Энер'Линн

       1.       Энер’Линн вглядывается в тёмную синь по ту сторону иллюминатора, пока звезды не расплываются перед глазами, не становятся колючими и злыми. Энер’Линн прижимает к стеклу руки и чувствует пронизывающий холод. Сейчас, на мчащемся сквозь незнакомую галактику корабле, ей кажется, что под ладонями ― холод не стекла, но целой Вселенной. Каждой угасающей звезды, каждой мертвой планеты, каждого уродливого астероида. Всего, что перестало быть красотой Совершенства, наблюдаемой на уроках из обсерватории. Некоторые вещи прекрасны лишь издалека. Приблизишься ― они сразу станут чужими и враждебными. Космос, ледяной и огромный, ― из таких вещей.       Энер’Линн обостренно ловит запахи крови, гноя и жженой плоти. Они давно обжили корабль, пропитали здесь каждый предмет и каждую поверхность, хотя, казалось бы, материалы, из которых строится некберранская техника, не хранят запахов. В конструировании звездолетов, челноков, летных капсул используют высшие астероидные металлы ― сверхтвердые, сверхтекучие и сверхчувствительные. Они пахнут разве что пылью, озоном и совсем чуть-чуть ― стерилизаторами.       Использовали.       Пахли.       Энер'Линн не стоит забывать: все глаголы, которые она знает, больше не имеют настоящего времени и точно не имеют будущего. А в том будущем, которое есть у самой Энер'Линн, астероидные металлы пахнут кровью, гноем, обожженной кожей и смертью. Воздух ― горчит. А брат ― не улыбается.       ― Линн, мы делаем остановку, чтобы развеять прах.       Голос со стороны открывшейся двери отсека предельно ровный, ничем не окрашенный. Энер'Линн тяжело сглатывает, кивает и закрывает глаза.       ― Кто? ― единственное, что она спрашивает.       ―И'Альтарр Ларр.       Капитан… Становится больно, но с губ слетает привычное:       ― Он воссияет особенно яркой звездой когда-нибудь.       ― Он воссияет.       «Но мы не увидим». Энер'Линн не открывает глаз, пока брат не уходит. Пока не ощущает всем своим маленьким хрупким телом замирание могучего тела космического корабля. Пока не понимает: наверное, уже началось. Тогда Энер'Линн снова смотрит в бескрайние, скорбные сине-черные глаза Вселенной.       Возьми его. И укрой.       Она не видит, как раздраивают хвостовой люк. Не видит тончайшего сверхкислородного квазибарьера, мгновенно заменившего уехавшее перекрытие. И не видит, как брат поднимает на плечо орудие, похожее на огромную ракетницу. Но Энер'Линн слышит выстрел и может представить себе, как прах капитана Ларра, наконец-то избавленного от боли своих ран, стремительно мчится сквозь звездную черноту, чтобы присоединиться к Совершенству. Некберранцы верят: прах достойнейших и храбрейших мертвецов всегда достигает скоплений звездного вещества. Становится их частью, а потом и частью рождающейся звезды. Старый капитан И'Альтарр Ларр со своими солдатами последним покинул сожженную планету, улетая, ― уничтожил целую эскадру захватчиков. А сейчас капитан последним из Седьмого корпуса наконец умер. Брат выхаживал его несколько космических периодов. Но Энер'Линн с самого начала чувствовала, что всё это зря.              ― Положи руку мне на лоб, малышка. Не бойся, просто рука у тебя хорошая, добрая. Вот так я и усну…       Он смежил тяжелые веки. А она сидела рядом, смотрела на него и все не убирала ладони.       