По эту сторону облаков. Как я стал предателем

15 июня 1996 года. Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо) Центр острова, города Асибецу и Фурано

— Вы помните что происходило, когда шла волна? — спросила Накано. — Помню, разумеется. — Можете рассказать? — Могу, но не стану. Это не имеет никакого значения. Сегодня нет испытаний, все системы Объекта-104 работают в штатном режиме. Поэтому волна не представляет угрозы. — Это может быть полезным для меня в будущем. — В капитанском экзамене нет такого вопроса. — Мне это нужно для работы, а не для экзамена. — Когда это станет нужным, я вас всё расскажу. А пока — нет. Воспоминания слишком неприятные. Дальше до самых ворот мы ехали молча. Накано была за рулём. Так что я мог развалиться на сиденье и нырнуть с головой в воспоминания о том дне, когда произошла катастрофа. Воспоминания это самые неприятные: словно прыгнуть в вонючую чёрную яму и обнаружить, что на дне штыри, битый кирпич и осколки. Помню ли я волну? Помню превосходно. В Национальный Университет Японской Социалистической Республики я мог поступить без экзаменов, по итогам выпускного тестирования. Надо сказать, университеты Хоккайдо восходили к той же традиции, что и университеты материка, так что поступление остаётся в них самым сложным предметом. Хоть в Токийском, хоть в нашей Националке можно без проблем отучиться, даже если вместо лекции играешь в пинг-понг, а читаешь только свежую хентайную мангу. Есть даже шутка, что студенчество — это лечебный отпуск, положенный тем, кто хорошо пахал на экзаменам. Выпускник, вне зависимости от происхождения и партбилета, легко найдёт работу хоть в оборонке, хоть в любом из министерств острова. В партию, если надо, его принимают без комсомольского стажа. Его диплом и научные степени признаются в том числе и на юге земли. А это немаловажно, если решил эмигрировать. Наконец, сдавать экзамены можно, по выбору на японском, русском или английском языках. Есть, кажется, и опция с языком айну, но за всю историю университета не нашлось ни таких преподавателей, ни таких студентов. После Воробьёвой наша компания усохла до троих человек: я, Такэси Ватанабэ и Москаль-Ямамото. Высылка Алины связала нас, как преступление связывает соучастников. Не знаю, можно ли считать Пачина четвёртым. Он часто с нами спорил. Но своим мы его не считали. Мы были юные, образованные и наивные. И собирались заниматься наукой. Конечно, что Ватанабэ приспособлен к этой работе лучше, чем мы оба вместе взятые, было ясно уже тогда. Но нас это не смущало. Мы были уверены, что станем просто крупными учёными, а Ватанабэ — выдающимся. И со временем получит Нобелевскую премию за нас троих. Поэтому все трое поступили в Новосибирск. Там были экзамены, но после лицея они не смогли нас удержать. Уже по результатам, когда вывесили таблицы, обнаружилось, что вместе с нами поступал Пачин. Я до сих пор не знаю, зачем Грише это было нужно. Кажется, он просто читал, что в России много несчастных людей, страдающих от всякой несвободы. И почему-то решил, что должен им помочь. План, если вдуматься, ничуть не более фантастический, чем у нашей четвёрки. Академгородок радовал. С запада — железная дорога, с юга — водохранилище, на севере лес, а на востоке — непонятные гаражи и пагкаузы. Короче говоря, не микрорайон, а неприступная крепость, где никто не мешает заниматься наукой. Вариационное счисление нам читал профессор Абрам Фет: переводчик Лоренца и пропагандист Карла Поппера, только что вернувшийся из Америки. Поппер тогда был ещё актуален. Как говаривал Москаль-Ямамото, «надо хорошенько изучить, чтобы потом хорошенько отбросить». Играли в преферанс с его учеником Топоноговым и правили английский в рукописи его учебника по дифференциальной геометрии. На красных