Wahnsinn

Канеки запускает руку в свои волосы и лохматит белые пряди ещё больше. Седые волоски цепляются за края неровных, поломанных ногтей, чуть тянут, создавая приятную, еле ощутимую боль. Глаз под повязкой нервно дёргается, какуган, вроде, активируется ещё дня четыре назад, и, сколько бы Канеки ни ест кусочков сахара и не пьёт кофе из белых кружек, возвращаться в нормальное состояние отказывается. У Кена ощутимо дрожат руки, коленки подгибаются, а под глазами (хоть левый и скрывает светлая тряпица) зияют мешки. Канеки устал. Очень сильно устал. Ему кажется, что он свалится прямо здесь, на ступеньках, ведущих в ставшее родным кафе. Канеки хочет спать. Но он не может заснуть. Ему не снятся страшные сны. Ему снится недавнее прошлое. Которое в сто раз ужаснее самых отвратительных ночных кошмаров. Как только он ложится поздней ночью в мягкую, гостеприимную на первый взгляд кровать и закрывает глаза, оно липкими щупальцами пробирается к нему под одеяло, заключая в свои ледяные объятия. Гладит его по спине, ласкает нервно вздрагивающий кадык, почти нежно проводит по губам. Обвивает тонкие лодыжки, сжимает стройные бёдра. Не трогает только уши, но от этого всё только хуже. Потому что он начинает слышать. Ему хочется кричать от звука ломающихся костей, спокойного до безразличия голоса, принадлежащего ему же, от душераздирающих воплей. Канеки чувствует, как по его щекам скатываются тёплые, влажные дорожки, переходя на подбородок и впитываясь в свежие, белые простыни, заботливо застеленные Хинами утром. Он знает, что это слёзы, прозрачные, бесцветные, солёные. Но не осознаёт. Ему кажется, что это кровь, грязно-красная, но яркая, обжигающе горячая. Не его. Ему чудятся лёгкие, невесомые прикосновения к своему лицу и мягкий, злобный смех. Канеки в панике пытается заткнуть уши руками, зарываясь под одеяло с головой, пытается уйти от этого сводящего с ума смеха и одного-единственного вопроса, звучащего в частых промежутках. За что? Он судорожно хватает ртом воздух, заходясь в беззвучных рыданиях, не переставая, шепчет: «Прости, прости, прости…». А в ответ опять смех. И всё тот же вопрос. За что? Канеки только шевелит губами, но в его голове голос звучит громко и отчётливо: «Тоука. Тоука. Тоука…», опять переходящее в… Прости. Канеки не может спать ночью, потому что каждый раз его преследуют фиолетовые глаза, смех и голос. Аято сводит его с ума, находясь на расстоянии. Но пугает не это. Канеки боится своих желаний. Потому что внутренний голос нашёптывает ему извиниться перед Киришимой. Нормально. Вживую, а не в мокрую от пота и слёз подушку. Кен спит днём, всего пару часов, но Аято умудряется достать и тогда. Он приходит безмолвной тенью и просто смотрит с усмешкой на устах. Канеки не видит его в дневных снах. Он просто чувствует его фиолетовый взгляд на своей спине и презрительный изгиб губ. И он не может спрятаться от этого ощущения. Нигде. Колокольчик звонко оповещает о новом посетителе, и Канеки, усталый, измотанный морально и физически, переступает порог «Антейку». -Добро пожалов… Голос Тоуки замирает на полуслове, а поднос падает из рук, громко соприкасаясь с полом. От этого невыносимо звенит в голове, и Канеки с трудом подавляет желание сжать виски. Надо бы улыбнуться. Поздороваться. Сказать, что зашёл проведать. Но сил совершенно нет. -Канеки? – Нишио говорит обеспокоенно. И парень удивился бы. Но не сейчас. Он не отталкивает руку, крепко ухватившую его локоть, и позволяет усадить себя на стул. Кен смотрит на Тоуку, и ране неведомое чувство разгорается в груди. И оно отнюдь не светлое. Оно не приносит ничего, кроме тяжести и жестокого разочарования. Он смотрит на неё, и понимает, что она как две капли воды похожа на него. Аято. Аято. Аято. Сердце бешено стучит, глаза сами собой закрываются, и на обратной стороне воспалённого века он видит его. Изломанного. Мятого. Поражённого. Но не сломленного и улыбающегося. Аято… -…неки? Всё в порядке? Кен открывает глаза и смотрит на Тоуку. Такая красивая. Живая. Целая. Она встревожена. Она боится. Жаль, что за него. Жаль, что не за Аято. -Нет. Канеки устал врать. Самому себе. Окружающим. Он просто хочет извиниться. И спать. -Не бери в голову, - отмахивается рукой, натягивает слабую улыбку. – Пожалуйста, принеси кофе. Ты его вкусно варишь, Тоука. …Окно в этом кафе ему нравится. Всегда нравилось. Большое, всегда чистое, без пятнышка, открывает обзор на улицу. Видно любую мелочь даже из-за букв на стекле. Наблюдать за прохожими интересно. Можно разглядеть что-нибудь… важное. значительное. небезразличное. Канеки не верит тому, что видит. Резко встаёт, толкает какого-то посетителя, игнорирует испуганный вскрик Тоуки. Ему всё равно. Потому что единственное, что важно на данный момент – тёмно-синие волосы и фиолетовые глаза за окном. -Аято… Хочется кричать, но получается только хрип. Тихий. Не различимый в гуле толпы. Однако, его прекрасно слышат. Останавливается и ждёт. Прямая спина. Напряжённая. Тёмно-синие волосы. Опрятные. Расчёсанные. Не слипшиеся в крови. Аято. Канеки задыхается от гаммы чувств, навалившейся на него. Кладёт руку на плечо, сжимает несильно. Воспоминания слишком свежи. -Прости, - говорит твёрдо, но со страхом в голосе. Потому что боится. Потому что знает, что не простит. Аято молчит слишком долго, ничего не делает. Кен ждёт удара, любого ругательства и оскорбления в свою сторону, но Киришима выглядит спокойным и отрешённым. Будто его, Канеки Кена, нет. Будто он пустое место. Канеки отпускает его плечо. Потому что всё кончено. Всё зря. Опять. …Ему кажется, что гора падает с плеч, когда Аято шипит: -Урод. Ненавижу. И широко ухмыляется, со всей силы впечатывая кулак ему в живот.