У капитана были седые длинные волосы и смуглое лицо. Очень смуглое, иные болтали, будто Ларр не некберранец, а из «смешанных», его мать порезвилась с кем-то из другой галактики. Брат, посмеиваясь, говорил даже о землянах ― народе очень далеком, странном и совершенно не развитом в плане космических путешествий: кажется, пределом земной инженерии были тканевые шары, к которым привязывались корзинки с людьми и которыми невозможно было управлять. Слушая рассказы об этой несуразной, но рядящейся в громкие доспехи и яркие наряды расе, «людях», Энер'Линн смеялась до слёз, а потом спросила:       ― Но если земляне не летают в космос, как мама твоего капитана нашла папу твоего капитана?       Брат таинственно улыбнулся и сказал:       ― Я многого не узнал о землянах. Они по моим рассказам кажутся чудаками и недотепами. Но поверь, они удивительные. Может, кто-то и долетел до нас…       В капитане точно было что-то чужое. Даже глаза у него были зеленые, в то время как почти у всех знакомых Энер'Линн ― синие. И еще капитан часто обращал свой тяжелый взор к небу, к Совершенству. Энер'Линн тогда думала, он тоскует по своей маме или папе. На самом деле капитан ждал врагов. И враги пришли. Одних принесли крылья, других ― ртутно-блестящие, остроносые, беспощадные звездолеты.       А капитан теперь умирал в биотонической капсуле, по опаленному телу его тщетно змеились тоненькие зеленые илилаи ― растения, выращиваемого в таких капсулах и обычно мгновенно заживляющего раны. Энер'Линн держала ладошку у капитана на лбу.       Потом ее прогнали. Больше она капитана не видела. Больше брат вообще не звал ее к раненым.              Брат теперь почти свободен. На борту осталось лишь трое, с кем он бился плечом к плечу, и ни у одного нет шансов выжить. Полученные в бою раны несовместимы с жизнью, кхаргандцы владели удивительно злым, голодным, всеразрушающим пламенем. Брат теперь боится огня. Энер'Линн тоже. Но еще больше она боится пустоты, в которой оказалась.       Пустоты Вселенной, где у брата, сестры и осколков великого народа нет дома. Пустоты того, что в их вере звалось Совершенством.       А оказалось Чудовищем.               2.       Когда на корабле не остается больше ни одного раненого, брат крадет ее память.       Он делает это у того же иллюминатора, просто подходит и опускает руки Энер'Линн на виски. Его глаза наливаются пламенем, таким же страшным, как огонь, что ради забавы или ради убийства зажигали над ладонями кхаргандские захватчики. От страха Энер'Линн кричит. И собственный крик отдается в голове, когда брат возвращает ей ― уже повзрослевшей, много космических периодов спустя, ― отнятые воспоминания.       ― Я просто хотел, чтобы у тебя было детство. ― Так он говорит, когда гаснет пламя в глазах. ― Я просто хотел, чтобы ты жила, а не вспоминала.       ― Ты просто все решил за меня, братец. ― Так она отвечает, устало опуская голову. Ей дурно. Ей кажется, что на корабле опять пахнет кровью и прахом, хотя не пахнет уже давно.       У нее действительно было детство. Детство любимой сестренки самого замечательного на свете брата. Брата ― путешественника, брата ― космического пилота, брата ― наемника-детектива, распутывающего хитроумные преступления по всей Вселенной. Они редко где оставались подолгу, «новый дом» ― некое абстрактное место, где им будет хорошо, ― искали лишь на словах. На самом деле Энер'Линн даже побаивалась дня, когда «новый дом» найдется: казалось, сразу станет очень скучно, казалось, и «старый дом» покинут именно от скуки. Да, Энер'Линн любила свое счастливое беспамятное детство, детство на разных планетах в разных галактиках. Может, поэтому, получив назад память о тысячах сожженных городов и миллионах сожженных существ, о родине, с которой уцелели единицы, она даже не ударила своего брата.       ― Ты просто все решил за меня, ― говорит она во второй раз, крепко обнимая его. – Глупый…       «И больше я никогда не позволю тебе так делать».       