лавочках у гастронома «Академия Вкуса», что возле деревянной избушки лютеранского центра, до полуночи спорили, есть ли будущее у Java, переходить ли на Unix и кто стоит за взлётом теории струн. Когда приезжал Флигенберд, мы обязательно ходили на его лекции. А ещё как-то зимним вечером, когда за окном чужой обшарпанной общаги видишь только круг снега под оранжевым фонарём во дворе, Юрий Бригадир читал нам, ещё по тетрадкам, первую редакцию «Сердца Анубиса». В первые три семестра это было очень интересно. Потом я устал. Хотелось съездить домой — когда ты не съездил три раза, это вносит разнообразия. Конечно, я бы никогда не собрался — не хотелось тратиться на билеты. Но положение спас Москаль-Ямамото. Он проворачивал очередную аферу и вёз четыре сумки. Ещё он обещал купить билеты за свои. После этого я немедленно согласился и только под Хабаровском задумался, не везём ли мы контрабанду. А потом это снова стало не важно. Потому что даже если мы и везли контрабанду, то довезли благополучно. Я всю дорогу читал Урсулу Ле Гуин и даже не поинтересовался, что было в сумках. Когда мы прибыли в Саппоро, Москаль-Ямамото посоветовал ехать вечерним поездом, купить барашка и бесследно исчез вместе с четырьмя сумками. С вокзала, как всегда, шёл пешком. Путь показался мне втрое короче, чем раньше, а город совсем малюсеньким. Представить страшно, но Асибецу ещё меньше Академгородка. И ни одного здания выше пяти этажей! Завернул на кооперативный базар и купил барашка. Расплачивался, как сейчас помню, рублями. Йен у меня уже не водилось. Я понял, что Хоккайдо стал от меня далеко. Родители уже вернулись с работы, в знакомом окне горел свет. Из чувства противоречия я пошёл к Москалю-Ямамото. К тому же, надо было отдать барашка. Его квартира совершенно не изменилась — накрытый ковром диван и выцветшая от времени ДСП-шная стенка прямиком из 1981 года. Москаль-Ямамото сидит на коленях перед выдвинутым ящиком и перебирал резисторы. По телевизору — «Зена-королева воинов». — А где родители? — спросил я. — На Штыре. Там ЧП какое-то. — Что-то серьёзное? — Когда серьёзное, тревогу дают. Так, испытания. Я опустил на пол куль с тушей. — Что с ним будем делать? Москаль-Ямамото подошёл, наклонился, пощупал сочное алое мясо. — В холодильник. Потом приготовим. Тушу кое-как утрамбовали. Наверное, мы бы так не старались, если бы знали, что она нам не понадобиться. — А что сейчас есть будем? — спросил я. — Ты голодный что-ли? — Не особо. — Ну, значит не будем. Москаль-Ямамото подошёл к телевизору, тупо посмотрел на Зену, а потом выключил. — Тебя что-то гнетёт. — Китайский массажный салон открылся, — произнёс Москаль-Ямамото. — В Фурано. — И что? — Как что? Поехали! Мы спустились в тёмный колодец двора. В знакомом с детства гараже с облупленным боком сверкала новенькая Ямаха. Я увидел этот мотоцикл первый раз в жизни. И, признаться, не знал даже, что Антон умеет водить. Но он умел. Я решил спросить, где и как он научился. И, как водится, так до сих пор и не спросил. С задорным рокотом мы понеслись в ночь. Бетонное шоссе дышало холодом. Город промелькнул мимо, и мы оказались на открытой равнине среди чёрных квадратов полей. В Фурано мы врываемся. Мелькают скошенные белые домики, потом снова пустырь, и, вдруг выскакивает мэрия. Мэрия приземистая и красная, она больше похожа на амбар. Из тьмы вырастают столбы с чёрными проводами, верный признак железной дороги. Сворачиваем на мост, такой короткий, что его почти не видно — и вот вокруг нас всё чаще появляются домики, похожие на обломки детского конструктора. Антон затормозил возле малоприметного белого коттеджика с зарослями в окнах первого этажа. Перед коттеджем крутится полосатый столбик, обозначающий парикмахерскую. — Они что, круглосуточно работают? — Конечно. Людям