***
Сальери открыл окно, хотя это совсем не помогло. Духота сковывала легкие, заставляя мелко и часто дышать. Композитор уже не был уверен в том, что это духота не преследовала лишь его одного, словно науськанная Дьяволом. Моцарт сидел за клавесином, задумчиво, неотрывно смотря на почти пустой нотный лист. Они уже несколько дней бьются над достойной двора мелодией, но, должно быть, ветреная дева Вдохновение покинула обоих композиторов. Вольфганг вновь и вновь играл начало, будто это могло помочь ему продолжить писать. У Сальери разыгралась головная боль, но он стоически терпел, прислонившись к пока холодному стеклу лбом, очищая то от налета пыли. Моцарт совершенно не следил за своими служанками. — Герр Моцарт… — начал было усталым голосом Сальери, оттягивая ворот сюртука. — Амадеус, — привычно поправил Моцарт, продолжая играть мелодию. Как же он хотел, чтобы слухи о том, будто он, Вольфганг, сочиняет все свои произведения также легко, как завязывает узел моряк, были правдой. — Да, Антонио? — Прошу вас, прекратите хоть на минуту, — Сальери отошел от потеплевшего стекла, стер пыль со лба платком и сел рядом с Моцартом. — Амадеус, нам нужен отдых, иначе мы не сможем продвинуться дальше. Моцарт хотел было возразить, показать свой характер, но лишь молча сжал губы в тонкую полосу, сверкая голубыми глазами. Сальери вздохнул, привычно положил голову на острое плечо композитора («Скорее всего, он опять забыл поесть»), да прикрыл глаза. Раньше Сальери бы не позволил себе такое поведение. Впрочем, раньше он много себе не позволял из того, что делал с момента встречи с Моцартом. Гений из Зальцбурга менял его, и Сальери не знал хорошо это или плохо. — С вами все хорошо, Антонио? Может найти врача? — забеспокоился Моцарт. Это так умилило Сальери, что он даже поднял голову, чтобы поблагодарить коллегу за работу, но все слова пропали, стоило Сальери понять, что он был еще ближе к Моцарту, чем на том злосчастном балу. Слухи о них блуждали по Вене, популярность музыки возросла, будто сплетники пытались найти их отношения даже в нотах или исполнительской игре. Кто-то даже поговаривал о схожести стилей, что совершенно было непонятно Сальери. Где же они нашли эту схожесть? — Антонио, — произнес Вольфганг. От вкрадчивого шепота Моцарта, обжигающего не только губы, но слух, Сальери вздрогнул всем телом, тяжело задышав. — С вами все в порядке? — повторил Вольфганг, касаясь своим носом носа Сальери. — Если этот негодник Ганс вас отравил… — Вы меня отравили, Амадеус, — резко выдохнул Сальери, оборвав Моцарта на полуслове. — Своими глазами. Запахом. Своей внешностью суккуба. Я отравлен своими чувствами к вам. Вольфганг погладил кончиками пальцев лоб и скулу Сальери, наклоняясь так близко, что губы их были на таком ничтожном расстоянии, что едва бы влезла тонкая нить. — Амадеус, — вновь испытал то чувство Сальери. То чувство, что толкало его на грех, что заставляло его целовать Моцарта, снимать в нетерпении его камзол, расстегивать невозможное количество пуговиц на собственном сюртуке. Моцарт остановил его, мягко отстранив. Сальери почувствовал в тот миг, как болит душа, кровит, задыхаясь в предсмертном крике. Сальери смотрел в невозможные голубые глаза. Почему? Почему он оттолкнул? Неужели в последний миг вспомнил о приличиях? Неужели играл? — Позвольте мне продлить этот миг, — Моцарт нежно, как он умел, улыбнулся. Пару раз Сальери видел подобное — он улыбался так лишь приезжавшей на несколько дней сестре. В этой солнечной улыбке отразились все чувства. Сальери впервые в своей жизни подчинился Моцарту. Он позволил