Этого Энер'Линн не произносит вслух. Но она этого и не забывает.       …Она помнит о своем решении, когда начинает развивать телепатические способности: они должны у нее быть наряду с целительством, ведь не могли же все они достаться брату.       Она помнит, когда «новый дом» вдруг сам затягивает их корабль сквозь глухую непроглядную черноту и с силой швыряет на засаженное какой-то желтой травой поле.       Она помнит, когда странный тип со смуглой огрубевшей кожей бежит на появившихся «чужаков» с чем-то вроде уродливого двуствольного бластера наперевес.       Она помнит, даже когда, уже войдя с местными жителями в контакт и убедившись, что на неизвестной планете придется остаться, ищет себе новое имя.       Брат выбирает самое бесхитростное, распространенное в этих странных краях и будто обрубленное. «Джон». Ей он предлагает отражение этого нелепого немелодичного имени ― «Джейн». Но «Джейн» ей не нравится, еще меньше нравится, что имя подобрал он, снова он. И она, немного подумав, хитрит. Внимательно заглядывает в лицо красивому черноволосому землянину с такими же зелеными, как у капитана Ларра, глазами и тихо просит:       ― Выбери мне какое-нибудь красивое имя, Кларк. Самое красивое имя.       Парень улыбается, переглядывается со своей высокой, ухоженной матерью. Вряд ли у них телепатический контакт, но откуда-то Энер'Линн знает: ответ уже найден, и это хороший ответ. Парень подступает. Осторожно берет Энер'Линн за руку ― тонкую, белесую, пока еще трехпалую: человеческий облик не продуман до конца, в него так тяжело переходить! Пальцы сжимают запястье бережно, без омерзения. Обычно Кларк носит очки, сейчас снял их и близоруко щурится, что так смешно и мило в сочетании с его широкими плечами и квадратным подбородком…       ― Анна, ― тихо произносит он. ― Как тебе имя «Анна»? И… ты можешь остаться.       Энер'Линн торжествующе улыбается и видит куда более мрачную улыбку брата. Конечно, он не отказывается, конечно, на старомодный земной манер кланяется и говорит: «Я признателен», услышав: «И ты тоже оставайся, Джон» от Артура и Розы Гамильтонов. Но Энер'Линн знает, что сильно задела его и дала понять вполне определенные вещи.        «Теперь я буду все делать сама. И думать сама. А ты живи, как хочешь».       Энер'Линн очень собой довольна. И это прекрасный повод наконец перестать быть Энер'Линн. Окончательно обратившись, примерив простое фермерское платье, любуясь на себя в зеркало и расчесывая русые волосы, она тихо шепчет отражению:       ― Ну привет, Анна.               3.       Анна выходит замуж за Кларка.       Впрочем, стоит быть чуть честнее: Анна выходит замуж еще и за его дом. За небольшую, но дружную деревенскую семью. За ферму, окруженную пестрыми полями, и десятки других ферм, нежащихся на солнце рядом. Если совсем честно, Анна выходит замуж за Юг. За весь ласковый, душистый, заполоненный светом и воздухом Юг, так отчаянно и нагло цветущий под боком у непроглядной черноты. Чернота же не поддается никакому объяснению. Но Анна объяснений и не ищет. Анна отогревается. Наслаждается теплом и светом, они так непривычны. Они совершеннее Совершенства.       А вот ее брат снова выбирает для себя противоположное. Тьму и холод.       Джон живет здесь же, под одной крышей, но одновременно не живет. Он просыпается позже или раньше всех, чтобы пропустить общий завтрак, уходит когда вздумается и не всегда возвращается на ночь. Роза Гамильтон тревожится о нем, зовет «неприкаянным». Артур Гамильтон настороженно на него поглядывает, зовет «блаженным». Кларк Гамильтон проявляет удивительное понимание, однажды тихо спросив: «Он воевал?». Анна только кивает. Подробностей ей не хочется. Кларк успокаивает: «Юг вправит ему мозги, как всем. Или он просто пошлет Юг к черту и перестанет тебя мучить».       