это дело всегда хочется. Массаж — на втором этаже. Распоряжение полиции, на случай облавы. Мы поднимаемся в тропическую духоту и зыбкий аромат перемешанных благовоний. Стены холла убраны синим бархатом, а двери отодвигаются неслышно, как порыв ветра. Я думаю, что многие из местных крестьян приходят сюда не для разврата, а просто чтобы заняться сексом в приятной обстановке. Королевское удовольствие без прокисших тарелок на кухне и возни детей. Насчёт девушек Москаль-Ямамото договорился заранее. Они появляются прямо из стены, в простых красных платьях и с подведёнными длинными бровями. Девушки улыбаются и хихикают. Они не знают ни русского, ни японского языка. Это не удивительно. Я думаю, это для того, чтобы они не учили клиентов, как жить. Нас растаскивают по разным комнатам. Это даже не комнаты, а клетушки, размером со шкаф. Достаточно, чтобы лечь, получить удовольствие и ничего не сломать и не опрокинуть. Мне нравится её смуглая, золотистая кожа цвета свежего хлеба. Уверен, она окажется такой же вкусной. Я впиваюсь в её губы, а пальцы мнут сквозь платье её едва заметную грудь. Девица виртуозно постанывает. Даже если она сейчас и играет, то игра доставляет ей удовольствие. Я выдохнул и принялся стаскивать одежду. Девушка освободила застёжку на плече и тоже ловко выскользнула из своего платья. Мягкий свет из неразличимого светильника превосходно выделил подтянутое стройное тело из полумрака тесной комнатушки. Мы сплелись и рухнули на пол. Её дыхание пахло мятой: мне не нравится мята, но я готов был терпеть. Я провёл членом по гладко выбритому лобку, вошёл внутрь головкой и уже хотел двигаться глубже, но тут заревела сирена. Ох, что за мерзкий это был звук. Он цеплялся за слух и царапал. Казалось, каждая его секунда рвёт из ушей клочки мяса. Китаянка поморщилась. Я легко отстранил её. Можно не продолжать. Точнее, на таком фоне продолжать невозможно. — Это испытания, — произнёс я. — Сирену дают. И сразу понял, что соврал. Москаль-Ямамото был прав. Эту тревогу узнаёшь сразу. Как разложившийся труп или вонь скунса. — Это не испытания. Это красная тревога. Надо уходить. Девушка едва ли понимала хоть слово. Я увидел, как она села, сжалась в комок и попыталась зажать уши. Я пододвинулся к ней, взялся за платье — и вдруг понял, что не смогу преодолеть этого полуметра. Тело словно выключили из розетки. А потом в голове словно взорвалась граната и всё перед глазами стало мутно-зелёным. …Интересно, как там Москаль-Ямамото? Ему тоже сейчас настолько плохо? Кажется, через миллиард лет я вынырнул обратно в полумрак картонной комнатки. От пола пахло потом и благовониями. — Где вы? — громко спросил я. Почему-то по-русски. Ничего. Я потянул к себе край платья. Тот скользил слишком легко. Я обшарил пол, постукал по картонным стенкам. Девушки не нашёл. И больше не собирался её искать. — Антон! — крикнул я. — Антон, ты здесь? Пять долгих секунд я я казался себе последним человеком на этой планете. А потом за стенкой зашевелилось. Медленно и скрипуче, как барсук в берлоге. — Антон, ты слышишь меня? — Да слышу, мать твою! — отозвался Москаль-Ямамото. — Ты не видел, куда моя подевалась? — По-моему, её больше нет. — Спасибо, порадовал. — Что с ними? — Я откуда знаю?.. Мы выползли в коридор и кое-как поднялись на ноги. Антон был в куртке, но без штанов. Синие семейные трусы с белыми кружками смотрелись весьма впечатляюще. — Штаны тоже пропали? — тупо спросил я. — Угу. Вместе с девкой. Я протянул трофейное платье. Подол волочился по полу. Он взял его, развернул, а потом скривился и швырнул платье прямо мне в лицо. — Сам это носи. — Где все? — Неужели не ясно? Попали мы! — заорал Антон так, что пластмассовые полки задребезжали. — Попали! — Куда мы попали-то? — Куда… «Обознался дубом