Бродяги

Siri Nilsen – Stille vann

1

      В тот день, когда супруг привёл в дом второго мужа, мир Бэкхёна рухнул. Бэкхён ушёл к себе и спустился, только когда позвонили к ужину. Ели омлет с омарами под сливочным соусом, от которого Бэкхён сходил с ума, но тем вечером кусок не шёл в горло. Бэкхён старался быть любезным и учтивым, смеялся над шутками супруга и всем своим видом показывал, что ничего против нового мужа не имеет, но внутренне весь сжимался: в воздухе явственно пахло бедой.       Новый муж, в свою очередь, краснел и запинался, что делало его в глазах супруга ещё более привлекательным. Бэкхён, проживший с ним под одной крышей четыре года, знал об этом не понаслышке. Глаза супруга блестели, с губ не сходила лёгкая, немного надменная улыбка альфы, который знает, что ждёт совсем неопытного омегу в сумраке его спальни. Омега — его звали Риччи, и он был дальним родственником министра образования — явно читал томные взгляды, коими его одаривал новоиспечённый супруг, превратно, ел свой омлет и потягивал холодное вино из пузатого бокала.       Бэкхёну хотелось плакать, чем он и занялся, поднявшись в свою комнату после кофе.       А спустя полтора месяца случилось непоправимое: новый муженёк забеременел. Бэкхён, четыре года напрасно моливший Бога даровать ему ребёнка, принял новость как личное оскорбление и три дня ни с кем не разговаривал. Супруг, впрочем, не обратил на этого ни малейшего внимания. Последние полгода их отношения были натянутыми, а с появлением ещё одного омеги и вовсе перестали напоминать отношения близких людей.       — Он выживет меня из дому, Богом клянусь. — Бэкхён осушил второй бокал сладкого вермута и потянулся к графину, чтобы налить себе ещё немного.       Чанёль и Чунмён переглянулись, повздыхали украдкой и плеснули вермута и себе.       На протяжении первого триместра Бэкхён лишь и мог, что напиваться до зелёных чертей и паниковать, рисуя в воображении ужасные сцены выселения его, Бэкхёна, из собственного дома. И что бы ни говорили друзья, какими бы словами его ни утешали, Бэкхён знал, что правда на его стороне.       С каждым днём характер Риччи менялся не в лучшую сторону. Из кроткого и ласкового омеги, который и слова поперёк молвить не мог, он превратился в чудище, которое доносило супругу о каждой Бэкхёновой оплошности. Бэкхён, что уж греха таить, на звание мужа года не тянул, любил покутить и выпивал лишнего, что выливалось — временами — в неприятности денежного характера. Собственными средствами он не владел, денег, что в начале каждого месяца выдавал ему супруг на мелкие расходы, на погашение штрафов и бесчисленных кредитов не хватало, поэтому Бэкхён заимствовал сотню-другую из семейного фонда, что до появления в доме Риччи оставалось нераскрытым. А потом всё пошло наперекосяк. Риччи поймал Бэкхёна на горячем и, наплевав на слёзные мольбы его не выдавать, обо всём рассказал супругу. Бэкхёна ждал холодный выговор и угроза лишить карманных денег. Супруг полагал, что это урезонит Бэкхёна, уменьшит его аппетиты и заставит раскаяться. Чего, конечно же, не случилось.       Бэкхён привык жить на широкую ногу, потакать своим капризам и глушить любые обиды марочным коньяком.       На второй раз сумму, выплачиваемую супругом на его содержание, урезали втрое.       На третий раз его посадили под домашний арест на неделю, не позволяя слушать радио и приближаться к телефону.       В четвёртый — и последний — раз его заключение длилось месяц. Бэкхён читал Диккенса и ненавидел свою жизнь так, как не ненавидел её, будучи учеником частной школы для омег, куда его в возрасте четырнадцати лет конвоировал сердобольный дядюшка Дохён.       Последней каплей стало известие, что Риччи ждёт двойню. Малыши должны были появиться на свет в первых числах июля, что значило — у Бэкхёна осталось без малого три месяца обеспеченной жизни. Что по истечению этого срока стребует с дражайшего супруга Риччи, Бэкхён боялся даже представить. Посему в один погожий апрельский вечерок он выбрался из окна своей некогда роскошной, а теперь напоминавшей склеп комнаты и был таков.       С собой он прихватил лишь золотой браслетик, подаренный супругом на первую годовщину свадьбы, десять долларов и самые дорогие туфли, которые только отыскались в гардеробной.       Первые два часа Бэкхён бессмысленно бродил по незнакомым ему улочкам и ужасался распущенности бытующих там нравов. Ближе к ночи мощёная брусчаткой дорога вывела его к реке. У доков сгрудились какие-то невзрачные личности. Они разогревали на открытом огне консервы в жестяных банках и горланили пьяные куплеты о развесёлых деньках.       Бэкхён, держась тени, проскользнул мимо и выбрался на кривую улочку, освещаемую одиноким газовым фонарём. Грунтовая дорога напоминала болото и неприятно чавкала под подошвами дорогущих туфель.       Бэкхён, оплакивая их горькими слезами, на цыпочках шагал вдоль обочины, обнимал себя за плечи и боялся дохнуть носом, ибо источаемые сточной канавой миазмы вызывали в нём непреодолимые позывы к рвоте.       Откуда взялись двое здоровяков, Бэкхён так и не смог понять. Вот он одиноко вышагивал вдоль заборов, а вот они уже стояли перед ним, ухмыляясь криво, и в масляных их глазёнках читались насмешка и нечто мерзостное, низкое, животное.       — Эй, зайчик, сигаретки не найдётся? — спросил один из них, и некрасивое его лицо исказила гримаса поддельной учтивости.       Бэкхён замер в нерешительности. Ему хватило мозгов, чтобы понять — им нужно отнюдь не закурить. По таким подворотням в поисках папироски не шляются.       Бэкхён бросился наутёк. Он бежал со всех ног, наплевав на чистоту туфель, а в груди гулко стучало сердце. Бэкхён едва дышал, а перед глазами плясали цветные круги и точки. Однако, как бы сильно он ни старался, убежать далеко ему не удалось.       Он свернул не туда и оказался в тупике, где его и настигли здоровяки.       — Побегать решил, цыпа? — Один из них оскалил щербатую пасть. Свет неполной луны лежал на его щеках бледными пятнами, отчего лицо приобретало нездоровый вид.       