Город

Петербург — сложный город. Он смеётся до боли знакомо, смотрит голубо-серым небом цвета его глаз; пронизывающий ветер напоминает колкие фразы. Диме здесь неуютно. Город режет углами улиц, простреливает висок, запуская под кожу свою атмосферу, распускающуюся цветами-чернилами. Покинуть город мостов сложно, он приманивает, и ты понимаешь, что хочешь обратно, туда, в эти острые улицы, к серо-синему небу и хмурым людям. Если накинуть капюшон, то никто и не узнает, и можно спокойно подолгу бродить по улицам, впитывая атмосферу. На виске появляется небольшой шрам, как свидетельство того, что он прикован к этим мостам. Если бы привязанности оставляли шрамы, то он со стопроцентной вероятностью имел бы огромный ожог в районе груди, потому что это так и было — больно, долго и мучительно. Один раз Дима обжигался кристаллами марганцовки, да и потом совершил глупость — начал промывать ожог водой. Он прекрасно помнит, насколько это больно. Впрочем, примерно одинаково. Шрамы — это не так красиво, как многие думают. Да и вообще, он встречал не слишком много взрослых людей (не девочек до двадцати), которым жутко нравились бы шрамы. Этот город словно бы заставляет жить собой, и сам куда-то ведёт, манит бесконечностью воспетых дворов-колодцев, и Дима идёт, думая о своём. Интересно, как называют людей, которых ненавидишь и любишь одновременно? Он проходит очередную арку, отрешённо глядя в пространство. Мысли, мысли, мысли, и все об одном, и все о том же, его уже бесит безумно, но будто заевшая пластинка, всё об одном, одними и теми же словами, снова и снова. Когда же это всё закончится, чёрт побери, он устал, безумно устал от того, что небо напоминает цвет глаз, заставляя вновь погружаться в воспоминания и буквально жить ими. Отпустил он, ну да, конечно. Эти сказки можно рассказывать кому угодно, но вот не себе. Возлюбленный враг, наверное, это так называется. Казалось бы, он того не стоит, но как бы кто ни убеждал — стоит. Всех этих мыслей на репите, злых слов и бессильного рычания. Дима прекрасно понимает, что зациклился, и ему бы самому уже к психологу сходить, чтобы перестать крутить одно и то же, но это ведь надо признать проблему, и не только перед самим собой. Наверное, всему виной его исключительная закрытость и привычка со всем разбираться самому. Миро всегда говорил, что это до добра не доведёт, и вот они уже давно не общаются, а слова всё ещё актуальны. Город приводит его к «1703». Наверное, это абсурдно и глупо, считать город живым существом, но под его кожей пульсируют татуировки, шрам на виске. Возможно, он сумасшедший, даже скорее всего. Ему плевать. Ветер подталкивает в спину, словно заставляя зайти на чужую территорию, а след вспыхивает короткой болью. Это психосоматическое, скорее всего, но ему кажется знаками. Дима подчиняется, открывает дверь, входя в пространство, заполненное людьми больше, чем на половину. Взгляд безразлично скользит по толпе, привычно выхватывает бритый затылок. Блять. Он его даже со спины узнаёт прекрасно (внутренний голос зубоскалит о том, что просто со спины видел чаще) и это ничерта не нормально, и хочется уйти, но висок взрывается острой болью. Ясно, отступление не планируется. Он подходит к бару, садится за стойку и заказывает виски. Бармен ухмыляется, но Дима садится в самый угол, замирая чёрной неузнанной тенью. Плевать на Миро, на его компанию рядом — он выпьет и пойдёт отсюда спокойно. Плевать. Виски, ещё, снова. Какой-то коктейль, в голове приятный шум, и на всё уже действительно плевать. Да-да, и на подсевшего чувака тоже. Особенно, надо сказать, плевать на него. Мозг не хочет работать вовсе. Дима не знает, зачем он поднял глаза, но именно в этот момент, кажется, у него появляется новый ожог. Если глаза — зеркало души, то эти чёрные омуты скрывают множество чертей и одного утопленника. — Ваше сиятельство соизволило обратить внимание, — у мужчины приятный голос, чуть насмешливые интонации. — Илья. — Дима, — автоматически представляется он, пытаясь вспомнить фамилию. Да чёрт возьми, он же из компании Миро, «больше, чем семья» и все дела. Что нужно ему вообще? Почему-то он этого не произносит, а заводит отдалённый разговор о спорте, но суть-то не в этом. Они