Абсолютно нелепо, пьяным переходя дорогу на красный и не успев осознать, насколько иронична Вселенная в этот момент. — Да делай ты что хочешь! Только перестань заебывать меня, ладно? — возмущается в ответ Юнги и голос его совсем не дрожит. Ему хочется орать, рыдать, умолять Намджуна не писать этому милому парню, не ходить с ним пить кофе, забыть его имя и прожить долгую счастливую жизнь. Но Юнги взрослый мальчик, для таких глупостей — даже слишком. А ещё он никогда не говорит о том, что знает. Ему никто не запрещал, но он уже давно пришёл к выводу, что это — чревато и не хочет узнавать чем. Юнги выпроваживает Намджуна, стараясь не думать о том, какой порядковый номер будет у смерти его лучшего друга. Восемь — красивое число. У Юнги нет комплекса супергероя, но ему очень хотелось бы спасти хоть одного из этих восьми. Не ради этого одного, а только ради себя, из чистого эгоизма, потому что каждый из них был ему предназначен и, возможно, дорог. Думать об этом столь же больно, сколько интересно. Кто был бы тем одним? Юнги не стал бы спасать родителей, брата и лучшего друга детства. Это глупо, ведь они всё равно уйдут. Надо же, сразу минус четыре. Девочка, с которой встречался в старшей школе, — тоже плохой вариант. Он бы всё равно не остался с ней, уж тем более, ни за что не женился. Она была жуткой посредственностью, потенциальной суицидницей, Юнги уже не вспомнит её имени, так что в этом нет никакого смыла. Минус пять. Намджун — минус шесть. Его, конечно, жаль больше других, потому что он всё ещё жив. Единственный друг, которого Юнги умудрился нажить и не изжить к своим почти тридцати. Намджуна жаль больше других, но его Юнги был бы спасти не в силах, потому что не от себя надо спасать, а от того милого парня. Из-за этого он чувствует себя чуть более ужасно, чем в остальных семи случаях, когда узнает. Утешает только то, что восемь — красивое число. Намджун — чёртов эстет, он бы непременно оценил. А ещё умереть от неразделённой любви — это тоже красиво. Где-то между минус семь и единицей в остатке Юнги едва не захлёбывается воспоминаниями. Это уже о любви, где-то на грани с истерикой. Их было двое, а он не знает любил ли кого-нибудь вообще. Понятно, привязывался: Вселенная шутит совсем по-мудацки всякий раз посылая ему длительные отношения. Но можно ли влюбиться в того, о ком заранее знаешь всё? Благо, он никогда не знал о них одновременно. В этом смысле мироздание ужасно толерантно. С Чимином Юнги знакомится летом. Ему двадцать один и он, столкнувшись на улице с милым темноволосым парнишкой, даже радуется тому, насколько всё просто. В Чимине правды больше, чем ума, и это по-своему очаровательно. Он верит всем безоговорочно, лишь самую малость не верит своему счастью. Умиляет, затягивает. Юнги нравится. Его хватает на три с половиной года тихой, испуганной нежности и ещё семь месяцев молчаливой истерики, когда Юнги уже знает. У него, кажется, появляются первые седые волоски, хоть раньше казалось, что двадцать пять — это так мало. А потом Чимин говорит, что хочет навестить родителей, поедет в эту пятницу и вернётся через пару дней. Юнги знает, что он не вернётся. Прощаясь, он целует Чимина долго, мокро и немного неловко, хотя казалось бы — после стольких лет… — Это всего на три дня. Не делай вид, что будешь скучать! — с улыбкой говорит Чимин. — Как скажешь. Позвони, когда доедешь. Чимин не позвонит. Закрыв за ним дверь, Юнги тихо вздыхает, отключает телефон и пьёт три дня на пролёт в надежде, что голова с похмелья будет болеть сильнее, чем фантомная рана где-то в районе диафрагмы. Второй — Техён, свободный художник, невозможный придурок. В их первую встречу он выглядит надменным, смотрит сквозь и несёт абсолютный бред. Юнги двадцать семь и он говорит Вселенной мысленное «спасибо» за то, что этот парень совсем не похож на Чимина. Тэхён красив до безобразия и никогда в этом не сомневается. Больше чем самомнения, в нём только странностей и таланта. Он убеждает Юнги перекрасить волосы, пишет пару его портретов, шутит