Бэкхён попятился, но за спиной его возвышалась глухая стена. Он мог бы закричать, но сомневался, что кто-то придёт ему на помощь. В таких закоулках цивилизации люди пеклись лишь о своём благополучии, что, в общем-то, было решением вполне разумным. На их месте Бэкхён поступил бы так же.       — Цыпа заблудилась? Так мы ж с радостью поможем! Чо скажешь, Пит?       Пит, осклабившись, кивнул.       — Эй-эй, приятели, чего это вы тут затеваете? — Между здоровяками вклинился парнишка поменьше, панибратски обнял их за плечи и, улыбаясь от уха до уха, одарил каждого пытливым взглядом.       — А ну грабли убрал! — рявкнул Пит и скинул с плеча чужую руку.       Парнишка мигом улыбаться перестал и, не размениваясь на объяснения, съездил по квадратной роже кулаком. Бил он дай бог каждому.       Пит ойкнул и кулем повалился в грязь.       Бэкхён взвизгнул и прижался к стене.       Подельник Пита бросился отстаивать его честь.       Бэкхён взял самую высокую ноту, зажал уши ладонями и решил было зажмуриться, но передумал и во все глаза уставился на сцепившуюся парочку. Они, поколачивая друг друга почём зря, повалились наземь. Парнишка наносил противнику один удар за другим и, не упуская возможности это прокомментировать, отпускал крепкое словцо, от каждого из которых зажатые уши Бэкхёна пылали ещё ярче.       Драка завершилась сокрушительным поражением здоровяков. Подельник, волоча бесчувственного Пита за шкирку, скрылся в поднявшемся тумане. Его ахи и охи ещё долго сотрясали промозглый речной воздух.       Парнишка, отплёвываясь от крови, проводил его раздосадованным взглядом, а затем уж поглядел на Бэкхёна.       — У тебя случаем не найдётся платочка, а? Буду признателен.       Бэкхён, не задумываясь, полез в нагрудный кармашек за платком, но, уже протягивая его парнишке, понял, что совершенно его не знает. А вдруг он тоже разбойник? вор? безжалостный насильник?       Бэкхён побледнел; рука его дрогнула, и платок едва не выпал из ослабевших пальцев.       Парнишка мигом разобрался, что к чему.       — Знаешь, я как-нибудь обойдусь. — Он выставил перед собой руки, ладонями вперёд. — Ты только не кричи больше и, это, давай прогуляемся, что скажешь? В какое-нибудь людное местечко? Я знаю один бар, там можно выпить хорошего вина за десять центов, да и позвонить найдётся. Как тебе план?       Бэкхён медлил. Он не доверял этому сорванцу. Выглядел парнишка убого, как самый настоящий бродяга: давно нестриженые лохмы спадали на грязный лоб, на поросшей двухдневной щетиной щеке виднелся тёмный, ещё свежий шрам, а разбитая губа кровоточила. Парнишка был худ, как щепка, но крепок и жилист, и силы в загорелых руках было немеряно. Он запросто уложил двух здоровяков, так что справиться с омегой ему не составит особого труда.       — Меня Чондэ зовут, — продолжал тем временем парнишка. — Я мимо шёл, увидел, что они за тобой увязались, ну и… не люблю, когда альфы руки распускают. А ты явно не здешний — ишь какой нарядный. Вот и подумал, может, помощь моя понадобится. За просто так. Мне ж несложно помочь омеге в беде. На то мы, альфы, и нужны. Ну ещё работу всякую делать, чтобы омегам своим угождать, всё такое. Не боись. Не трону. Чтоб мне с места не сойти. — И он перекрестился.       Бэкхён понимал, что сам он живым отсюда не выберется, а кроме Чондэ желающих ему бескорыстно помочь пока что не нашлось. Выбор был невелик, отчего пришлось рискнуть.       Бэкхён сделал осторожный шаг вперёд и протянул Чондэ платочек. Чондэ улыбнулся ему широченной улыбкой и схватился за платок.       Пока они добирались до бара, Чондэ держал его у губы, что, впрочем, не мешало ему болтать без умолку. Бэкхён расслабился и уже не дёргался, когда им навстречу выплывала сгорбленная фигура в мятой шляпе или кто-то громко кричал в распахнутое настежь окно.       Бар принадлежал китайцу по имени Исин. Он был невысок ростом, но ладно сложенный, а уж манеры его произвели на Бэкхёна неизгладимое впечатление.       Узнав, что с ним приключилось, Исин тут же налил ему лучшего вина за счёт заведения, а на закуску подал свежий багет и сыр с зеленью.       Чондэ пил самый дешёвый ром. Судя по печальному звону монет в кармане его дорожных брюк, это было все, что он мог себе позволить.       Бэкхён впервые столкнулся с подобным, и ему сделалось неловко. Он попытался угостить Чондэ хлебом и сыром, но тот отказался, сославшись на слабый желудок. Бэкхён умом понимал, что такие, как Чондэ, редко жалуются на живот, ибо они, в общем-то, вообще редко жалуются, но омежья сущность тут же всполошилась и взялась допытываться, какого рода боли, давно ли и как часто его беспокоят. Чондэ, краснея и запинаясь, отнекивался, глотал своё пойло и избегал глядеть Бэкхёну в глаза.       На помощь ему пришёл Исин. Он подкрался незаметно и поинтересовался, нашёл ли Бэкхён место для ночлега? Бэкхён ответил, что нет, и Исин предложил переночевать у него. Жил он в дальних комнатах за баром, и всё убранство его жилища состояло из широкой кровати, стола с тройкой мягких стульев да платяного шкафа.       Бэкхён спал тревожно: кровать была жёстче, чем он привык, и скрипела каждый раз, когда он укладывался на другой бок.       Проснулся он на рассвете, от едва различимого в предутренней тиши шороха. Это Чондэ украдкой собирал вещи.       Бэкхён рывком сел и потянулся к карману, куда перед сном спрятал браслет и деньги; испорченные туфли стояли у кровати.       Ценности были на месте, а вот Чондэ явно вознамерился смыться, пока все спят.       — Эй, — окликнул его Бэкхён, — оставляешь меня одного? А как же твои песенки об альфах, что обязаны заботиться об омегах?       Чондэ замер на пороге. Щёки его залил бледный румянец.       — Мне нужно, понимаешь, тут такое дело… у меня, в общем, поезд через час отбывает. Нужно… очень важное дело. Вопрос жизни и смерти, всё такое. — Он мученически улыбнулся и дёрнул дверь на себя. Та не поддалась.       — Смыться решил? А если кто-то опорочит моё честное имя? Вдруг я снова попаду в беду? Кто меня спасёт?       