Цели и ожидания

Никто из разгоряченных выпивкой мужчин и миловидных официанток, грациозно лавирующих между шумными столами, не обращает никакого внимания на новоприбывшего к имениннику гостя. Но самому Фэйлону кажется, что на них пялятся исподтишка. Недаром же ресторан полон бдительных телохранителей его достопочтенных коллег, прибывших из материкового Китая. Но бежать не годится, никогда больше. Уже привычно Фэйлон надевает на лицо маску безликой вежливости со словами: — Добрый вечер, Асами. Фэйлон подчеркнуто не называет его по имени, пусть они знакомы далеко не первый год. И не только потому, что следует этикету, который также подчеркнуто игнорирует его гость с первого же дня их знакомства. — Какая приятная встреча, да? – откликается Асами, расплываясь в улыбке, настолько сладкой, что аж сводит зубы. Если бы не люди вокруг, Фэйлон ответил бы честно. Но приходится врать в ответ, иначе нельзя без потери лица: — Да, – и тоже улыбается, сжимая сложенные за спиной руки в кулаки. — Как дела? — Прекрасно! – тут врать не приходится, поэтому получается с откровенной легкостью, в тон собеседнику. Вот бы еще научиться так же легко улыбаться, не стискивая зубы. Зато в ответ Асами морщится, будто раскусил лимон. Но приятный слуху баритон звучит по-прежнему властно, только с плохо скрываемой злостью: — Согласен, ты ловко блокировал мои маршруты. И не в одиночку. Думаю, твой русский дружок берет с тебя не только наличными. Снова прячешься за чужими спинами. Что, слабо разобраться самому с последствиями своих поступков? Фэйлону не впервой ни деланное презрение, ни подначки. Столько раз через это проходил, что задеть его так просто невозможно. Подбирая достойный ответ и соответствующее выражение лица, он глотает рвущиеся оскорбления, поэтому все получается: — Думай, что хочешь. Мне все равно. – ровный тон и небрежное пожатие плечами; самообладание его редко подводит, разве что в спорах с Асами. Поэтому и не собирается спорить. — Извините! – между ними юркает официантка и громко спрашивает с улыбкой, куда более теплой, чем служебная маска приветливости: — Ваш специальный заказ! Извините, что так долго! Но ее клиент, возникая из затененного угла за их спинами, ничуть не сердится. Михаил лишь благодарно кивает и перехватывает у нее с подноса вытянутую бутыль. За ее матовым стеклом плавают алые личи* с лопнувшей кожицей. Фэйлон молчаливо одобряет выбор, ему самому нравится здешнее вино: десертное, но вовсе не сладкое, а с пряной горчинкой. Зато растворяет любую печаль и ласково согревает, оставляя голову ясной. У Михаила отличный вкус, чтобы там про него не болтали. А что еще могут болтать досужие сплетники про русских? Что они пьют горящий спирт или водку, но уж точно не десертные вина. Фэйлон широко улыбается, с трудом удерживаясь, чтобы не подмигнуть Михаилу. Тот в ответ скользит по нему и Асами нечитаемым взглядом, не спеша вернуться за свой столик. — Еще что-нибудь хотите заказать? – по-своему понимает его поведение официантка. Михаил с легким кивком берет у нее меню и углубляется в его изучение с таким увлечением, словно это захватывающий роман. — Подумаете? – помаявшись, с надеждой спрашивает она, и, к ее облегчению, тот быстро кивает. — Устрицы в соусе, – подсказывает ему Фэйлон, — они тут объедение. Мне тоже возьми. – последнюю фразу он подчеркивает выразительным кивком в сторону. "Иди уже скорее" Ему не хочется вмешательства Михаила в разговор, не хочется прикрываться им, словно ширмой. Кажется, Михаил понимает – перед тем, как уйти к своему столику, он улыбается ему. Однако Фэйлон шестым чувством угадывает по едва заметно дрогнувшим губам, что тот… нервничает. Нервничает, может быть, ничуть не меньше, чем он сам сейчас, и это странным образом успокаивает. Все это время Асами демонстративно молчит. Его жесткие глаза, не моргая, словно проедают изучающим взглядом. Несколько секунд проходит в тишине, пока Фэйлон напряженно размышляет, как поступить. Затем его разбирает злость. Да пусть смотрит, черт побери! Но только не за счет времени главы Байше, и так уже бездарно истраченного на обмен колкостями. Что Фэйлон откровенно дает понять непрошеному