уложить себя на жесткую маленькую постель, раздеть. Итальянец наслаждался телом Моцарта, буквально сверкавшим в свете свечей. Они целовались, понимая, что нарушают Божий закон, зная, что сгорят за каждый поцелуй, за каждую последнюю ночь в Адском пламени вместе с преступниками. Моцарт неловко забрался на коллегу-любовника, краснея, принялся за свой камзол, медленно расстегивая его. У Антонио и мысли не было сравнивать Моцарта, нет, Амадеуса, с распутной девицей. Итальянец наслаждался прекрасным зрелищем, ласкал бедра композитора через бархатные лосины. «Я влюблен в вас» читалось в каждом вздохе, в каждом прикосновении. Сальери весь трепетал, млея от неловких, неумелых поцелуев Моцарта. Он так нежен, так смущен, так соблазнителен. Они молчали. Лишь тихие стоны удовольствия раздавались в вечерних сумерках. Антонио, не удержавшись, приподнялся на локтях, потянувшись за Вольфгангом. Тот выглядел испуганно, взгляд так и спрашивал: «Я что-то сделал не так?», отчего Антонио потянул любовника за собой, буквально повалив, и целовал в губы. Руки итальянца продолжали ласкать ягодицы гения, вызывая у того уже порядком хриплые стоны. Сальери осторожно поменялся с Моцартом местами, навалившись на него всей тяжестью своего тела. Моцарт невольно охнул. Его мужское достоинство упиралось в живот Антонио, и тот чувствовал возбуждение гения. — Ничего не бойтесь со мной, Амадеус, — выдохнул Антонио, целуя его губы, шею, кусая ключицы, в то же время стягивая с него, а после и с себя лосины. Моцарт таял, всхлипывал от уже болезненного возбуждения. Антонио, чувствуя это, спустился ниже, к члену, осторожно взяв его в руку. Сальери пришлось спуститься на пол, ощущая жесткий холодный камень коленями. — Антонио, — простонал Моцарт громче прежнего, когда Сальери, впервые пробуя, поцеловал головку члена. У Сальери мелькнула мысль о новых слухах, но тут же пропала. Моцарт был воплощением своей музыки, как бы напыщенно и глупо это не звучало. Он был запоминающимся, ярким, глубоким, гениальным. Итальянец, немного помедлив, заглотил член полностью, выводя языком простые фигуры. Ему было все равно на поссмертие, на слухи, на общество. Для него существовал лишь Моцарт. Его Амадеус.***
Моцарт резко покраснел, но стороннему наблюдателю казалось, что это не смущение, а гнев. Сальери нагло ухмылялся, наклоняясь ближе к нему. Ему доставляло огромное удовольствие смущать его на людях, никому не раскрывая причин их поведения. Их связывала особая тайна, за которую они могли поплатиться честным именем, честью и даже жизнью. — Не напомните, герр Моцарт, как называется ваша опера? «Болтливая дудка»? — насмехался Сальери. — «Волшебная флейта», герр Сальери. Но откуда вам знать о подобном? — притворно удивился Моцарт. Подслушивающие их разговор музыканты переглянулись, скрывая улыбки. Нелепые, по их мнению, слухи о порочной связи двух музыкантов сменились пересказами их ссор. Бал, прошедший так давно и так недавно одновременно, забылся многими. Иосиф II, также стоящий неподалеку от своих музыкантов, улыбался себе в усы, благодушно посмеиваясь. Сальери, заметив это, прекратил препирания, сев за клавесин. Моцарт, вздохнув, взял в руки скрипку, приготовившись играть. Сальери начал первым, вел мелодию, следя за своим господином. Иосиф показывал Сальери знаками, что именно стоит играть, и всегда итальянец вступал первым, вел оркестр, танцоров и, если этого попросит Иосиф II, то Сальери готов был создать правильное настроение у его собеседников. — Я бы предпочел провести день с вами, герр Сальери, — играя, наклонился к Антонио Моцарт. Он