Лоб Чондэ покрылся испариной. Взгляд метался от одного угла комнаты к другому. Дверь всё не открывалась.       Бэкхён выпрямил спину и скрестил руки на груди.       — Хорошо. — Чондэ с досадливым стоном отпустил ручку. — Я еду на юг. Сезонным рабочим. Для таких, как я, это единственный способ заработать на хлеб и пару новых башмаков. Мы идём наёмниками к плантаторам: сеем кукурузу, собираем клубнику, виноград и хлопок. Это деньги. За сезон зарабатываем достаточно, чтобы пережить зиму. У меня нет ни семьи, ни дома, я бродяга и ничего общего с такими, как ты, не имею. Я истратил последние гроши на билет, и если не сяду на поезд, то, вероятней всего, до следующей весны не доживу. Здесь, на севере, зимы холодные, а лекарства от лихорадки стоят дороже, чем стакан бурбона и ломоть хлеба. Увы, хлеб не панацея от всех болезней…       — Зачем тебе возвращаться? Оставайся зимовать на юге и…       — Таких, как я, неумолимо тянет на север. Когда грудь ломит от холода, а глаза застит колючий снег, мы чувствуем себя свободными. Без этого нам не жить.       Бэкхён покачал головой. Он ещё и дня не провёл на улице, а уже мечтал о горячей ванне, завтраке из трёх блюд и мягкой постели. Мысль о том, чтобы перебиваться с хлеба на воду, спать под открытым небом и искушать судьбу, приводила его в смятение. Она тревожила его и вместе с тем волновала. Было в ней нечто запретное, романтическое, как в тех историях, что копились на хлипких книжных полках его студенческой комнатёнки.       — Исин позаботится о тебе. А мне пора. — На этот раз дверь услужливо отворилась.       — Эй! — Бэкхён вскочил на ноги. — Возьми меня с собой.       Чондэ уставился на него во все глаза.       — Ты, кажется, не понимаешь… — начал он и осёкся. В лице Бэкхёна явно было что-то такое, что заставило его усомниться в своих словах.       — Я научусь работать. Если ты можешь, и я смогу.       Чондэ усмехнулся немного потерянно, немного насмешливо и пожал плечами. По глазам понятно было, что он считает иначе, но говорить об этом вслух он не стал. Что-то не давало ему уйти, оставить Бэкхёна на произвол судьбы. Та же сила держала Бэкхёна на ногах и не позволяла отступиться от поставленной наспех цели. Они были случайными знакомыми, но что-то влекло их друг к другу. Бэкхён не привык сопротивляться подобному зову и тут же сдался, тогда как Чондэ пытался бороться. Он знал, что его мир не для таких, как Бэкхён, и брать на себя ответственность не хотел, но и отпустить страшился. Бэкхён читал это в напряжённой, какой-то неестественной позе его поджарого тела и подёрнутом предутренней синевой взгляде.       — У меня есть десять долларов. Этого хватит на билет? — спросил он с надеждой.       Чондэ кивнул.       — Поезд отбывает через сорок пять минут. Нужно поторопиться. — Он открыл дверь шире.       Бэкхён обулся, наскоро умылся холодной водой из кувшина, причесал волосы пальцами и, попрощавшись со своим мыльным отражением, последовал за Чондэ.       Исин вручил им свёрток с нехитрой снедью и пожелал удачного пути.       На улице было свежо и прохладно. Из покосившихся лачуг выбирались помятые жизнью и коротким сном бедняки, собирались в кучки и, прикуривая самокрутки, шагали на работу.       Чондэ тоже задымил дешёвой папироской и увлёк зазевавшегося Бэкхёна за собой.       Желающих отправиться в тёплые края нашлось немного, так что Бэкхён без труда купил билет. В кармане приятной тяжестью лежали монеты и пара измятых банкнот по два доллара.       Чондэ ждал его на перроне. Они сели на скамью и перекусили хлебом и жареными сосисками, которыми их снабдил Исин.       — Хороший человек, — заметил Бэкхён, дожевав последний кусочек. — В моём обществе таких немного найдётся.       — Он отличный парень и, главное, выше всех этих классовых баталий. Он и с бродягой рюмочку опрокинет, и с Ваш Высочеством за одним столом винца пригубит.       Подошёл поезд. Густой белый дым валил из-под стального брюха локомотива.       Открылись двери, на перрон сошли пассажиры в фетровых шляпах и с дешёвыми саквояжами в холёных, привыкших к чернилам и разменной монете руках. Конторские служащие среднего звена, клерки и незадачливые юристы, к которым обращались разве что по мелким бытовым вопросам.       Чондэ взял Бэкхёна за руку и повёл к нужному им вагону. Они ехали третьим классом. Скрипучие деревянные лавки, сор между ними и кое-где в проходе, луковый запах пота и прелость нестираного белья.       Они заняли лавку подальше от клозета и припали к окну. Мимо вагона прошагал разодетый в шелка омега в сопровождении двух служащих вокзала, пыхтящих под тяжестью его чемоданов. Бэкхён проводил их грустным взглядом. Когда-то и он путешествовал со всеми удобствами. Но это было в той, другой, жизни, когда его любили, когда о нём заботились, когда он был центром чужой вселенной. Бэкхёну нравилось это чувство. Нравилось быть обожаемым существом, нравилось не знать отказа и ни в чём не нуждаться. Это было упоительное, поистине волшебное время, и Бэкхён будет тосковать о нём, как о нежном, бесконечно преданном друге.       — Чего нос повесил, герой? Или передумал? Если так, то сейчас самое время сойти.       Бэкхён озадаченно поглядел на Чондэ: он и думать забыл о нём.       Чондэ говорил дело. Хочет ли Бэкхён отправиться через всю страну на поиски неведомого? Сможет ли выжить в столь тяжких условиях? Хватит ли ему храбрости, чтобы справиться с этим? Достанет ли стойкости, чтобы не сломаться, не приползти на брюхе к супругу в надежде, что он смилостивится и примет его обратно в семью…       — Эй, слышишь свисток? Поезд вот-вот отправится. — Чондэ тронул Бэкхёна за руку, чтобы привлечь его внимание.       Бэкхён встрепенулся и замотал головой, отгоняя от себя жалкие, унижающие его достоинство мысли.       Поезд тронулся.       — Вот и всё… — выдохнул Чондэ. Он был прав. Это в самом деле был конец. Конец прежней жизни и начало новой. Возможно, не столь радостной и сытой, но однозначно свободной.       