немного плоско, но всегда по-доброму. Тэхёна нельзя не хотеть. Он знает это, позволяет благосклонно, тем самым привязывая к себе. Юнги с возрастом почти умеет не думать о том, что знает. С Тэхёном легко и приятно, смешно и глупо. Ни один из десяти месяцев не отдаёт горечью или болью. В ночь перед тем, как Тэхён уйдёт не вернувшись, Юнги знает, что в этот раз не станет ни пить, ни плакать. Его немного мутит от самого себя и всей ситуации. Знать, что Тэхёна не станет в 17:23 почти не больно. Больнее осознавать, что он больше не заявится поздно вечером, уставший, слишком громкий, с глазами-омутами и испачканными гуашью пальцами. Все воспоминания о нём перестают быть светлыми. Тэхён бормочет что-то во сне, обнимает, прижимаясь, утыкаясь носом куда-то в шею. Это нелепо и слишком печально. Юнги думает о том, что Тэхён неотразим даже, когда спит. Наверное, он будет прекрасен, и когда умрёт. Жаль, нельзя узнать точно. Хорошо, что нельзя. Юнги не видел и не увидит ни одну из смертей о которых знает заранее. Своеобразная моральная компенсация, да, Вселенная? Он ставит будильник на 6:30. И ещё один — 17:20. Внутри что-то противно ноет, но потребность сна сильнее потребности счастья и справедливости. — Я буду поздно. Ложись без меня сегодня, — говорит Тэхён, прощаясь следующим утром. Юнги не говорит ничего, только кивает. Вернувшись домой вечером раньше обычного, он с маниакальным упорством и скрупулезностью убирает с видных мест всё, что могло бы напомнить ему о Тэхёне. В 17:20 звонит будильник. Юнги ложится в кровать и уже в 17:22 засыпает. Хорошо, что сны ему никогда не снятся — ещё один неуместно щедрый подарок Вселенной. У Юнги немало вопросов к мирозданью, но, вот так считая от восьми до нуля, он приводит их одному. Если бы он знал кого спасать и зачем, то смог бы? Порой ему кажется, что да, что проще ничего нет. Не подойди он, не заговори, сделай вид, что не обратил внимание — и все были бы живы, здоровы и относительно счастливы. У Вселенной, в конце концов, слишком много дел, чтобы больше трёх раз сталкивать людей, упрямо противящихся этому. Юнги в это верит искренне. Но когда его новый сосед, поселившийся в квартире того, женатого на блондинке, курит на лестничной клетке, он выходит из квартиры, хотя ему никуда не надо. Просто Юнги никакой не борец за справедливость и противостоять мирозданию ему вовсе не хочется. Не хочется вовсе ничего, потому что, захлопнув дверь, он уже знает, что нового соседа зовут Хосок. У этого парня не будет номера девять. На нём всё закончится. С ним Юнги сам закончится. Это немного страшно, но боятся — уже привычка. Юнги не знает где грань между смирением и сумасшествием, только чувствует, что близок к ней. Сжав в кулаки дрожащие руки, он садится на ступеньку рядом с новым соседом, ощущая готовность взглянуть в лицо началу своего конца. — Привет, — парень улыбается светло и солнечно. Юнги улыбается в ответ. Вселенная иронична: у его смерти ни косы, ни впалых щёк, ни скрипучего голоса, только пачка сигарет и нежность в каждом взгляде, слове, прикосновении. Хосок врастает в его жизнь противным сорняком — шансов избавиться не было изначально. Юнги страшно, но любопытно и возбуждающе. Хосок тонкий, резкий, гибкий, всегда настоящий. Младше всего на год, но кажется, что на пару жизней. В свои почти тридцать он живёт, как в семнадцать. Знает, как хочет жить, и неосознанно счастлив тем, чего не знает. Хосок стучит в дверь в пять утра, долго и настойчиво. — Ну ты серьёзно? — возмущённо заявляет он сонному Юнги, открывшему ему дверь. — Там такой рассвет! Ты просто не имеешь права его проспать, — объясняет, пока тащит его на балкон. Утром холодно и ветрено, а Юнги в одних шортах. Рассвет, неестественно яркий, вызывает ассоциации с кровью и лёгкий приступ паники. Хосок обнимает со спины. — Знаешь, мне всегда казалось, что застать такой красивый рассвет — хорошая примета, — шепчет он Юнги доверительно. — Всё будет хорошо… Юнги знает, что Хосоку можно верить. Он легко соглашается на все авантюры