касался губами уха итальянца, дразнясь. — Без приемов, балов, концертов, репетиций. Хотя бы день. Сальери запоздало выдохнул, сглатывая вязкую слюну. Моцарт, довольный произведенным эффектом, вернулся к музыкантам, изредка добавляя что-нибудь свое. Антонио следил краем глаза за любовником, невольно поражаясь ему. Как легко и невесомо он играл на скрипке, будто инструмент был продолжением его самого. Как виртуозно он слушал оркестр, исправлял в нужных местах, никому, кроме музыкантов, не указав на оплошность. Да, Сальери был умен, он творил хорошую музыку, его любили, но он не мог, как Моцарт, так манипулировать музыкой. Управлять ею, пятой стихией, будто выбирая, что съесть на завтрак. Однако, как и все творческие натуры, Моцарт был подвержен критике от самого ужасного судьи. Самого себя. Он видел все свои недочеты там, где их просто не было, считал себя бездарным, лентяем, он мог провести ночь за самокопанием и весь последующий день сонно существовать. «Может ли Амадеус быть Божьим знаком? Любимцем Небес? — размышлял Антонио, смотря на спящего после бала Вольфганга. — Или может его ответное чувство — благословение для нас? Как много чудных вопросов, и все риторические. Ох, как он красив. Даже не внешне, душой, характером. Во всем совершенен, во всем прекрасен» Вопросы эти Антонио задавал себе каждый день, каждый миг, будь то раннее утро в объятиях Моцарта или же воскресная месса, мысли Сальери были заняты гением. Тот, впрочем, оказался жутким собственником и почти не отходил от Антонио, позволяя тому наслаждаться проведенными вместе минутами.***
Жизнь все больше походила на вальс. Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону. Антонио успел трижды проклясть болтливую соседку Моцарта, которая разнесла по Вене сплетни о грехопадении, о порочной связи двух композиторов самого Иосифа II. Им пришлось скрываться, прикрываясь давно начатым произведением, которые они писали вместе. Иосиф, выслушав эти «нелепые слухи», как выразился разгоряченный и выглядевший оскорблено Моцарт, направил Сальери обучать молодых композиторов, в то время как Амадеус должен был продолжать писать. Встречи становились реже. Все больше времени Антонио проводил с учениками, а Моцарт запирался в своем доме. Они даже женились, чтобы скрыть свою связь, у каждого были дети, но обязательно они тайно выбирались ночью в укромное местечко и отдавали себя друг другу, показывали все чувства, всю любовь, на которую были способны. — Людвиг… кто это? — спросил в одну из встреч Моцарт, смотря на свои руки. О, сколько раз Антонио целовал эти пальцы, что только не вытворял с ними и их обладателем. — Мой ученик. Бетховен. Я рассказывал, — Сальери сейчас больше занимал не способный молодой человек, а возлюбленный, что весьма неохотно реагировал на его ласки. — Амадеус? — Ты произнес имя этого мальчика ночью, — Моцарт отвернулся. Он не плакал, как сначала подумал Сальери, но сердце все равно сжималось от боли, затаившейся в уголках его глаз. — Амадеус, — Антонио попытался обратить взор гения на себя. — Посмотри меня, — прикусив губу, Моцарт подчинился. — Я всю ночь провел за работой мальчика и все удивлялся его стилю. Я мало что могу ему дать и не понимаю, зачем он так просится ко мне. Сальери, вздохнув, оставил попытки расшевелить возлюбленного поцелуями, обнимая за плечи и утыкаясь ему в короткие волосы на макушке. — Я люблю вас, Амадеус, никто в мире не может сравниться с вами. Признаюсь, я до сих пор не знаю, отчего заполучил подобное счастье. Быть с вами, любить вас, получать вашу любовь… Мне все время кажется, что это навеянный суккубом сон, и, когда я проснусь, то попаду на тот бал и не смогу повторно согласиться. Побоюсь. Вдруг, поспешив, я разрушу все ваше счастье? Моцарт молча переплел их пальцы в замок, слегка повернулся к Сальери и поцеловал в нижнюю губу, прикрывая глаза. На щеках все же сияли слезы, которые Антонио поскорее стер, мягко целуя в ответ Моцарта.***