2

      Они сеяли кукурузу. Бескрайние поля Оклахомы, продуваемые со всех сторон беспощадными западными ветрами, ложились под ноги бурыми комьями. Дождей не было третью неделю, и земля просохла на добрую полудюжину дюймов.       Чондэ, горбатя обгорелую спину, загребал очередной ряд, а Бэкхён шёл следом, утаптывая землю босыми пятками. Земля была горячей, крупные её комья, разбить которые мог разве что настоящий ливень, вгрызались в потрескавшуюся, огрубелую за три недели рабского труда кожу.       Лицо Бэкхёна пылало от жары и натуги, пот катился по обветренным щекам, щипал безжалостно губы. Бэкхён бессмысленно их облизывал, морщился от пресного вкуса пыли и с прищуром глядел вперёд, туда, где у самого горизонта кончалось поле и, дожидаясь их, вскипала на солнце вода в жестяном баке. То тут, то там над ржавыми склонами взмывали черные от загара спины наёмников.       Рабочий день начинался с зарей и заканчивался на закате. Кормили дважды — утром и вечером, — но Бэкхён так уставал, что порой завалился спать сразу после отбоя, и просыпался, когда Чондэ стягивал с него простыню, говоря, что пора вставать. Бэкхён с трудом разлеплял опухшие веки и шёл в душевую. Поначалу он стеснялся мыться вместе с тремя дюжинами альф, но, поняв, что те устают достаточно, чтобы потерять интерес к любому омеге, успокоился и наслаждался редкими мгновениями чистоты и свежести.       — Знаешь, а я в тебя не верил, — признался Чондэ, когда они, завалившись у раскалённого солнцем бака, пили попахивающую гнилью воду. Её брали прямо из реки, в ней попадался мелкий сор, ряска и камушки, но Бэкхён уже не обращал на это внимания. Утолить жажду было важнее.       — А в меня никто не верит. Все считают, что я бестолочь. Дядя так считал, поэтому и запер в школе для омег, родители отдали в мужья первому попавшемуся альфе, а супруг... взял нового мужа. И, знаешь, я могу их понять. Я вёл себя отвратительно. Но — эй! — я не знал нормальной жизни! Меня держали на цепи, будто я псина дворовая, временами выгуливали и давали порезвиться с соседскими псами. Разве это нормальная жизнь?       Чондэ покачал головой и, кряхтя, встал с примятой жарой травы.       — Идём работать. — Он протянул Бэкхёну руку.       Бэкхён ухватился за неё и поднялся на ноги, чтобы на краткий миг оказаться лицом к лицу с Чондэ. Сердце ёкнуло, пропустило спешно удар и забилось быстрее; сквозь бронзу загара проступил румянец.       Бэкхён и прежде испытывал симпатию определённого рода к красивым и успешным альфам, но на этот раз всё было иначе. Чондэ не был ни красивым, ни успешным, но во всём его облике таилось нечто запретное и притягательное. Он был альфой из того мира, от которого Бэкхёна с малых лет ограждали. Он был словно бокал первосортного виски в годы «Сухого закона». Бэкхёна манил его голос, его раздолбайская манера держаться и улыбка, от которой внутри разливался невыносимый жар. Ему хотелось отдаться, в нём раствориться, растаять, как кусочек сахара, забытый на солнце, погибнуть той смертью, которой погибают звёзды — стремительной и прекрасной.       — У тебя божья коровка на щеке, — улыбаясь от уха до уха, сообщил Чондэ и потянулся к лицу Бэкхёна. Тот вдохнул густой, пропахший зноем воздух и, подавшись навстречу, прижался губами к приоткрытому, сухому рту Чондэ. Чондэ охнул, отпрянул от Бэкхёна; в его глазах читались изумление и растерянность.       — Проклятье. — Бэкхён побледнел.       Чондэ смотрел на него, не мигая.       Бэкхён взялся за мотыгу и принялся прокладывать новый ряд.       Чувство неловкости не оставляло его до самого ужина. Поэтому, пожевав наскоро бобов, он сразу же отправился на боковую.       Бэкхён занимал верхнюю полку, в двух рядах от вентилятора, что мерно гудел под потолком, разгоняя по бараку паркую жару и бессовестных мух. Единственным спасением от насекомых была простыня, натянутая по самые уши. Сегодня она, ко всему прочему, должна была спасти его и от разговора с Чондэ.       Как оказалось, спастись от Чондэ было невозможно.       Он, наплевав на любопытные взгляды, забрался на полку Бэкхёна и, душа того тяжестью своего горячего, пахнущего мылом по пять центов тела, взялся стягивать с него простыню. Бэкхён, боясь шелохнуться — падать, всё же, было высоко, — не сопротивлялся, так что вскоре на него уставились два антрацитовых глаза. На тонких губах застыла коварная улыбка.       — Дитё малое, не иначе. — Чондэ склонился ниже и носом потыкался в щёку Бэкхёна. Та мигом запылала. Чондэ усмехнулся и потёрся об неё губами. Губы у него были шершавые и горячие, как оклахомская земля, и Бэкхён задрожал всем телом: чувствовать их собственной кожей было восхитительно.       — Не бегай от меня, хорошо? Я так устаю: сил нет…       Бэкхён засопел и ткнул Чондэ кулаком в бок. Чондэ охнул и, подарив губам Бэкхёна целомудренный поцелуй, ловко соскочил с полки.       