и абсолютно безумные идеи. Иногда Юнги кажется, что умрёт он от инфаркта, не выдержав очередной хосочьей придури. Не такой уж и плохой вариант, на самом деле. — Ты никогда не говоришь, что любишь меня, — обижено ворчит пьяный в доску Хосок. У них важнейшая дата — полгода вместе. Отмечают с размахом — лёжа в обнимку на диване, с бутылкой соджу и тремя шоколадками. Ожидаемо, что после третьей стопки Хосока потянуло на заявочки вроде этой. — Я буду держать тебя за руку, даже когда мир начнёт рушиться, — выдыхает Юнги. Хосок в ответ мурчит довольно и мажет губами по щеке. Идиллия длится три секунды. Потом до Юнги доходит, что он абсолютно уверен в сказанном, что он знает это. Тяжело определить, что страшнее: только что предсказанный апокалипсис или перспектива дожить до него вместе с Хосоком. Всё вместе — пугает до полуобморочного состояния. Хочется встряхнуть Хосока и спросить, разве он не замечает слишком уверенное «когда» вместо абстрактного «если». Но тот мирно посапывает у Юнги на плече, убеждённый в том, что его любят и ценят. Это успокаивает. Под действиям алкоголя и объятий Юнги засыпает, так и не успев сойти с ума. Утром болит голова и немного мутит. Благодаря этому первые двадцать минут все мысли проходят мимо. Юнги успевает принять душ и сварить себе кофе. А потом осознает, что, во-первых, всё пиздец, а во-вторых, он больше ничего не знает. Ни дату близящегося пиздеца, ни как завтра будет выглядеть соседка с пятого, с которой он сталкивается каждое утро. Вселенная больше не иронизирует, а откровенно стебётся, потому что не может же всё так просто пройти, и вообще-то не честно огорошивать такими знаниями, а потом отнимать даже малейшее понимание происходящего. — Прекрати это делать! Ты бесишь! — не выдерживает Хосок спустя неделю, когда Юнги растерян, подавлен и всерьез подумывает о суициде. — А? — недоумённо моргает тот. — Что прекратить? — Думать! Ты постоянно о чём-то думаешь. Я прямо слышу, как шепчутся тараканы у тебя в голове, — Хосок любит утрировать, но, возможно, он самую малость прав. — Если что-то важное — скажи, а нет — не напрягай своими выдумками. Юнги смеётся громко и почти истерично. Ну конечно, выдумки. Может, он перестал знать раньше, чем ему кажется, а тогда ночью был просто пьяный бред? Раз ничего не случилось за эту неделю, то почему должно вообще случаться? Юнги задает вопросы сам себе и смеётся: его потихоньку отпускает. — Ты долбанутый на всю голову! — восклицает Хосок. — И как меня угораздило с тобой связаться? Юнги остаётся только пожать плечами. Они появляются на пляже ближе к часу ночи, счастливые и задумчивые. Хосок садится прямо на песок и смотрит в ночное небо. — Смотри, какие звёзды яркие, — говорит восхищённо он. — В Сеуле такого не бывает. — И это был повод тащить меня в такую даль? — Фу, с возрастом твой прагматизм стал граничить с занудством. Если бы я знал, что ты такой, ни за что бы не заговорил с тобой в день нашего знакомства. Юнги молча улыбается. Страшно подумать — они вместе целых восемь лет. Хосок говорит, что восемь — это бесконечность, которая смогла оторваться от земли. Юнги уже не вздрагивает при упоминании этого числа. Поэтому, когда Хосок заявил, что отмечать такую важную годовщину они едут к морю, он только покачал головой, мол, дитё дитём, хоть и старость уже близко. Отговорить даже не попытался: отказывать этому придурку он так и не научился. Был благодарен за его безграничное терпение в самом начале их отношений, когда Юнги мучили глупые мысли и неожиданно появившиеся кошмары. Сейчас вспоминать даже смешно об этом. А тогда он чуть с ума не сошёл, пока не свыкся с мыслью, что жизнь — штука непредсказуемая, а у Вселенной ужасное чувство юмора. Юнги по привычке шарит в карманах, надеясь найти там пачку сигарет. — Мы, между прочим, бросили, — обижено напоминает Хосок. — Я помню. К чёрту сигареты. Ты — это всё что мне нужно, — отвечает Юнги и берёт его за руку, сплетая их пальцы. Ветер становится резким и холодным. В небе одна за другой гаснут звёзды.