Пинки и Брэйн

Мама всегда предупреждала о том, как бесперспективен и травмоопасен спорт, она ведь предупреждала, а сейчас Лу Ханю двадцать семь, иногда колено болит так, что без костыля не обойтись, на ближайшее «до пенсии» лучше тренерства ничего не светит, его красный пумовский спортивный костюм cел после последней стирки, и еще ему на все насрать. Он курит на сырой просевшей лавке, пока куча Будущих Таких, Как Он детей бегают по полю, неловко лупят по мячу и верят в звездную карьеру футболиста. Ну знаете, ту, в которой тебя продают как шлюху на торгах за суммы, равные ввп какой-нибудь маленькой страны, а мальчики местных средних школ спускают прямо на страницы журналов, где ты весь такой богатый и красивый одной рукой держишь позолоченный мяч, а другой убираешь волосы со лба. Они спускают, вытираются и бегут на поле, чтобы уметь как ты, и чтобы быть как ты, а колесо Сансары дает оборот. Случайный конфуз выебал его шедевр. Лу Хань сидит на просевшей лавке и курит, потому что жизнь издевается, заставляя учить других тому, что сам уже никогда не сможет сделать — это ли, блять, не противно? И, кажется, он давно не полоскал себе мозги с мылом, поэтому они совсем не хотят думать. Хотят пить, играть в домино и дрочить, хотя теперь даже член не всегда встает от моральной усталости, если у члена вообще есть мораль, и если это вообще оправдание, и если в двадцать семь так вообще бывает. На самом деле, к такому быстро привыкаешь. Пьешь, жалеешь себя, куришь, где-то в перерывах между этим волочишься зарабатывать на новую выпивку и сигареты, и вновь пьешь, жалеешь себя, куришь — ничего сложного. По выходным разнообразия ради стираешь свой любимый красный спортивный костюм, вертишь на голове какую-то хуйню из отросших волос и идешь к Чондэ играть в приставку и есть здоровую пищу. А вывода нет, просто знайте, что так тоже живется. Чанель падает лицом в траву и ревет так громко, что слышно до трибун. Лу Хань поправляет на голове фиолетовый пластиковый ободок, позаимствованный у младшей сестры — он ужасно давит за ушами, но выбирать не приходится, закидывает окурок под лавку и сплевывает на траву. Последняя сигарета рассыпалась у него где-то в кармане, надежды на «занять чем-нибудь руки» нет. Хань вспоминает, как умеет возмущаться круглощекая мама Чанеля и свистом подзывает того к себе. Неуклюжее долговязое нечто плетется медленно с видом побитого щенка, и кто-то из шпаны не может перестать над ним смеяться. Лу Хань распаковывает пластыри и лепит их Чанелю куда придется, вспоминая, как сам был такой же — грязный, потный и с кучей синяков. Его тренер тогда часто ругался и отправлял сидеть на скамью. Но Хань — не он. Ему насрать. Иди, Чанель, с миром. Детей потихоньку разбирают. За Бэкхеном сегодня приходит не отец. Вместо серьезного небритого мужчины — худой и невысокий наглый, в полностью по-модному изодранных шмотках и с расстегнутым рюкзаком, из которого скоро выпадут все увесистые тетради. Он наблюдает лениво за Бекхеном, который вешается ему на шею, а потом переводит взгляд на Лу Ханя. — Меня зовут Минсок. Сегодня я забираю этого мелкого. Хань смотрел в ответ и жалел о том, что если бы Минсок сказал: «Я Минсок, а ты?», Лу Хань бы ответил: «А я раздумываю над своей ориентацией», и все было бы как в этих смешных постах с тамблера, только кто бы знал, как сейчас Ханю нихуя не смешно. И, в общем, теперь что-то идет не так. Минсок приходит на следующий день. Игра в самом разгаре, до конца занятия целый час, он застает Лу Ханя сидящим на лавке с закатанной штаниной и кивает в знак приветствия. — Рабочий