играют в гляделки всё это время, и не был бы Дима пьян, он всё равно бы проиграл, потому что зрачок не отличить от радужки, и это подкупает. Он смотрел бы и смотрел прямо в глаза, если бы не чужие пальцы, метнувшиеся к виску и коснувшиеся шрама. Боль словно выключает, он расслабленно вздыхает и как-то вяло удивляется ощущению под подушечками точно такого же шрама, только на правом виске другого человека. Коктейль. Попрощаться, кидая последний взгляд в глаза, и уйти, пытаясь уменьшить площадь ожога, но лишь добавляя воды кристаллам марганцовки, помогая разъедать кожу. Шрам на виске взрывается очередной порцией мучительной боли. *** Дима буквально сходит с ума: боль не прекращается в принципе. В виске тупо болит, и в зеркале уже через неделю отражается что-то, лишь отдалённо напоминающее человека. Кожа тонкая, с просвечивающими синими венами, обтянувшая кости; это уже слишком напоминает скелет. При желании можно увидеть каждую напрягающуюся мышцу, двигающийся сустав. Это не так красиво, как описывают маленькие девочки, это отвратительно и лучше бы не видеть, но он не в силах есть и нормально спать, вообще что-то нормально делать. Он сдаётся через месяц, потому что от боли сознание гаснет полностью. Мужчина понимает, что город умеет добиваться своего. Если ему нужно, чтобы он, Дима, вышел из квартиры и снова встретился с обладателем чёрных манящих глаз, значит, так и будет, сопротивление бесполезно. Ветер подталкивает в нужную сторону, и он даже не удивляется, когда оказывается на Лиговском и видит знакомую табличку. Толкает дверь, ощущая небольшое смягчение боли, но и это воспринимается поблажкой. В тёмном баре жарковато, но ему плевать, потому что висок больше не взрывается болью. Стойка. Виски. Он делает несколько глотков, ставит стакан чуть в стороне и обнаруживает записку. «Меньше болит здесь и на Невском» Замысловатая «И» в качестве подписи. Конечно, ему только на Невском и гулять, ага. Он переворачивает бумажку, достаёт из кармана ручку и пишет, сдерживая судороги в пальцах: «Есть ещё способы избавиться от боли?». Ровно в тот момент, когда он подписывается, пальцы сводит в очередной раз, и буква становится угловатой, резкой, с длинным росчерком. Наверное, это глупо, сопротивляться этому притяжению, но Дима не готов к тому, чтобы открыто общаться с человеком, явившимся причиной по-подростковому ярких эмоций. Он не готов видеть эти глаза в опасной близости, блять, это невозможно, идите к чёрту. Хотя к чёрту, судя по интенсивности боли, пойдёт он, и в самое ближайшее время, потому что возвращение её после выхода из бара сгибает пополам, выбивает воздух из лёгких, заставляя мысли погаснуть. Домой, скорее, там можно свернуться в клубок и не сдерживать эмоций, откровенно морщась и скуля. Невыносимо. В виске словно что-то взрывается беспрестанно, а в сознании только всепоглощающая боль. *** Он возвращается в бар на следующий день, не выдерживая. К горлу подкатывает неприятная тошнота, пока он идёт по улице, а в голове тупо стучит, но каждый раз всё сильнее, до наворачивающихся слёз и желания сделать что угодно, лишь бы не болело. Это сводит с ума, и только теперь Дима понимает, насколько бесполезно было что-то говорить тогда Миро, насколько он усиливал чужие страдания своим криком. Блять. 1703. Стойка. Самый угол. У него судорогой сводит пальцы, и даже взять стакан с виски, чтобы сделать несколько глотков, получается очень не сразу. Тут же появляется бумажка, на ней всего одно слово, без всякой подписи, уже знакомым почерком. «Контакт». Впрочем, его сейчас уже не удивишь ничем, после абсолютно живого города, делающего, что ему угодно, и заставляющего подчиниться. Ручка в пальцах дрожит, и даже не столько от судорог, сколько от того, что придётся написать, но он, блять, вовсе не готов сойти с ума. Если для того, чтобы остаться нормальным человеком, нужно переспать с чуваком из компашки Миро, он предпочтёт это медленной мучительной агонии. Дима знает, что его мало кто смог бы понять, но он слаб, он человек, и это не война, чтобы мнить себя непобедимым героем. Он может пойти на жертву, чтобы уберечь что-то гораздо большее. «Пожалуйста» и адрес дрожащей рукой. Всё. Пути назад нет. Он сделал