После длительной поездки в Баден, Моцарт прибыл бледнее обычного, не смотря на успешные гастроли. Сальери заметил все, только встретив гения: и темные тени, пролегшие под глазами, и испарину, и тяжелое дыхание. Он по-настоящему заволновался. Спустя несколько дней Моцарт, по прибытию почти сразу же взявшийся за новый заказ, слег в постель. Недомогание его усилилось. Доктора Клоссе и Саллаба разводили руками и, пытаясь помочь, чаще обычного применяли кровопускание. Моцарту становилось все хуже. К сожалению, Сальери не было в Вене до пятого декабря, однако, прибыв в город, он первый делом направился в дом Моцарта, забыв и про свою службу, и про обязанность отчитываться перед Иосифом II. Буквально ворвавшись в его комнату, Сальери замер на пороге, сраженный запахом смерти, витающей в воздухе. Моцарт, весь бледный, исхудавший быстро чертил пером ноты, не заботясь о красоте записей. Закрыв очередной такт, Вольфганг поднял глаза на Сальери. Усталый, но, безусловно, счастливый, он протянул руку к Антонио. Итальянец упал на колени возле кровати возлюбленного, принял его руку, переплетая пальцы, и поцеловал накрахмаленные бинты, которые краснели от пролитой совсем недавно крови. — Антонио, — выдохнул слабым голосом Моцарт. — Я так рад видеть вас. Итальянец задохнулся от душевной боли, в глазах его потемнело от проступающих слез. — Амадеус, прошу, не тратьте силы. Вам нужно отдыхать, — испуганный слабостью, беззащитностью возлюбленного, промолвил Сальери, все же не сдержав слез. Гений засмеялся. Смех его, некогда чудесный и чистый, стал хриплым и вскоре сменился болезненным кашлем. Чернила расплескались по простыни; изо рта Моцарта медленно бежала кровь, капая с подбородка на его рубаху. — Амадеус, — воскликнул Сальери. — Клоссе! Саллаба! Врачи не отзывались. Ужас охватил Сальери с головой, и все, что он мог сделать, — это вытереть платком кровь и обнять Моцарта, забираясь с ногами на его постель. Моцарт прижался к возлюбленному, как любил делать каждую совместную ночь. — Мы ведь еще увидимся, Антонио? — нежно спросил Вольфганг с настолько сильной, отчаянной надеждой, что Сальери прижал его сильнее. — Обязательно, Амадеус, — поцеловав его стриженый затылок, пообещал Сальери. Вольфганг молчал. Сальери, почуяв неладное, прислушался к его дыханию. Но не услышал ничего. Антонио закричал. Не от ужаса, совсем нет. Он кричал от своей потери, от невозможности поговорить с его Амадеусом, обнять, поцеловать.***
Сальери сидел, сгорбившись, ожидая своего последнего ученика. Людвиг ван Бетховен отличался пунктуальностью и совершенно нелепой для его возраста серьезностью. Стоило Бетховену зайти, как Сальери вспомнил о вздорных подозрениях Моцарта. Ученик не был красив, скорее приятен, но взъерошенные темные волосы и нахмуренное лицо вызывали умиление, схожее с тем, когда кто-то впервые возится с тихим ребенком или прогуливается в парке с веселой собакой. — Вы звали меня, Учитель? — Людвиг говорил коротко, несколько по-военному, хотя никогда не служил и в знакомых офицеров не имел. — Хотел сказать, Людвиг, что я прекращаю твое обучение. Мне больше нечего дать тебе. Бетховен, в отличие от Шуберта, не устраивал сцен, лишь понятно кивнув. Сальери не мог даже сказать ему