собеседнику: — Если это все, что ты хотел сказать... — Попомни мои слова, – перебивает Асами. Он говорит тихо, но, кажется, даже воздух вибрирует в такт ярости, которая наполняет сейчас его интонации, — ты обожжешься. Ты сильно обожжешься. Я знаю, что сейчас мне до тебя не добраться, но я подожду... — Довольно! – Фэйлон прерывает этот поток нетерпеливым жестом. — Я тебя выслушал и принял к сведению твои нелепые претензии. А теперь извини: у меня, как-никак, есть обязанности по отношению к другим гостям. Не прощаясь, Фэйлон резко взмахивает рукой. Рядом тут же возникают два телохранителя, а третий с настойчивой вежливостью протягивает гостю пальто и неотступно провожает до выхода. Асами уходит без сопротивления, ни разу не обернувшись. Фэйлон возвращается к их с Михаилом столику, по дороге в который раз принимает поздравления, смеется шуткам своих гостей, шутит сам. Да, ему чертовски приятно их видеть. Спасибо, что сегодня пришли. Кажется, вечер близится к кульминации – поток улыбок уже иссякает, новых развлечений не предвидится. Он справится, если больше ничего не случится. Они c Михаилом молча сидят на низеньком диване бок о бок. И тишина звенит какой-то одной нотой. С другими людьми Фэйлон легко может притворяться, что все в порядке, держать лицо. С Михаилом так не выходит – слишком много несказанных слов и острых углов, которые со временем сгладились, но никуда не исчезли. Иногда их разговоры напоминают игру в теннис, когда напряженно ждешь новой подачи, чужого выпада. И теперь Фэйлон опять не знает, что нужно сказать. Какое-то проклятие. Михаил нарушает молчание первым, и это качество Фэйлон в нем всегда уважал: умение с помощью слов выбираться из любой ситуации, перетягивать внимание на себя, с головой нырять в омут. — Знаешь, я никогда не обольщался насчет самомнения Асами. Но подумать только, – тут Михаил качает головой и, судя по сдавленному фырканью, едва сдерживает смех, — ты, оказывается, не должен устанавливать монополию на маршруты у себя же дома, в Гонконге! И без разницы, ведущих хоть в Японию, хоть в Тайланд. Просто в голове не укладывается. Фэйлон не находится с ответом, до чего абсурдно ситуация выглядит даже со стороны. Ему тоже смешно. Они с Михаилом совсем разные люди. А вот выводы все время делают одинаковые. Асами действительно зарвался, считая себя хозяином подпольных маршрутов в Гонконге. Пусть даже ведущих в Японию. Тем временем Михаил продолжает уже серьезнее: — Насчет "разбираться самому с последствиями своих поступков", – тут его серо-голубые глаза на миг сверкают сталью, словно случайный луч отражается в столовой ложке, — я в жизни не слышал такой глупости. Пытаться в одиночку контролировать все последствия своих поступков абсолютно нерациональный расход сил, средств и времени. Да и невозможно это. Между прочим, твой Асами сам так не делает. — Он не мой! — Ну не мой же. Это ты ловишь каждое его слово... Впрочем, неважно. Забудь. – Михаил поднимает руки в шуточном жесте капитуляции. Фэйлон с трудом сдерживается, чтобы не запустить в него тарелкой. Их взаимодействие без эмоций невозможно, хоть он сам и старается их сдерживать. И эти самые эмоции меняются медленно, но верно: отстранённое раздражение превращается в удивление и любопытство, затем – в скрытое уважение и постоянно возрастающий интерес. Фэйлону сложно отрицать удовольствие, которые он выносит из их споров. Они тем приятнее, что Михаил человек вдумчивый и его редко заносит, но уж если это случается... Как правило, при упоминании Асами. Будто ревнует. Осознание столь нелепого факта, зато объясняющего так много, заставляет от души рассмеяться, отчего Михаил запинается в самом начале заготовленной фразы. Глядя исподлобья, он буркает, быстро оглядывая костюм – кипенно-белый, как и всегда на праздники: — Что тебя развеселило? — Ничего, – отзывается Фэйлон почти беззаботно, придав голосу толику ленивого удивления. — День рождения... встреча старых друзей... это приятно, ты не находишь? Михаил кивает, так и оставшись в недоумении, и Фэйлон встает из-за их столика. Как по команде, все гости встают следом – празднование дня рождения главы Байше подошло к концу.