шаг в бездну этих чёрных глаз, вложил в чужую руку кристаллы марганцовки и вышел под дождь. Он действительно выходит под дождь, и боль снова возвращается, усиливаясь. Блять. *** Илья появляется на пороге его дома на следующий день в 17:12. Он запомнил. Смотрит в упор, спокойно, и чёрные глаза словно засасывают, как чёрная дыра. Дима теряется, когда тот подходит ближе, и его словно что-то толкает в спину, заставляя сделать шаг, прикасаясь кончиками пальцев к чужому шраму. Глупый вопрос, что именно толкает в спину — он прекрасно знает, почему это всё происходит. Боль уходит ровно в половину, и это уже ощущается так, будто с плеч свалилась огромная гора. Дима ведь прекрасно понимает, что нужно сделать, чтобы боль ушла вовсе, но не готов к этому. За окном смеётся ветер, и этот дрожаще-шелестящий, издевательский хохот звенит в ушах. Чернила под кожей словно пульсируют, это ощущение заставляет прийти в себя. Обезболивающие не помогут, как и наркотики, и что-то ещё. Он это понимает во всём: в тишине квартиры, в чужом дыхании, в пасмурном небе за стеклом. Дима идёт на кухню, опускается на стул, молча поставив на стол бутылку виски. Разговаривать нет настроения, да и о чём могут быть разговоры? Что он может сказать человеку, с которым в конечном итоге предстоит трахнуться? Не сегодня, конечно, он не готов к этому вовсе, и всё ещё гонит от себя даже мысли о подобном, но он же не дурак и прекрасно понимает, что город своего добьётся в любом случае. Можно сколько угодно пытаться обманывать себя в том, что это само пройдёт — они оба прекрасно знают, что нет. Само в этой вселенной вообще ничего не проходит, а уж подобное и вовсе. Илья смотрит на него спокойно, без жалости, и это подкупает. Они оба заложники ситуации, поэтому пьют в молчании, рассматривая друг друга, надеясь на избавление от бесконечной боли. Илье это всё ужасно не нравится. Не нравилось, когда с ума от боли сходил Миро, когда самого сводило практически судорогами, и ничего не помогало. Не нравится и сейчас, когда они сидят друг напротив друга, и в воздухе, в звуках с улицы и каждом жесте безнадёжная предопределённость. Дима смотрит глазами больными, худой, с огромными синяками под глазами и отчаянным желанием заснуть, пока боль не вернулась. Он устал от этого всего, и собственная неготовность тает под тяжестью осознания всего происходящего. У них есть два выхода — сойти с ума и переспать, и он выберет второй вариант. Город — не люди, он прекрасно умеет убеждать в своей правоте. Илья уже давно спит слишком мало для нормального человека и прячет это за очками. Конечно же, Семья об этом знает, и больше всего волнуется Порчи, часто что-то подолгу говорит, смешивая английский и португальский, пытаясь сделать хоть что-то, но мужчине в этом чудится издёвка северной столицы, очередные ехидно-кружевные фразы пасмурного неба, прорывающегося дождём. Висок противно взрывается новой порцией боли, они морщатся синхронно, не скрываясь друг от друга. Это как очередное напоминание: что бы они ни делали, результат будет один. Илья тянется к чужому виску первым, даря облегчение. Впрочем, Дима тут же повторяет это жест и со вздохом поднимается, идёт в спальню, не выдерживая этих безмолвных насмешек и прямого, спокойного взгляда тёмных глаз. Дима, вообще-то, собирался лечь спать в футболке, потому что так теплее, но боль, распространившаяся даже под кожей, там, где живут чернила, не даёт этому свершиться. Дрожащие пальцы, которые фактически сводит мелкими судорогами, ощущение безнадёжности. Мужчина рядом жутко горячий, и это, чёрт возьми, приятно, он постоянно мёрзнет, а теперь рядом персональная грелка, можно сказать. Висок тупо отдаётся привычной болью. *** Он просыпается в кои-то веки не от того, что боль усилилась, а от того, что более-менее выспался. Правда, в объятиях Ильи, который попросту прижал его к своему горячему телу и сопел в затылок. Осторожная попытка высвободиться ни к чему не приводит, и мужчина с тихим вздохом продолжает лежать, не желая будить человека, у которого болело дольше, чем у него самого. Надо дать выспаться, даже если это и потребует лежания в чужих объятиях. Тем более, что это довольно приятно — ему не холодно, спокойно, и болит