что-либо напутственное, не столько из-за кома в горле, сколько от совершенного в своих масштабах упадка сил. Антонио попросил в последний раз сыграть ему, чем вызвал искреннюю взволнованность Бетховена. — Вам нездоровится, Учитель? — спросил Людвиг, в глазах которого мелькала озабоченность состоянием итальянца. Сальери замер на несколько мгновений, озаренный внезапно появившейся идеей. — Не беспокойся, Вол… Людвиг. Просто легкое недомогание, — Антонио печально улыбнулся. Бетховен играл ярко, мощно. Сложно было поверить, что такой серьезный молодой человек — настоящий вулкан чувств. Сальери искренне наслаждался талантом ученика, гордился его успехами. — Великолепно, Людвиг, — улыбнулся Сальери. Ему неожиданно стало спокойно. — Все боялся, что не попаду на твой концерт. Здоровье уже не то, — Сальери вздохнул. — Я знаю, мой ученик, что ты станешь будущим музыки. Не бросай ее, даже если тебе отрежут руку. Бетховен откланялся, беспокойно поглядывая на Учителя, но не решаясь что-либо спросить.***
Темная ночь, но в комнате было светло от множества свечей. Терезия позвала врачей. Те вызвали священника, чтобы тот помог им с «нечистым духом». Антонио тяжело дышал, насквозь пропитан простыни своим потом. Теплый свет успокаивал, от благовоний клонило в сон. Ему было по-настоящему плохо. Алоис, сын, так похожий на него самого, держал его за руку, заглядывал в глаза, в попытках найти там проблеск сознания. — Моцарт… — шептал Сальери. Его голос срывался свистом с губ. — Будьте потише… не играйте одно и тоже, прошу вас! Терезия заплакала пуще прежнего, срываясь на тонкий крик. — Людвиг, ты можешь испортить зрение. Ночь создана для сна… да, я знаю, как тяжело держать возле себя Музу, — продолжал Сальери пребывать в воспоминаниях. — Франц, есть правила, которые соблюдают музыканты-композиторы, прошу, запомни их… — взгляд Сальери изменился. Он твердо посмотрел на сына. — Алоис… — Отец, — воскликнул тот, подобравшись. — Алоис… прошу… сыграй мне вальс… — проведя рукой по щеке сына, проговорил слабым голосом Сальери, чувствуя, как стекает кровь из порезанных запястий. Алоис бережно взял в руки отцовскую скрипку, неловко глянул на священника, продолжавшего читать молитвы, и заиграл медленно вальс. Он был обучен, но уже более года не держал в руках инструмент. То и дело он цеплял наканифоленным смычком соседние струны, не попадал в ноты, сбивался с ритма танца. Антонио расслабленно улыбнулся, хотя телом напрягся от неземной боли. Вальс напоминал о Моцарте, о том балу, с которого началось. Слышался тот самый. Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону. Всю жизнь по одному кругу, ведя Вольфганга, словно самую желанную деву. — Амадеус, — выдохнул он неслышно. Глаза слезились. Терезия, согласившаяся на затею мужа, упала возле его кровати на коленях, признаваясь вновь и вновь в любви. Сальери улыбался, будто ей, и в то же время нет. Терезия знала — Антонио уже почти Там из-за принятого яда. Из-за большой любви к его Амадеусу. — Ад или Рай, — взяв мужа за руку, слезно, искренне шептала фрау Сальери. — Будьте вместе, благословляю вас и ваш союз. Она не знала, поможет ли это, спасет ли их, но надеялась, когда заметила мутную пленку на глазах мужа. Это все, что оставалось ей — надеяться. — Мои соболезнования, фрау Сальери, герр Сальери, — подал голос священник, прежде чем начать новую молитву — о загробной жизни Антонио. Терезия вывела сына из комнаты, усадила его на комод, вытерла слезы. Алоис взял материнские ладони в свои. — Почему вальс, матушка? Терезия горько улыбнулась. — Ради любви, мой милый мальчик.