***

      Покончив с кукурузой, двинули дальше на запад. Устроились пасти тучных, отъевшихся на молодой траве коров. Бэкхён боялся их до ужаса, но Чондэ был рядом, так что мало-помалу он обвыкся и уже через неделю сам доил строптивую тёлочку с красивыми белыми пятнами на рыжих боках.       Работа была не самой тяжёлой. В жаркие послеполуденные часы удавалось немного вздремнуть. Укладывались обычно под деревьями — те куцыми посадками тянулись вдоль выгонов — или под раскидистыми кустами бузины. Чондэ напевал весёлый гимн бродяг, а Бэкхён гладил его обветренные щёки только-только распустившимся колоском ковыля и едва дышал от переполнявшего его счастья.       Чондэ любил его так, как никто никогда не любил. Короткими звёздными ночами, в душистой полутьме амбара, где дородный хозяин-омега устроил им ночлег, они забывались в объятьях друг друга, шепча нежные, срывающиеся на стоны слова в иссушённые поцелуями губы. Это было волнительное, сладкое время, и, отдаваясь ему полностью, Бэкхён понимал, что живёт.       Когда коровы ушли в загул, Чондэ и Бэкхён отправились дальше, в Калифорнию, где нанялись на сбор клубники, а после — и ранних персиков.       Бэкхён привык к тяжёлому труду и уже не так маялся спиной и болями в натруженных долгой ходьбой ногах. Он ловко справлялся с любой работой, учился новому и совершенствовался в старом. Работодатели ценили его за усердие и покладистый характер, так что Бэкхён всегда был накормлен и благоухал жасминовым мылом, что так нравилось Чондэ. И если поначалу к нему цеплялись и захаживали с неприличными предложениями, то после поняли, что он не робкого десятка, может и промеж глаз дать, да и Чондэ всегда был рядом и умело осаживал особо зарвавшихся «ухажёров».       Так незаметно пролетели летние месяцы, деревья пожелтели, и Чондэ с Бэкхёном отправились на юг, к берегам Миссисипи: пришло время собирать хлопок.        Бэкхён успел проработать на полях две недели, а потом за ним явились полицейские. Сдал его сыночек плантатора, омега двадцати семи лет от роду, жирный, как индюк, откормленный ко Дню Благодарения, и такой же глупый (впрочем, связаться с шерифом ума у него хватило).       Бэкхён отнекивался и упирался, но в итоге оказался в участке, где его и опознал взмыленный — только с дороги — Генри, дворецкий, который с незапамятных времён служил семейству Бён. Генри, конечно же, Бэкхёна признал, но — к немалому его удовольствию — не без благоговейного ужаса.       Бэкхён выглядел самым настоящим бродягой. От его благородных манер не осталось и следа. Развалившись на скрипучем стуле, он, не закрывая рта, жевал жвачку, выканюченную у молоденького сержанта, и с позаимствованной у Чондэ ухмылочкой глядел на Генри. Тот то и дело опускал глаза в пол.       — Чего вам надо? За разводом явились? Так хоть сейчас! Где там ваши бумажки? Давайте их сюда.       Генри осуждающе покачал головой.       — Господин ждёт вас дома, — сказал он, с характерной для него мягкостью произнося гласные.       — О, нет-нет-нет: можете живьём меня прикопать, но ноги моей не будет в этом доме.       — Ваш супруг…       — Последние месяцы делал всё, чтобы я его возненавидел. Спросите у него, да-да, Генри, спросите прямо, когда он последний раз исполнял свой супружеский долг? Да у меня там всё срослось намертво!       Генри покраснел. Офицеры переглянулись и с двойным усердием зашуршали бумагами.       — Никуда я с вами не поеду. Передайте моему супругу, что он может катиться к чёрту.       Генри дёрнул головой, словно бы его ударили, покраснел до корней волос и, скорчив жуткую гримасу, чеканным шагом вышел из кабинета.       Бэкхёна препроводили в камеру. Компанию ему составили бородатый детина в замасленном комбинезоне, что обычно носили фермеры и владельцы заправочных станций, и прыщавый мальчишка, рыжий, как солнышко, но хмурый, как грозовая туча. От обоих пахло альфой — остро, перечно, — и Бэкхён завалился на пол прямо у решётки, дабы не искушать.       Продержали его в камере добрые три часа, затем явился Генри в компании двух коренастых, но крепких мужичков. Взяв Бэкхёна под руки, они поволокли его на выход. Бэкхён в отчаянии завертел головой. Он понимал, что полиция и Генри знают о Чондэ и вряд ли позволят ему приблизиться, но продолжал надеяться.       Чондэ он увидел мельком, в толпе зевак, собравшихся под зданием полицейского участка. Тройка офицеров, вооружившись дубинками, сдерживали их напор. Чондэ — в твидовом пиджачке, купленном неделю назад на местной ярмарке, и в кепке набекрень — стоял во втором ряду и курил папироску. Выглядел он безмятежно, но за напускным равнодушием Бэкхён разглядел тревогу. Чондэ не знал, что делать, понимал, что против полиции и Генри сам не попрёт и лишь надеялся — как и Бэкхён, — что случится чудо, и Бэкхён окажется на свободе.       Но Бэкхёна подвели к автомобилю, взятому напрокат, и принялись бесцеремонно заталкивать внутрь.       Бэкхён завопил:       — Убери руки, свинья!       Толпа заволновалась. Послышался гвалт, возмущённые крики.       Бэкхён, набрав полную грудь воздуха, заорал ещё громче:       — Спасите! Убивают!       Толпа, прорвав линию обороны, ринулась к машине. Впереди всех бежал Чондэ.       Бэкхён дёрнулся, пытаясь вырваться, но Генри зашипел на наёмников гадюкой: мол, если отпустите — плакали ваши деньжата. Бэкхёна скрутили по рукам и ногам и забросили на заднее сидение. Генри, от греха подальше, устроился подле водителя.       Хлопнула дверь; в стекло с грохотом врезался чей-то кулак. Машина, ревя мотором, тронулась с места.       Бэкхён завопил, но один из мужичков, видать, наслушавшись воплей досыта, затолкал ему в рот носовой платок.       Генри обернулся и, глядя поверх сидения, сказал:       — Господин позволил применять силу, так что я бы на вашем месте не дёргался.       Бэкхён яростно замычал, но пара грубых тычков и одна смачная оплеуха мигом его утихомирили.       

3

      Чанёль и Чунмён встретили его сочувственными взглядами. Бэкхён рухнул в кресло и молча схватился за ложку. В последнее время он чувствовал себя нормально, лишь набивая брюхо.       Первые три дня он только и делал, что плакал, колотил в запертую дверь чем придётся и с ненавистью смотрел на зарешёченные окна; оставленный на столике омлет с омарами и кофе остывали, всеми забытые. Но голод оказался сильнее, и на четвёртый день Бэкхён, проглотив яйцо-пашот, понял, что на полный желудок страдать удобнее.       Тосты и апельсиновый джем притупляли боль, шоколадный мусс глушил тоску, а спаржа с грибами и слегка поджаренной ветчиной успокаивала нервы. Вина не наливали, да и Бэкхёну, отвыкшему от него, не хотелось. Он пил сладкий кофе с жирными сливками, мятный чай и густой, обжигающий язык шоколад. Но даже этого было недостаточно, чтобы успокоить бушующий внутри ураган.       — Выглядишь хорошо, — сказал Чунмён.       Бэкхён бросил на него взгляд исподлобья. «И ты, Брут?» — говорил он.       Чунмён тут же опустил глаза и взялся раскладывать на коленях салфетку.       — Слышал, Сехун выходит замуж? — сменил тему Чанёль. — За какого-то там четвероюродного кузена Ким Минсока. Говорят, у парня за душой ни гроша, но родословная как у арабского скакуна.       — И сам ещё тот жеребец: Сехун уже на третьем месяце.       — Старик О рвёт и мечет: он-то заглядывался на старшего из отпрысков Джерри Фицджеральда.       — А мне должно быть не всё равно? — Бэкхён запихнул в рот полную ложку тушёного картофеля.       Чанёль готовил сам, не доверяя кормёжку любимого супруга посторонним. Получалось не столь изысканно, как у повара Бёнов, но есть было можно. Чем Бэкхён и занимался, когда его под конвоем доставляли к другу. Случалось это дважды в неделю: по вторникам и пятницам, когда Крис играл в покер в гольф-клубе, и Чанёль, оставленный на попечении себя, любимого, маялся от скуки в стенах неприлично огромного особняка Ву.       — Слушай, тебе бы врачу показаться. Может, у тебя глисты? — Чунмён едва притрагивался к еде. Его вот-вот должны были сосватать Чо Кюхёну, до неприличия богатому и слывущему невыносимым характером альфе, посему последние две недели Чунмён морил себя голодом и занимался оригами. Чтобы успокоить нервы и не думать об эклерах и буженине.       Бэкхён стянул с тарелки куриную грудку и впился в неё зубами. По рукам и подбородку потёк сдобренный чесноком жирок.       — Ну как знаешь… — Чунмён прочистил горло и припал к бокалу с вином.       Чанёль молча подсунул Бэкхёну блюдо с сырными булочками.       