меньше. Илья просыпается где-то через час, размыкает объятия, и поразительное чувство защищённости исчезает, а голова в очередной раз взрывается болью. Он морщится, сжимает виски. Он прекрасно знает, что не поможет, но это привычка, которую побороть не так-то просто. — Сегодня, — набатом отдаётся в голове чужой хриплый голос, или ему кажется, или это город говорит с ним? Дима хмурится, а самого вместе с болью накрывает паника, и руки ходят ходуном. Боже, блять, как же это по-девчачьи, ему должно быть стыдно. Он опускает голову и сцепляет в замок дрожащие пальцы, чтобы это не было настолько заметно. Впрочем, Мамай всё понимает и так, и обнимает со спины, горячий и спокойный, дышит в ухо, избавляя от части боли. Взгляд его поразительно уверенный, и это помогает скинуть пелену иррационального страха, успокоиться и принять это как должное. Да, ему нужно будет подчиниться. Да. Лучше будет, если они оба сойдут с ума от боли? За окном тихо, издевательски звенит ветер своим смехом, хочется закрыть уши, свернуться в клубок, хоть чем-то защититься от холодного нечто, заглядывающего в окно. Тихий вздох над ухом. Ну да, он слаб, его пугает город, эта боль, эта странная тяга, укрепляющаяся с каждым мгновением. Это вообще слишком странно, и не должно быть так, но мир плевать хотел на его мысли и убеждения. На завтрак кружка крепкого кофе и сигарета. Последняя сигарета, и ему бы сходить в магазин, сигареты очень нужны, но город останавливает. От одной мысли мозг пронзает раскалённая спица боли, заставляя прижаться лбом к ледяному стеклу окна и надеяться, что это пройдёт. Блять, всё, что угодно, лишь бы боли не было, это невыносимо и рука сама тянется к лезвию, лежащему не так далеко (он просто вскрывал упаковку вчера утром, а сегодня уже тянется вскрывать вены; охуенная эволюция). Его запястье перехватывает чужая рука, держит так, что не вырваться, и ни слова не вырывается из закостеневшей гортани. Вечер встречает усталым взглядом, чужой пачкой сигарет, небом цвета синяков под глазами и пониманием, когда тяжёлая тёплая ладонь ложится на плечо. Дима оборачивается, смотрит — ключицы, чётко очерченный кадык, борода, губы, тёмные глаза, в которых он в очередной раз тонет, зависает в этом цвете, и с трудом заставляет себя поднять взгляд выше, к тёмным кудряшкам, резко выделяющимся на бледной коже. Пока он зависает, Илья склоняется и целует — спокойно, ровно, умело, — Дима отвечает так же. Они оба не слишком-то хотят этого, но никуда не деться. Они оба хорошо целуются, и это было бы жутко приятно, если бы всё осталось ни к чему не обязывающим поцелуем. Горячие пальцы сжимаются в кольцо на запястье, и на коже, кажется, остаётся след, словно свидетельство его принадлежности этому человеку. Блять. Это нисколько не возбуждающе, когда он садится на кровать, а Илья снимает с себя футболку красивым движением. Хотя стоит отметить — мужчина красив, и даже растительность на груди его не портит. Дима поводит плечами и снимает футболку сам, откидывая куда-то на пол. Стоит Илье подойти и коснуться обнажённой кожи, как чужое, иррациональное возбуждение не заставляет себя ждать. Он задыхается в этом странном чувстве и поднимает глаза, тянет мужчину на себя, и тело словно ему не принадлежит, словно ему нельзя проявлять инициативу. Илья аккуратно ведёт ладонями по его торсу, очерчивает края огромного ожога — он постепенно проявляется всё ярче, чётче, и это, блять, странно. Особенно странно то, что под его прикосновениями он потихоньку затягивается. Дима, кажется, даже вдохнуть не может. Мало того, что Илья в и д и т этот след, так ещё и от его рук идёт безумно приятное тепло, словно забирающее всю боль изнутри. Из краски татуировок, из ожога, из шрама на виске. Безумно странная и нереальная хрень. За стеклом слышится мелодичный шелест смеха, и словно что-то большое и значительное, гораздо бОльшее, чем человек, слегка касается лба. Ощущение чуждости ощущений пропадает, он наконец чувствует, что у Ильи горячие сухие ладони и ловит его руки, улыбается, обнимает за спину. Под пальцами чувствуются келоиды шрамов, и Дима накрывает их руками, чувствуя, как следы постепенно уходят. Он не знает, что чувствует Илья, но его самого топит