Происходит второе. У городского озера Джон однажды встречает отряд, борющийся с мутировавшими водными змеями громадных размеров. Делает то, к чему привык: приходит на помощь. Старые навыки никуда не делись, брата отлично обучили в последнюю некберранскую войну. Наемники, которым не хватает людей, намертво в него вцепляются. И вот он уже заявляется домой, одетый в незнакомую форму. Завязывает обычно распущенные волосы в хвост, закрепляет на предплечье красную повязку со странным знаком ― летящая черная птица в белом прямоугольнике. Увидев этот знак, Артур Гамильтон сдавленно шипит сквозь зубы:       ― Джейсон… и до тебя добрался.       У Гамильтонов есть тайна. Странная тайна, никогда не бывающая дома. Странная тайна, носящая кожаную куртку и выглядящая, судя по фотографиям, так, будто приходится главе семейства родным сыном. На самом деле сын не родной, приемный, попал сюда с Земли, вырос, а потом оказался «просто ублюдком-смертником, чтоб ему провалиться, ну ничего, скоро Глински свернет ему шею и будет прав». Даже Кларк, у которого Анна потихоньку выпытывает секреты нового пристанища, старается не упоминать неизвестного Джейсона, так же неохотно упоминает и человека с фамилией Глински. Его ответ обычно: «Почитай газету», «Посмотри телевизор» или в крайнем случае «Сходи на митинг». Зато о Джейсоне Гамильтоне ― своем непосредственном начальнике ― говорит иногда Джон.       ― Верит в свободу. Настоящий землянин. Мне его жаль.       ― А как ты отличаешь «настоящего» землянина от «ненастоящего»? ― спрашивает она однажды не без лукавства.       ― Никогда не сдастся.       ― И он действительно хочет на Землю? Не болтает просто так?       ― Действительно…       Джон медлит. Что-то меняется в его лице, отрешенными становятся глаза. Он поднимает голову и смотрит на темнеющую далеко-далеко, на месте линии горизонта, полосу, обрубающую пшеничное поле.       ― Братец, ― Анна легонько хлопает его по плечу. ― Я здесь.       Джон вздрагивает. И без всякой телепатии Анна вдруг понимает, о чем он думает. Джейсон Гамильтон тоже потерял дом, но пока не потерял шанс туда вернуться. Или…       ― Да. Хочет, но вряд ли туда попадет. Я вообще не понимаю, как земляне оказались здесь. Мы на огромном расстоянии от их галактики. Со времени моего последнего путешествия их отсталая цивилизация просто не могла…       ― Откуда ты знаешь?       Ее настораживают не последние, а предпоследние слова. Анна помнит: когда корабль обрушился, его системы буквально спятили, сбилось все от топливной подачи до терморегуляции. Панель навигации отказала одной из первых, и Джон, оставивший корабль на автопилоте, не мог увидеть, какие координаты она показала, прежде чем пойти помехами.       ― Мы задали «маршрут наудачу», не определяя направления. Корабль мог двигаться в любую обитаемую область Вселенной, совершил несколько гиперскачков. Так почему ты думаешь, что мы не на Млечном Пути и не рядом с ним?       Джон прекрасно владеет собой. Лицо снова ничего не отражает. Ответ так же невыразителен и предельно прост:       ― Я имел сравнительное представление о том, куда мы движемся. Такие… астероидные скопления нехарактерны для Млечного Пути.       ― Астероидные скопления, ― тихо повторяет Анна, глядя ему в глаза. ― Вот как… Что ж. Ладно.       В этот вечер брат уезжает из дома. В этот вечер Анна, уже устроившаяся в госпиталь, ссылается на ночное дежурство. В этот вечер Анна следит за Джоном и видит, как он, остановив на трасе машину, сходит с дороги в пустое незасеянное поле.       