4

      — Господи, только не это... — Бэкхён зажал рот ладонью и ринулся в уборную. Риччи, убаюкивая разбушевавшегося малыша-альфу, проводил его удручённым взглядом.       Это был восьмой случай за последние три дня. Бэкхён боролся с собственным желудком всеми известными ему способами, но тот отказывался удерживать в себе хоть грамм еды. Что бы Бэкхён не съел — душистую ли грушу или овсянку на молоке, — всё мигом перекочёвывало в унитаз.       Бэкхён похудел на два фунта и жил на одной лишь содовой и оливках. От голода раскалывалась голова, руки и ноги немели, и Бэкхён заворачивался в самый тёплый из домашних халатов, чтобы хоть немного согреться.       Генри развёл огонь в камине, но и это не спасало от того жуткого, пробирающего до костей холода, что преследовал Бэкхёна с утра до ночи.       — Ему нужен врач, — шептал встревоженно Риччи, на что Генри лишь разводил руками: пока хозяин отсутствовал, допускать к Бэкхёну посторонних строжайше запрещалось.       Риччи беспокоился о младенцах — если это желудочный грипп, то скоро он доберётся и до них, а малыши и без того не отличались крепким здоровьем. Крошка-омега не переносил козьего молока, а от коровьего у него случались колики, тогда как карапуз-альфа страдал от какой-то врождённой болезни сердца. Жизни она не угрожала, но Риччи дёргался от каждого писка младенца и без острой необходимости из детской не отлучался. Супруга это бесило, отчего он сутками пропадал в конторе и слышать ничего не хотел об отцовских обязанностях.       Бэкхён сочувствовал Риччи, но помочь ему ничем не мог. Да и Риччи просить о помощи стеснялся, памятую, как некрасиво себя повёл в отношении Бэкхёна.       Так и жили: каждый в своём уголке, и в тайне надеялись, что это никогда не изменится.       

***

      — Так и помереть недолго, — склоняясь к Чунмёну, чтобы Бэкхён не услышал, прошептал Чанёль.       Бэкхён наградил его хмурым взглядом из-под компресса. Крис тоже поглядел на мужа, покачал головой и вернулся к Бэкхёну и его неровному пульсу. Прежде чем открыть собственную клинику и обзавестись баснословным богатством, Крис Ву служил выездным врачом и за свою многолетнюю практику повидал достаточно, чтобы сейчас авторитетно заявить:       — Токсикоз. Выпишу тебе капли, на растительной основе, они помогут справиться с тошнотой. Полностью не пройдёт, не обольщайся, но сможешь нормально питаться. В твоём положении это очень важно.       Бэкхён смотрел в потолок и слушал, как гулко ухает собственное сердце. В голову будто дыма напустили: ни одной ясной мысли, ни одного здравого решения. Он даже проблему осознавал частично, потому что в голове не укладывалось, как такое возможно. Он столько лет пытался забеременеть, и всё тщетно, а теперь случилось, да только долгожданной радости не принесло. Бэкхён был уверен, что папой ему не стать. Стоит супругу узнать о ребёнке, и он мигом найдёт способ от него избавиться. Не стоит даже надеяться, что он проявит милосердие. Только не после случившегося.       Бэкхён заплакал.       Он посвятит жизнь воспитанию чужих детей, а его ребёночек будет гнить в земле. Бэкхён никогда не возьмёт его на руки, никогда не увидит его светлых глазок и сонной улыбки, не споёт ему колыбельную и не расскажет сказку о том, как встретились однажды леди и бродяга, и что из этого получилось...        — Пожалуйста, — прошептал он севшим голосом, — не говорите об этом никому.       Крис Ву понимающе кивнул и поглядел на мужа. Чанёль опустил глаза в пол; кончики его ушей пылали.       Чунмён заверил Бэкхёна, что никому ничего не скажет.       Риччи Крис сказал, что это расстройство желудка, вызванное паразитами, и отослал Генри за каплями. Ушёл он, только когда Бэкхёну дали лекарство и напоили кипячёным молоком.       Чанёль и Чунмён остались с ним до вечера. Играли в карты, неловко шутили и старательно избегали щекотливой темы, хоть им и не терпелось узнать подробности. Бэкхён не рассказывал им о Чондэ и был несказанно благодарен себе за предусмотрительность. Он знал друзей достаточно хорошо, чтобы понимать — хранить его тайну вечно они не смогут. Оставалось надеяться, что к тому времени, как они проговорятся, он будет достаточно далеко от Рочестера, чтобы воротить его назад.       Капли оказались настоящим чудом. Уже через два дня желудок Бэкхёна пришёл в норму. Его всё ещё рвало после завтрака, но обед, полдник и ужин усваивались прекрасно.       На третий день вернулся супруг, убедился, что Бэкхён ничего не учудил, и заперся в своём кабинете, полностью проигнорировав Риччи. Тот, распорядившись насчёт ужина, поднялся в детскую, и до самого вечера Бэкхён его не видел.       Бэкхён знал, что времени в обрез: ко Дню Благодарения выпадет снег, а его беременность станет очевидной даже для такого идиота, как его супруг.       Деньги можно попросить у Криса, тёплые вещи — у Чунмёна, а вот где искать Чондэ, Бэкхён мог лишь гадать. Бар Исина был прекрасным местом, но в том, что Чондэ торчит там безвылазно, Бэкхён сомневался. Не в его правилах бездействовать.       