чёртово желание, которое, кажется, за это время стало ещё больше. Губы снова встречаются, и на этот раз они целуются жадно, ярко, до жжения в лёгких, и пальцев, как-то без участия сознания запутавшихся в чужих волосах. Дима понимает, что это странное состояние лёгкости восприятия и бесстрашия наведённое, чужое; но на это почему-то поебать. Город откликается мелодичным перезвоном за окном и словно специально глушит звуки, доносящиеся с улицы. Теперь в тишине комнаты слышится только их тяжёлое дыхание и специфические влажные звуки поцелуя. Дима чувствует, что у него стоит, но прекрасно понимает, что это всё ложь. На душе отчего-то гадостно, словно он обманывает Илью, хотя тот тоже возбуждён, и вряд ли это реакция на него. Чужие руки скользят умело по всем эрогенным зонам, заставляя шумно втянуть воздух. Он ловит чужой взгляд и видит в нём сочувствие напополам с желанием. Дима закусывает внутреннюю сторону щеки от волнения и пытается поднять руки, но хуй там плавал — тело словно ему не принадлежит. Какой же пиздец происходит, а. Его прошивает, когда ладонь ложится на пах сверху и сжимает — когда это делаешь сам, чувствуется абсолютно по-другому. Даже когда это делает девушка, даже очень умелая. Илья просто знает, как это ощущается, и специально ещё и сжимает руку. Дима задыхается и даже не пытается поднять руки и как-то ответить, понимая, что это всё равно будет тщетно. Хотя, если признаться честно (хотя бы самому себе), очень даже хочется. На вопросительный взгляд он отвечает решительным кивком и даже почти не пугается, когда оказывается перед мужчиной обнажённым. Испуг приходит следом, когда он видит размер Ильи — паническое «он в меня не войдёт» отражается в глазах. Чужие пальцы гладят по щеке, и ему бы этой уверенности, потому что нет её и быть не может, нет, ну серьёзно, там сантиметров двадцать, да и толщина немаленькая. Господи, блять, какой пиздец творится. Мозг словно отключается, пока его осторожно растягивают; он плывёт в дымке возбуждения и только изредка ёрзает, когда дискомфорт становится слишком сильным. Знакомый звук разрывания упаковки презерватива, но мысли бегут неспешно (он под веществами? Что, блять, происходит?). Илья входит медленно и аккуратно, но это не спасает, его пронзает болью и хочется отползти, тело слушается плохо, получается только прикусить губу почти до крови. Пелена накрывает разум, он расслабляется и позволяет тому войти до предела. Боль затмевает всё, но Дима знает, что это нужно, Дима терпит, сжав зубы, и убеждает себя в том, что всё идёт по плану. Пытается расслабиться он долго, и Мамай терпеливо ждёт, положив тёплую ладонь на плечо. Невольно он задумывается о том, что не смог бы так же, что уже бы взял, лишь бы избавиться от боли. Наверное, именно поэтому всё так и происходит. Только тогда, когда он кивает и зажмуривается, ожидая толчка, приходит понимание, что это случилось бы когда-нибудь всё равно. Дима глухо выдыхает, ощущая первые движения; дышит тяжело, сипло, и, наконец, может притянуть Илью к себе, отвлекая поцелуем. Возбуждение снова окатывает по нервным окончаниям жаром, он рефлекторно вздрагивает и тихо стонет прямо в губы от невероятного ощущения заполненности и движения. Господи, блять, здесь что-то не так, наверное, но на это почему-то плевать. Накрывает невероятно ярким удовольствием, и он выгибается, закусывает губу, пытается сдержать стон — удаётся плохо, он срывается на вскрик и запрокидывает голову. Ощущения странные, возбуждение настолько сильное, что, кажется, всё внутри скручивает в водовороте. Уже нет мыслей о том, что чужой член слишком большой, что это неправильно и иррационально; мыслей вообще никаких нет, есть только удовольствие, от которого самоконтроль летит в тартары, и громкие собственные стоны. Его уносит куда-то далеко, и Дима не выдерживает долго, вскоре срывается в оргазм. Это ощущение нового рождения, блять, он не знает, не понимает, а потом и вовсе быстро отрубается. Просыпается он утром, видит Илью рядом, он немного недоумённо моргает, смотрит этими глазищами тёмно-карими. — Ты что-нибудь понял в случившемся? — интересуется он тихо. — Нет, — качает головой Дима и вздыхает. Город за стеклом смеётся перезвонами ветра.