***

Часом позже они уже в уединении михаиловой спальни; на вилле Арбатовых много легче расслабится вдвоем, чем в Башне. К облегчению Фэйлона, Михаил не возобновляет прерванный разговор и не злится, но что он чувствует кроме этого, понять сложно. И еще Михаил прав – мнение Асами по-прежнему имеет для него вес. Михаил… … наклоняется к нему и внезапно целует. От удивления рот Фэйлона приоткрывается, и Михаил, слегка улыбнувшись ему в губы, отдаётся поцелую с головой. Выходит аккуратно, тепло и нежно, без капли неуверенности или сомнения. Вдруг Михаил отрывается и выдыхает: — Всё в порядке? Ошеломлённый Фэйлон находит в себе силы только кивнуть. — Тогда ответь на поцелуй, – просит Михаил. — Пожалуйста. Их губы снова встречаются и Фэйлон чувствует, как что-то в груди расслабляется, и он отпускает себя. Руки сами взлетают, чтобы обнять Михаила, притянуть ближе и голова кружится совсем не от выпитого вина. Каждый из органов чувств перегружен их близостью, и Фэйлон наслаждается, добровольно принимая ослабление контроля. Всё это потрясающе и вместе с тем недостаточно, поэтому Фэйлон подталкивает его к кровати, целуя, как в последний раз: глубоко, настойчиво и неожиданно собственнически. Руки Михаила шарят у него по спине, пока наконец не находят задницу и не сжимают её, и в отместку Фэйлон вонзает зубы в его нижнюю губу – не до боли, а просто чтобы показать, кто здесь главный. Михаил смеётся, прерывая поцелуй, ухмыляется и обхватывает его лицо ладонями, глядя прямо в глаза, и только на одну секунду в его игривом выражении лица проскальзывает серьёзность. — Михаил, – чуть растерянно шепчет Фэйлон, когда тот берёт его за руку и поднимает её к губам. — Что ты… Михаил целует его ладонь, – впервые за все разы их близости, – и это ощущение настолько нестерпимо-приятное, будто в его вены резко ввели какой-то очень сильный наркотик. — Ты как влюбленный семнадцатилетний сопляк, – отчего-то Фэйлону неловко от этого жеста – такого простого по сравнению с тем, что они вытворяют обычно, – и он чувствует себя идиотом. Михаил фыркает и чуть отодвигается, отчего хочется выдать целый поток мата. — А у нас семнадцать – это серьезный возраст. Тебе семнадцать, значит ты достаточно взрослый, чтобы идти в армию. Хотя, водку разрешат пить только через три года. После чего он придвигается еще плотнее, как-то умудряясь раздевать их обоих между поцелуями – и становится уже не до разговоров. Фэйлон открывает глаза, не имея ни малейшего понятия, когда он их закрыл и сколько времени прошло с того момента. Только понимает, что лежит на спине, а Михаил нависает над ним с необычайно пьяной улыбкой. — Не обольщайся, – охлаждает его пыл Фэйлон, перекатом подминая под себя. Они вместе уже больше года, но позиция снизу как не привлекала, так и не привлекает. Зато Михаил границ не признает, никаких, никогда – сам однажды сознался, что смакует процесс, а не позицию. Но он все же опасен по-своему: природной чуткостью, щедростью на ласку, искренней восторженностью. И не заметишь, как тебе уже раздвинут ноги и отымеют. И самое идиотское, что сам дашь на это согласие. При этом в Михаиле нет податливости, мягкости. Сколько ни трать времени на предварительные