Бэкхён решил открыться Крису Ву. Отправившись на очередной пятничный ужин, он угрозами и мольбами упросил Чанёля позвонить супругу, а потом долго говорил с ним в бархатной тишине библиотеки. Персидские ковры глушили голоса и робкие шаги.       Сославшись на срочные дела, Крис прямо из клуба отправился к реке, нашёл Исина и под бренди и лёгкую закуску узнал больше, чем Бэкхён мог предположить.       Чондэ какое-то время и впрямь жил у Исина, скупо, со злобой, посвящая того в свои дела. Шли они не очень. Супруг Бэкхёна, будучи закадычным приятелем шефа полиции, спустил на Чондэ всех собак. Ищейки шныряли по улицам и подворотням, поднимая на уши попрошаек и многочисленных бродяг. Те своих не сдавали, так что на Исина их вывел кто-то другой. Исин, будучи добропорядочным налогоплательщиком, счета оплачивал исправно и держал лицензию на продажу спиртного под рукой. Придраться было не к чему, так что от него полицаи ушли не солоно хлебавши.       Чондэ, не выдержав устроенной Бёном канители, явился к нему в контору лично, имел с ним короткий разговор, после которого и покинул город. Беседа сводилась к договорённости о… купле-продаже Бэкхёна. Дражайший супруг, не гнушаясь, заломил за него приличную цену (двадцать тысяч долларов), которые Чондэ обязывался уплатить в течение полугода, после чего брачный контракт был бы аннулирован, и Бэкхён получил бы статус свободного омеги.       По словам Исина, Чондэ отправился на Аляску, в Уэльс — наниматься на китобойное судно.       Об Аляске Бэкхён знал немного. Там свирепствовали лютые морозы, солнце не показывалось на небе по полгода, а люди не жили, а выживали. И всё, что Бэкхён успел узнать о жизни бродяги, показалось бы ему милой сказкой, узнай он, что творилось на китобойных судах.       — За сезон можно заработать неплохие деньги, — заверил его Крис, но Бэкхён-то знал, чем это чревато.       Китобойный промысел был опасен по многим причинам, поэтому шли туда самые отчаянные и отважные люди. Чондэ был таким, и это пугало Бэкхёна больше всего.       — Я должен добраться до Уэльса к 1 декабря, — сказал он твёрдо, когда Крис, вернувшись домой, угощал его ромовой бабой.       Чанёль, примостившись у камина с вышивкой, делал вид, что не слушает, хоть уши его и шевелились каждый раз, когда Бэкхён понижал голос.       — Это рискованно. Ехать через полконтинента одному, да ещё и в таком положении…       — Если я останусь здесь, будет хуже. Кто знает, что выкинет мой благоверный, когда узнает о ребёнке. Он, конечно же, не его, но одно дело — развестись с бесплодным омегой, чтобы сделать второго мужа, родившего наследников, первым, а другое — расторгнуть брак с загулявшим муженьком. Это удар по репутации. Мой супруг этого не переживёт. Он слишком уж печётся о добром имени Бёнов.       Крис покачал головой.       — Я могу купить билеты и найти сопровождающего, но, опять же, какова вероятность, что господин Бён не подкупил работников станции?       — А если покинуть город на автомобиле? — вмешался в разговор Чанёль. Он отложил в сторону вышивку и теперь во все глаза глядел на Криса. — Я скажу Бёну, что устраиваю именины в нашем загородном доме и Бэкхён приглашён. У Поля, нашего садовника, дядя живёт в Канаде, — он перевёл взгляд на Бэкхёна, — и каждые выходные он ездит к нему на грузовичке. Поль довезёт тебя до Гамильтона, а оттуда рукой подать до Торонто. Сядешь на поезд до Анкориджа, а там уж решишь, как быть дальше.       Бэкхён и Крис переглянулись. Затея была в высшей степени рискованной, но разве у Бэкхёна был выбор?       За неделю до дня рождения Чанёля Бэкхён навестил Чунмёна. Из дому он прихватил парочку шерстяных свитеров и подштанники. Ехать на Аляску в чём папа родил, Бэкхён не мог, как не мог и упаковать в чемоданы весь свой гардероб. Подобное действие от глаз вездесущего Генри уже точно бы не укрылось, а склонить его на свою сторону у Бэкхёна вряд ли бы получилось. Приходилось довольствовать малым.       Чунмён, конечно же, обиделся, ведь его не посвятили в план побега с самого начала, но в помощи не отказал.       Бэкхён провёл у него целый день, укладывая в чемоданы всё самое необходимое, а после отправился к Чанёлю.       Крис вернулся из клуба раньше обычного. Он снова наведался к Исину, узнал имя капитана, на судно которого Чондэ собирался наняться и, заскочив на почту, отправил ему телеграмму. Крис хотел удостовериться, что Чондэ сейчас в Уэльсе и в ближайшие две недели покидать его не намерен.        Ответ пришёл через два дня. Парень по фамилии Ким действительно записался в команду. «Безмятежный» покидал порт 3 декабря и возвращался через две недели. Бэкхён при всём желании не успевал.       — Ничего, — успокоил его Крис, — Исин пробудет с тобой, сколько понадобится.       — Исин? — Бэкхён знал, что Крис нашёл ему сопровождающего — человека надёжного и небезразличного, — но надеяться не смел, что им окажется Исин.        — Он заявил, что в долгу у Чондэ, и доставить тебя к нему в целости и невредимости — его прямая обязанность.       Так оно и получилось.       