дятел-идиот». — Чего? Вместо ответа он махнул рукой и стал щупать бархат. Где-то была панель, что вела на лестницу. Наконец, панель нашлась и сдвинулась. Мы потопали вниз, не сговариваясь и не оглядываясь. Внизу, за столиком у кассы, тоже никого. Мы не стали оставлять деньги. Что-то подсказывало, что деньги больше ничего не значат. Возле мотоцикла я чуть не выругался — ведь ключи пропали вместе со штанами. Но Антон, как ни в чём ни бывало, достал их из-под майки. Он, как в детстве, носил ключи на шее. Мотоцикл зарокотал. Антон тронулся, проехал квартал, и затормозил. — Что случилось? — Смотри и слушай. Хах! Антон слез с машины, подошёл к ближайшему домику и начал барабанить в дверь: никакой реакции. Он пару раз долбанул ногой — то же самое. С таким видом, будто занимался эти всю жизнь, подобрал возле порога оцинкованное ведро и врезал по стеклу. Жалобно зазвенели осколки и затрепетали кремовые занавески. Снова никакой реакции. У меня в груди похолодело. — Что случилось? — спросил я. Разумеется, вопрос был от ужаса. Я прекрасно понимал, что случилось. — Пропали. Может, они, а может и мы. — Что вообще происходит? — Какая разница? Это не больше чем разговоры. Садись, поехали. Будем смотреть, кто остался. Мы ехали через тёмный город — только уже не спящий, а вымерший. Снова пустынное ночное шоссе, поля и редкие домики. Даже если здесь есть другие уцелевшие, они никак себя не проявляли. Интересно, что бы изменилось, если бы мы остались дома смотреть «Зену — королеву воинов»? Сейчас я почти уверен, что ничего. Не накрыло бы здесь, накрыло бы там. А помехи, которые мы увидели бы на экране, были бы полезны для отчёта комиссии по последствиям. Дорога уходила во тьму. Вокруг  знакомые сумрачные холмы, небо и луна. Но впервые может оказаться так, что дорога никогда не закончится. — Я понял, почему ты возвращался, — очень тихо произнёс я. — Да? — Ты был влюблён, да? Она жила здесь, и ты был влюблён без памяти. Поэтому ты возвращался. А когда шло плохо — пытался забыть. Как я пытаюсь забыть Алину. — Ну, допустим, — произнёс Москаль-Ямамото, — Да, ну допустим — и что с того? Она всё равно уже в другой вселенной. Добавлять было нечего. И я умолк. Всё по-прежнему. Ночь и дорога. — Мне нехорошо, — произнёс я. — А я что сделаю? — Мне нехорошо как… тогда, когда нас перекинуло. — Ну и пускай дальше кидает! — Останови. Москаль-Ямамото вырулил на обочину и заглушил двигатель. Я рухнул в лопухи возле кювета. Он сел рядом. — Ты же понимаешь, что это бесполезно, — говорил он, — к теорминимуму готовишься, поэтому понимаешь. Какая разница, стоим или движемся? Мы так или иначе вместе с планетой несёмся как угорелые… Без единого слова я взял его за руку. Даже наполовину утонув в удушливом зелёном мраке я мог различить, как ломается и тормозит его голос. Красные зарницы вспыхнули сразу со всех сторон, опутали нас, как кокон и сжали в крошечную точку, меньше булавочкой головки, молекулы, атома. Белый луч. Он звал нас. Мы шли по нему, взявшись за руки, а за спиной рушились тонкие, спиралевидные башни. Откуда они? Кто их построил? Как я различаю их в темноте? — Живы? Живы? — говорит незнакомый голос. Говорит по-японски. Таблетка стоит на обочине. Рядом опрокинутая Ямаха. С заднего сидения спрыгивают маленькие оранжевые человечки в костюмах химзащиты. Над горами уже проступало летнее утро. Волна прошла. В двадцатикилометровой зоне уцелел только каждый сто пятьдесят седьмой. Социалистической Республике Хоккайдо очень повезло, что в горах почти нет населения. Потери могли быть невосполнимыми. Все уцелевшие были обнаружены по двое. Их было так мало, что не понадобилась даже специального термина — их записали в переселенцы-желтокрылые. Многие из уцелевших работают в обслуживании Объекта 104 и по сей день.