ласки, сколько ни растягивай, приходится давать еще больше, беря его. И ни на минуту не забыть, что рядом равный, если не сильнее. Последнее несколько уязвляет, но Фэйлон научился не лгать себе. Самообман требует непомерную цену за свои иллюзии – Асами оказался прекрасным учителем. Привычная боль сжимает сердце, но Фэйлон так же привычно ее отгоняет. Одной рукой боги отнимают, другой одаривает и наоборот: карма Асами постепенно настигает его. Михаил спокойно лежит, больше не пытаясь продолжить любовную игру. Только обнимает: уже по-другому, ненавязчиво-ласково, как если бы рядом был близкий друг или брат – его Фэйлон видел. Как-то раз смотрел семейный альбом Арбатовых: на черно-белых снимках маленького Михаила держит за ручку крепыш на голову выше – по иронии судьбы, его младший-погодка. На взрослых – уже цветных, – Михаила так же держит за руку мускулистый парень в форме спецназа: на голову выше, больше и шире в плечах. Словно оберегает, это понятно без пояснений. Изображения родителей только одно – снимок опять черно-белый, его верхняя часть опалена огнём. Можно разглядеть лишь женскую улыбку и мужскую ладонь, обхватившую её щеку. Михаил не помнит толком обоих, знает только по рассказам. Их заменяет мать отца – на цветном снимке высокая сухая старуха без единого следа седины в темно-русых волосах. Ее ярко-синие глаза, окруженные тонкой сетью еле заметных морщин, смотрят так, будто их хозяйка решает, чего вы стоите. По словам Михаила, она "бабец ядреный, всех нас переживет". Не смотря на непочтительность, фраза звучит ласково. Конечно, Юрий узнаваем и без комментариев; еще в альбоме череда снимков с людьми в военной форме, среди которых особенно выделяются два: "ст. минный офицер Арбатов В., 1904 г., крейсер Варяг", "лейтенант-поручик Русской Императорской армии Арбатов А., 1918 г.". О них Михаил знает даже больше, чем о родителях и готов рассказывать часами. Сам Фэйлон пока не делает ответного жеста, у него только один семейный снимок**, который не стыдно показать. Единственный, где приемный отец обнимает его, пятилетнего, а не игнорирует в угоду родному сынку. Кроме еще двух совместных с Тао, смотреть больше не на что. Но эти он обязательно покажет Михаилу, если у них и дальше так пойдет. Рассказывать же о своем детстве или, того хуже, юности, желания не возникает. Без всяких "потом" или "если". Михаил смотрит на него снизу, совершенно расслабленный, в его глазах нет ни намека на досаду. Его губы невидимо шевелятся, посылая между ними шепот: — Чего тебе хочется? В праздник негоже грустить. Фэйлон встревожен, его беспокоит мысль, что Михаил думает, будто он нуждается в жалости. — Все так, как есть. Ты не должен... — Если скажешь хоть одно слово о жалости, я тебя всыплю, – перебивает Михаил. — То, что я к тебе чувствую, к жалости не имеет никакого отношения. Он чуть отодвигается и Фэйлон уже не первый раз подмечает в его взгляде тень какого-то болезненного чувства. — Фэйлон, я знаю, каково тебе сейчас. И буду то и дело напоминать о себе, как сегодня, то и дело предлагать… — Предлагать что? Улыбка Михаила становится еще более теплой, чем он когда-либо помнит. — Да что угодно – все, что будет успокаивать твое сердце.