Там его обступают мертвые ангелы.       Мертвые ангелы говорят на некберранском языке.               4.       Анна ищет ответы.       Ответы сложно искать, когда ты ― примерная южная жена, востребованный доктор и скрывающая настоящий облик инопланетянка. А особенно трудно искать ответы, которых не знает никто, и именно поэтому Анна отправляется в самое непопулярное в Городе место: выбивает через Кларка допуск в Главный Архив. В темное подземелье, будто намеренно запрятанное так, чтобы туда не совались, чтобы документы быстрее портились, чтобы о самом существовании данного учреждения догадывалось поменьше народу.       Может, все так устроено и впрямь намеренно: в Архив редко приходят любопытствующие. Если приходят, ― это событие. Для плечистого мужчины с темными глазами убийцы появление Анны ― явно событие. Вероятно, раньше он был единственным гостем этих мест. Вероятно, этот факт его сильно огорчал и он не прочь разнообразить свое уединение. Анна догадывается об этом, когда слышит тихое и вежливое:       ― Девушка, можно с вами познакомиться?       Когда Анна только обживалась в Городе, ей объяснили, как надо отвечать на такое. Но она совсем не ожидала услышать столь пошлую раздражающую фразу здесь. Земляне ведь знакомятся на вечеринках, ярмарках, в парках, в крайнем случае ― в театрах Южного Бродвея. От удивления Анна медлит, отводит взгляд, бездумно рассматривает деловой костюм мужчины и татуировку ― знак бубнового туза на его запястье. Но уже спустя несколько секунд, собравшись, вновь вскидывается и холодно отрезает:       ― Нет, нельзя, мне некогда. И вообще я замужем.       Говорили, именно такое ― отказать без агрессии, но равнодушно, ― должно работать. Но незнакомца услышанное скорее подзадоривает, чем урезонивает, и вместо того чтобы завянуть и исчезнуть среди папок, подшивок и полок он подходит ближе и нагло садится за стол. А еще он от души смеется, показывая крупные белые зубы, и от смеха его глаза теряют мрачное испытующее выражение. В их углах появляются морщинки, резко изломанные брови приподнимаются.       ― Да на здоровье, будьте, ― щедро разрешает он и, опять посерьезнев, подается вперед. ― Что вы ищете?       Длинные узловатые пальцы сцепляются в замок. Карта, бубновый туз, смотрит прямо на Анну. Странный символ… И еще более странно то, что незнакомец вдруг шепчет:       ― Ну же. Я ― могила. И знаю здесь каждую бумажку. К слову, все они бесполезны.       Бесполезны. Примерно это она и поняла, просидев здесь шесть часов в поисках реальных сведений о заселении Города и обнаруженных тут развалинах. Может, поэтому, поколебавшись, Анна отвечает предельно кратко, но, по какому-то наитию, правду:       ― Ответы.       Ее мгновенно понимают.       ― О… Городе?       Он щурится, задумчиво шевелит пальцами. Может, надо было соврать? На этот раз Анна, вместо того чтобы проговориться о чем-нибудь лишнем, задает свой вопрос:       ― А что ищете вы, если всё здесь бесполезно?       Он откидывается на стуле. Берет папку с ярлыком «История колонизации», заглядывает внутрь, лениво шуршит листами. Откладывает брезгливо и разочарованно, вновь поднимает взгляд.       ― А я не ищу. Я жду. Это большая разница.       ― Чего ждете? ― Анна невольно настораживается.       Но незнакомец улыбается ей особенно широко:       ― Кого-нибудь, кто придет сюда искать ответы. И я дождался вас.       …Его зовут Лайам Макиавелли. Она подозревает: имя ненастоящее, позже так и окажется. Он ведет ее пить кофе в одну из своих точек, где представляется Александром Беловым, и непринужденно болтает ― о способах обжарки зерен, о последних спектаклях Бродвеев, об акциях, облигациях и колонке, которую ведет в «Харперсон викли» муж Анны. Поначалу она слушает неохотно. Но в пустой болтовне то и дело проскальзывают предметы ее поиска: количество библиотек Города, расположение исследовательских лабораторий, постулаты программы партии Свободы. Незнакомец, кажется, знает все обо всем. Или, во всяком случае, о многом.       Анна соглашается встретиться с ним снова.       И снова.       И еще раз.       Поначалу они всегда пьют кофе наверху. Позже Анна узнает, что на самом деле дом этого человека ― под землей. Намного глубже бесполезного архива.              ― Так все же Лайам или Александр?       ― А если скажу, что ни то, ни другое?       Он хитро улыбается и подносит стакан к тонким губам. Анна наблюдает, а потом ― когда они в очередной раз встречаются глазами, ― пытается осторожно нырнуть в сознание. Что-то мешает. Не просто мешает ― отдается болезненным покалыванием в висках.       ― Не шалите…       Анна вздрагивает. В темных глазах все то же лукавое выражение.       ― Не знаю, с другой ли вы планеты или просто одарены, да мне пока и плевать… но не шалите. Со мной не стоит.       Анна ощущает озноб. К ней тянется широкая рука, накрывает пальцы, но не сжимает. Это лишь бессловесное ободрение: «Ладно, не сержусь». И все же становится стыдно. Анна кусает губу. Сайкс убирает ладонь и подпирает ею небритый подбородок.       ― А знаете, почему Макиавелли? Знаете, кто это?       Открывает секреты? Да неужели?       ― Не знаю, ― честно отзывается она и осторожно предполагает: ― Это… из книги?       ― Из книги, можно так сказать, ― охотно кивает он. ― Пожалуй, одного из самых неординарных, выдающихся, честных и циничных произведений земного искусства. Никола Макиавелли собрал все принципы рационального управления государством, соскоблил с них излишки губительного гуманизма (но, заметьте, не весь!), заточил получившееся как клинок и готов был преподнести всякому власть имущему или власти жаждущему. Но… ― Он выразительно поднял палец, ― оружие оказалось слишком страшным. Книгу не публиковали, жгли, запрещали, прятали… и все равно она попадала в нужные руки. Попала и ко мне.       ― Вы хотите… власти? ― спросила Анна. Невольно она даже понизила голос. Мысль осела в голове, и если вдруг брат случайно ее прочтет…       Он засмеялся, энергично мотнул головой:       ― О нет, конечно, нет. Я человек сугубо зацикленный на себе. Даже автор «Государя» не отрицает, что для народа нужно жить, то нежа его, то устрашая до трясучки… Я же давно привык жить только для себя. С народом ― да и власть имущими ― мне забавно поиграть, не более.       ― У вас нет семьи?       Он ничего не сказал о бестактности вопроса, не попытался уклониться и отшутиться. Он отпил еще кофе, поставил стакан и, легонько сжав его между широкими ладонями, кивнул:       ― Да, именно так. У меня нет семьи. У меня есть только я, но мне вполне достаточно.              Его настоящее имя, точнее, имя, которое он теперь считает настоящим, Анна узнает чуть позже. Это имя длиннее имени брата всего на одну букву, но звучит совсем иначе.       Сайкс.       Напоминает выстрел, яркую лазерную вспышку в черном космосе. Напоминает холодный блеск металла на крыле звездолета. Напоминает алый огонь в глубине глаз роботов, каждому из которых Сайкс сам вылепливает черты лица, беря за основу то знаменитых земных актеров и актрис, то случайных встречных, то что-то совсем уже из собственных фантазий или прочтенных книг.       Сайкс немного сумасшедший. Она понимает это еще до того, как он рассказывает ей о своем плане. А его любимая цитата из «Государя» удивительно созвучна этому плану.        «Все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли».       Проблем не будет.       Пророки, выбранные Сайксом, отлично вооружены. Пророки, при всей своей силе и уме, легко управляемы. А Анна знает каждого из них по именам и знает их силы и слабости.               5.       ― Она была там? Эта девочка…       ― Жизненный цикл кхаргандцев намного короче нашего, близок к земному. Ей всего…       ― Она тебе нравится, Джон? Почему ты ее так защищаешь?       Брат не ответил. Скрестив у груди руки, он хмуро отвернулся к окну. Крупные бабочки как обычно облюбовали его плечи и волосы: беспокойно переползали, вспархивали, трепетали яркими рыжими крыльями. Открывавшиеся на крыльях «глаза», казалось, смотрели прямо Анне в душу. Некоторое время помолчав, она окликнула вновь:       ― Джон…       ― Она напоминает мне о… доме.       Это был не первый разговор об Эшри. Они повторялись с того самого момента, как Анна вообще узнала о членстве «огненной девочки» в своре. Особенно частыми стали теперь, когда она потеряла крылья и попала в число пациентов Анны ― по личным просьбам брата и Джейсона Гамильтона. Джон даже не общался особенно с Эшри. Если приходил навещать, то с остальными, не сам по себе. Казалось, их ничего не связывает. Тогда почему… почему он вообще о ней думает? Впервые Анна просто взвилась:       ― О том, как дом погиб? О том, кто его уничтожил? Это правда те воспоминания, в которых ты нуждаешься?       Но Джон ответил без промедления, спокойно и твердо:       ― Они помогают мне идти дальше.       Повисла тишина. Анна посмотрела на лежавшую на подоконнике книгу, затем подошла и положила брату руку на плечо. Она делала это впервые за долгое время. Может, вообще впервые с тех пор, как новый человечий облик стал привычным. Бабочки сразу пугливо вспорхнули. Почему-то они любили только Джона, но никак не ее.       ― Я совсем перестала понимать тебя, брат… ― тихо сказала Анна. ― Мне очень грустно.       «Мне очень грустно…».       Однажды она уже сказала эти слова. Когда была маленькой, когда опустевший корабль дрейфовал в космосе, когда капитан и солдаты уже вспыхивали частицами ярких звезд.       ― Джон… ― позвала она снова.       Ей вдруг показалось, что сейчас все повторится, как тогда. Он развернется, коснется ее висков ладонями и снова заберет память. О том, как дружно они жили раньше. О том, как не прятали секретов. О том, как одиноко ей бывает в новой семье, на любимом теплом Юге, и как одиноко было в небе. Но Джон не шевельнулся.       ― Эшри ― кхаргандка, ― заговорил он. ― Потомок касты Одаренных Пламенем. Высшей военной касты той планеты. Но кто-то в ее семье не захотел, чтобы она проливала кровь. Это помогает мне помнить, ― он чуть повернул голову, ― что ни один народ не состоит целиком из чудовищ. И более того, Анна. ― Джон устало прикрыл глаза, прислонился лбом к стеклу. ― Настоящих чудовищ вообще мало. Большинство становится ими, пойдя за кем-то неправильным. Их можно расколдовать. Совершенство не задумывало того количества Зла, которое у нас есть.       ― Да ты в веру подался… ― Анна тихо засмеялась. Внутри у нее щемило.       Джон выпрямил спину.       ― Только если это вера в нас самих.              Джон ― не союзник, это она понимает именно в тот вечер.       Джону нельзя ничего рассказывать, нельзя перетягивать его на свою сторону. Он безоговорочно верен тем, с кем рядом сражается, у него тоже есть новый дом, пусть в этом доме холодно и завелись предатели. Если он узнает, что Анна примкнула к Сайксу, ― не станет ничего слушать. Однажды он уже решил всё за неё и решит снова. А может, даже поступит проще, ― как подобает добропорядочному служителю закона. У него хватает новых друзей, которые захотят с ней поболтать.       