5

      В день рождения Чанёля шёл дождь со снегом.       Поль, садовник, не унимался весь путь от усадьбы до канадской границы. Травил байки, шутил и напевал развесёлые романсы на французском языке. Бэкхён улыбался, когда надо, поддакивал и кивал, а сам мысленно находился за тысячи миль отсюда, у песчаных берегов Уэльса.       Исин встретил его у входа на вокзал, забрал багаж и провёл в зал ожидания. Поезд отбывал в полночь. К тому времени, как объявили посадку, перрон и рельсы укрыл толстый слой снега, и, ступая по нему, Бэкхён невольно вздрагивал: он боялся следов, что оставляли его ботинки.       В вагоне было натоплено. От простыней и одеял пахло нафталином и чаем с молоком.       Бэкхён плотно поужинал и взялся за книгу, надеясь хоть немного отвлечь себя чтением, но утомлённый долгой поездкой организм скоро сдался, и Бэкхён уснул.       В Анкоридже они попали в настоящую метель. Поезд, идущий на Фэрбанкс, стоял у станции четырнадцать часов. Бэкхён спал, устроив голову на коленях Исина.       В поезде он почувствовал слабость, но Крис Ву снабдил Исина всевозможными порошками и каплями, так что к утру жар спал, но весь следующий день Бэкхён провёл в забытьи.       На запад от Фэрбанкса ходили лишь грузовые поезда. Мороз крепчал, и Бэкхён засомневался, что затея его закончится успешно. Но пути назад не было, а оставаться в Фэрбанксе до весны, что приходила в эти края в первых числах мая, не позволяли средства. К тому же, в мае выходил срок; добираться в такую глушь с младенцем на руках было равносильно самоубийству.       Исин наведался в банк и в контору управляющего железной дорогой, и 8 декабря они прибыли в Тин-Сити. Там арендовали дряхленький грузовичок и поколесили в Уэльс.       Поселились они в крохотной гостинице — три комнаты над закусочной-баром — и первое время не покидали номер. Еду им приносил сынишка хозяина — молоденький омега по имени Хань. Кудрявая рыжина его волос и милые ужимки произвели на Исина неизгладимое впечатление, и Бэкхён нашёл особое удовольствие в том, чтобы подначивать его и смущать.       Так они и коротали время: общались с Ханем и его добродушным папашей, лакомились рыбой и слушали сводки погоды по радио.       На море бушевал шторм, и ночами Бэкхён не мог уснуть, слушая, как неистово бьётся в дощатые стены ветер. Он приносил с собой запах соли и китового жира. Запах тоски и надежды.       Короткие дни, больше напоминавшие поздние осенние сумерки, сменялись бесконечными ночами. Иной раз ветер разгонял тучи, и на небе вспыхивали авроры. Бэкхён любовался ими, стоя на ступенях гостиницы, и тайно надеялся, что где-то там, среди чёрных волн и алой китовой крови, Чондэ тоже смотрит в небо и думает о нём.       «Безмятежный» прибыл в порт за два дня до Рождества.       Бэкхён, разбуженный Исином до рассвета, вырядился в хозяйскую шубу на медвежьем меху, валенки и пуховый платок и, загребая выпавший за ночь снег отекшими ногами, пошёл на пристань, что располагалась в полутора милях южнее посёлка.       Встречающих не было.       Бэкхён стоял чуть поодаль, у бочек, пропитавшихся пряным запахом сельди, обнимал себя за плечи и, приплясывая на месте, чтобы не околеть, глядел, как медленно и величаво подходит к берегу корабль. Он не поражал воображение размерами, проржавел от киля до палубы, но всё ещё гордо разрезал волны острым, как гребень касатки, носом.       Бэкхён крепче обнял себя за плечи; сердце стучало в горле; во рту пересохло; обветренные губы бездумно хватали ледяной воздух.       Сколоченный из выброшенных на берег досок настил качнулся, и Бэкхён — вместе с ними. Лишь чудо и бочки не дали ему упасть.       — Не дрейфь, — шепнул он себе и глубоко, со свистом, вдохнул.       Мимо него прошагали двое бородатых альф.       «Безмятежный» встал на якоре. Опустили трап.       На палубе царило оживление: готовили улов к отгрузке.       Китобои работали слажено, но спорить и пререкаться не прекращали ни на миг. Ветер разносил их крики над пристанью. У ватерлинии, шумя и пенясь, плескалось море.       Бэкхён замёрз и хотел есть, но упрямо мял сапогами ледяную крошку и до рези в глазах всматривался в мечущиеся по палубе фигуры. Подойти ближе он не решался.       К кораблю подтянулись грузчики; моряки один за другим сбегали по трапу и мартиниденовской походкой направлялись к докам.       Бэкхён весь подобрался и сделал шаг вперёд. Чондэ он заметил, как только тот ступил на трап. В ватнике и шерстяной шапке, он выглядел старше на добрый десяток лет. На обветренных щёках подсыхали ссадины и темнели короткие жёсткие волоски: бритвы он, поди, не держал в руках с момента отплытия.       Бэкхён, не чувствуя под собой ног, побрёл навстречу. Ветер бил в лицо, норовил сорвать платок и бросить его в студёную воду.       Чондэ замешкался, обращаясь к идущему за ним высокому, в летах мужчине. Тот покачал головой, и Чондэ улыбнулся ему усталой, но доброй улыбкой.       Бэкхён не выдержал и окликнул его.       Чондэ встрепенулся, завертел головой, высматривая того, кто мог к нему обратиться, на палубе. Бэкхён подошёл ещё ближе и крикнул, сложив ладони рупором:       — Эй, моряк, я здесь!       Чондэ перевёл на него изумлённый взгляд.       Бэкхён помахал ему упакованной в варежку рукой.       Чондэ припустил бегом и за миг уже крепко сжимал его плечи, не в силах поверить, что он настоящий.       — Как же это возможно… — шептал он, выпуская изо рта клубы густого белого пара, и всё трогал, мял медвежью шубу, а вместе с ней — и Бэкхёна задубелыми пальцами.       От Чондэ остро пахло рыбой и машинным маслом, он был голодным и уставшим, но, глядя на Бэкхёна, явно этого не замечал. В его покрасневших от холода, израненных руках чувствовалось столько нежности, столько ласки и тепла, что Бэкхён едва не таял, обдуваемый со всех сторон беспощадными северными ветрами.       — Я в гостинице остановился. Готов угостить завтраком. — Бэкхён поймал-таки ладони Чондэ в свои варежечные ладони и прижал их к щекам. — Ну от тебя и воняет... — Он поморщился, принюхавшись, но рук Чондэ не отпустил.       Хозяин встретил их рыбными котлетами и свежеиспеченным хлебом. Накрыв им в номере, он удалился на кухню: в бар шумной толпой ввалились голодные моряки.       Исин, обменявшись с Чондэ парой слов, ушёл с Ханем на рынок.       Они остались одни.        Чондэ с трудом разделся — одежда на нём промёрзла насквозь, — развесил вещи по батареям и встал посреди комнаты, не зная, куда себя деть.       Бэкхён поманил его к себе.       — Поцеловать тебя хочу, — честно признался он, и тут же получил сотню, не меньше, поцелуев в румяные щёки и губы.       — Ты представить себе не сможешь, как я скучал, — признался Чондэ, когда Бэкхён нацеловался вдоволь.       Бэкхён покачал головой и, загадочно улыбнувшись, шепнул:       — А у меня для тебя подарок есть.       — Ещё?       Бэкхён кивнул и вновь завладел руками Чондэ, чтобы прижать их ладонями к своему животу. Он уже приятно округлился, и прикасаться к нему, поглаживать нежно было сплошным удовольствием.       Чондэ застыл, не дыша, а затем, словно не веря тому, что чувствует, забрался руками под свитер Бэкхёна и так, кожа к коже, огладил живот.       — Матерь божья… — выдохнул он изумлённо.       — Ты только это, в обморок не падай, хорошо? — Бэкхён нервно рассмеялся. Он не знал, что и думать. Чондэ всё гладил и гладил его живот, а сам молчал, и взгляд его был потерянным и отсутствующим. — Чондэ, не пугай меня. Я проехал через две страны не для того, чтобы…       Чондэ, не слушая его, опустил на корточки и прижался к животу щекой. На губах его блуждала счастливая-счастливая улыбка.       — Ну ты и дурак… — Бэкхён погладил давно не мытые, жёсткие от соли волосы дрожащими пальцами. — Мне нельзя волноваться, знаешь? А ты меня…       — Прости. — Бэкхён понять ничего не успел, а его уже целовали — сладко-сладко, но с солью на кончике языка — в губы.       И Бэкхён простил, потому что как такого дурного не простишь?       

6

      Нельзя сказать, что их история закончилась как в сказке. Развод Бэкхён не получил, так что взять его в мужья официально Чондэ не мог, и только десять лет спустя, когда супруг Бэкхёна скоропостижно скончался от неудачной операции на аппендиксе, они смогли тихо и скромно расписаться в мэрии Уэльса. К тому времени Чондэ обзавёлся собственной мастерской, где чинил старые и рихтовал новые яхты и рыболовецкие шлюпки, а Бэкхён вёл домашнее хозяйство и воспитывал четверых сорванцов. Старший, большеглазый и неулыбчивый Кёнсу, не давал братишкам — семилетним Тэхёну и Дэхёну и четырёхлетнему Чонгуку, единственному альфе среди отпрысков семейства Ким, — спуску, но был ласковым и нежным с дворовым псом Бродягой. Тэхён собирал ракушки и под присмотром отца сооружал из них парусники, Дэхён мурлыкал себе под нос мелодии, которые, по его словам, нашёптывало ему море, а Чонгук — всеобщий любимчик — увивался за старшим сыном семейства Мин, что жили по соседству и, картавя, заявлял, что они непременно поженятся.       Исин взял в мужья Ханя и теперь заправлял сетью гостинец по всему западному побережью Аляски.       Чанёль родил Крису Ву тройню и каждый день названивал Бэкхёну, умоляя дать ему совет или убить на месте.       Чунмён успел развестись, отсудить у Чо Кюхёна половину имущества и вместе с Ким Минсоком — тем самым, чей четвероюродный брат украл невинность О Сехуна — сбежать в Аргентину.       Риччи, овдовев, организовал фонд поддержки омег, страдающих от насилия в семье. Бэкхён до сих пор получает от него открытки на Рождество и дни рождения детей.       Май, 2017