день начался с того, что Сокджин решил залезть на дерево и я несся через все поле, чтобы снять этого идиота с веток, но смачно наебнулся и теперь зализываю раны, — оправдывается Хань, стараясь на Минсока не смотреть. Тот бурчит что-то невнятно и спрашивает стандартное: — Как Бэкхен? Лу Хань жмет плечами. — Не знаю. Но он говнюк. Минсок соглашается протяжным «да-а-а» и дальше они почему-то начинают разговаривать. Наблюдая за тем, как дети устраивают мятежи на поле, Хань слушает рассказы Минсока про университет и перспективы, про капризный характер Бэкхена, про ветер, который иногда, сука, так и хочется ударить, про Детройт и Массачусетс, и Нью-Йорк, в котором воняет мочой, про Айдахо, где люди вечно себе что-то выдумывают и ширяются прям на своих патио, а еще там все пидоры, про Сеул, где все такие двуличные уроды, ей богу, и просто уроды тоже, и как он все это ненавидит и про то, как странно, что он вообще это рассказывает. Ханю странно тоже, он мечется между «нахуй послать» и «к сердцу прижать» и не может придумать, как поддержать разговор. Чанель забивает три мяча подряд, невоспитанный Сокджин исходит от этого на говно, кто-то хочет записаться на балет вместо футбола, самый мелкий из команды висит на воротах, как на турнике, и все это конечно здорово, но Лу Ханю насрать. Он занят. Он занят тем, чтобы держать себя в руках, не говорить херни, не пугать это очаровательное проклятие, колупающее носком ботинка землю, и ничего себе не обещать. Хань внимательно слушает про все эти Нью-Йорки и Массачусетсы — черт его знает, как там, но Минсок, наверное, в этом что-то понимает. Лу Хань не может просто взять и сказать: «Я пидор, давай целоваться» — ну, потому что это так, блять, не работает. Наверное, все устроено как-то иначе, но последние серьезные отношения у Ханя были давно и во сне, и какие теперь к нему могут быть претензии? Вместо каких-либо подходящих действий на следующей день Лу Хань встречает Минсока фразой: — Чего ты опять приперся? — и вытаскивает из-за уха сигарету, чтобы отвлечься от слишком очевидного разглядывания чужого красивого всего. Минсок садится привычно рядом и отвечает: — Не знаю. Приперся и все. Лу Хань пускает дым через нос и усмехается. Помнится, он сам плел ему что-то такое. Один-один теперь, что ли. Минсок прямолинейный — это хорошо. Когда Лу Хань его заебет, он просто скажет: «Ты меня заебал», встанет и уйдет. И это будет совсем не обидно. Бэкхен, стоя на воротах, машет с поля брату рукой, пропускает мяч и подымает визг, что так поступать нечестно, он отвлекся, и далее по протоколу на одной жуткой си второй октавы. Мелкий говнюк. Лу Хань орет ему, чтобы заткнулся и играл нормально — типичное тренерское. Минсок показывает Бэкхену язык. Они разговаривают, как обычно, немного о футболе и далее о всяком. Получается так хорошо и слажено, что, Лу Хань уверен, если сейчас он ляпнет: «звезда», Минсок незамедлительно отчеканит: «пизда», и они с чувством выполненного долга продолжат обсуждать котов. Лу Хань однозначно ввел бы в программу такой предмет как я-пидор-и-хочу-целоваться-логия. Он бы ходил туда один, курил и плакал, потому что иногда ощущение такое, то он тут один на всю планету пидор и никто не хочет с ним целоваться.Кроме баб, конечно, — он, что, просто так двадцать семь лет такой красивый? К сожалению, такой дисциплины нет, и пока Хань пытается придумать, как подкатить к Минсоку, тот сидит рядом и разыгрывает у себя в голове диалог: «— Эй, Брэйн, чем мы будем заниматься сегодня вечером? — Тем же, чем и всегда, Пинки… Попробуем расстегнуть ширинку Лу Ханя».