Поэтому нет. Достаточно того, что ей приходится запирать мысли на замок. Запирать от единственного существа, которое когда-то было родным во всей Вселенной.       Джон привык к глупой маленькой сестренке, прижимающей ладошки к иллюминатору. Привык к сестренке постарше, которой нужны семья, уют и любящий муж. Не заметил, что сестренка совсем выросла и видит зорче, чем он сам. Его голову занимает слишком много других вещей. А его глаза плотно завязаны властной рукой идеального Государя.       Да, теперь Анна прекрасно знает, что это ― идеальный государь.       …Сайкс аплодирует и хохочет, прочтя в газете очередной грязный политический опус о «боевой своре», Ване Глински или Джейсоне Гамильтоне. Анне хочется кричать на каждого из них, но она знает, что не докричится. Впрочем…       …Время вооруженных пророков вот-вот придёт.       И оно приходит.               6.       ― Могу я задать тебе вопрос?       Они пьют кофе. Это их обычное занятие в перерывах между плетением коварных замыслов. Анна наконец-то привыкла к вкусу этого напитка, наконец-то привыкла и к тишине: в подземельях почти не осталось роботов. Сайкс держит слово. Больше он не вмешивается в дела города. Только наблюдает.       …На улицах очень тихо.       ― Так позволишь, Аннушка?       Аннушка.       Он всегда зовет ее так, на русский манер. Поначалу ей виделось в этом что-то игривое, потом снисходительное, теперь ― хитрое и совсем не раздражающее. «Аннушка» ― как «соратница» или скорее «соучастница». Соучастница самого блестящего преступления и самой блестящей авантюры. Ведь авантюра удалась на славу.       …Над улицами встает заря.       ― Конечно.       Сайкс склоняет голову к плечу.       ― Ммм… как тебя зовут по-настоящему?       ― Анна, ― с легким вызовом отвечает она. ― Четыре буквы.       ― Хитрая, ― незамедлительно отзывается смешком Сайкс. ― И все-таки. У вас с братом наверняка есть другие имена. Или ваша цивилизация их вовсе не даёт?       ― Даёт. Но имена для нас… примерно как кожа для здешних змей. Мы сбрасываем их. Выбираем новое каждый раз, когда поселяемся на новой планете. Приспосабливаемся под нее, ищем подходящее. Разве вы… ― она даже позволяет себе подмигнуть, ― не сделали то же самое, попав сюда, Александр?       Он кивает.       ― Сделал. Но я не приспосабливался. Скорее я хотел забыть старое имя. И часть связанных с ним вещей.       Она по-прежнему не умеет читать его мысли. Но она знает: одна из вещей, которые хочет забыть Сайкс, ― девушка-наемница с крашенными в фиолетовый волосами и развязными манерами. Девушка, носящая его старую фамилию. Девушка, улыбающаяся его улыбкой.       ― Получилось?       Его лицо не теряет гордого, спокойного выражения. Только глаза немного выдают.       ― У меня всегда все получается. Забыла?       Анна усмехается. Крепкий вареный кофе, без молока, но с красным перцем, обжигает ей губы. Горьковатый привкус разливается по горлу, и она вдруг впервые удивляется тому, насколько разной может быть горечь. Это ― горечь мирного кофейного вечера с верным… да, пожалуй, другом. А когда-то…       Когда-то она знала только горечь сожженных тел. Горечь развеянного пепла. Горечь потерянного дома.       ― Энер’Линн.       ― Что?..       ― На Некберре меня звали Энер’Линн, ― повторяет Анна, чуть улыбаясь. ― Но больше ― не зовут.       И никогда не будут. Ведь у нее есть новый дом. Целая планета.       ― Аннушка?       ― Аннушка.       И, точно в очередной раз закрепляя свой союз, они лениво чокаются своими картонными стаканчиками с одной и той же надписью.       Аверс или реверс? Так или иначе, отличный вкус.