Sleep, sugar

Ночь сгустила сумерки над Барселоной и медленно окутала город темным покрывалом. Мягкие, теплые огни, мерцающие за окнами отеля, умиротворяли и убаюкивали, рябили в глазах, сливаясь в одно сияющее полотно. Отабек стоял у окна и едва заметно улыбался себе под нос. Тело гудело от усталости после выступления и долгой прогулки по городу в компании нового чемпиона гран-при. Интересный в этом году сезон. Кто бы мог подумать, что на место непобедимого Никифорова придет тот самый мальчик с глазами солдата, которого он встретил пять лет назад в летнем лагере. Мальчик вырос и всё-таки взошёл на пьедестал. И такому сопернику даже проиграть не стыдно, насколько красиво и обманчиво легко он взял своё золото. Глядя на порхающего по льду Юрия Плисецкого, казалось, что каждое движение — как взмах крыльев у птицы, как порыв ветра в жаркой степи — естественно и непринужденно. Но Отабек знал, сколько крови и пота вложено в каждый жест, сколько в каждом прыжке сбитых коленей, стертых ног, разрывающихся от боли мышц. Видел отчаянную, злую, мрачную решимость в зеленых глазах, замечал, с какой яростью лезвия вспарывают лёд. Юра шагнул за предел возможностей, провалился в собственную бездну и вышел из неё победителем. Кажется, в следующем сезоне Алтына ждут чрезвычайно сильные соперники. Тем лучше. Спокойную тишину пустой комнаты нарушил резкий стук в дверь. Кому там не спится и не празднуется? А главное, что нужно от него? Темные глаза удивленно окидывают взглядом стоящего за порогом «ледяного тигра» России, напряженно поднимающего плечи и пытающегося спрятать лицо в волосах и капюшоне толстовки. — Юра? Что-то случилось? — Нет… Да… Не знаю… не могу уснуть. Можно? Отабек молча впускает Юру в номер, прикрывает дверь. Тот проходит по комнате и останавливается у окна, точно в том месте, где минуту назад стоял он сам. — Хороший вид. А у меня из окна только арену с черного входа видно, прикинь, трубы там всякие… — Да, красиво тут, — соглашается Отабек, все ещё гадая о причинах визита нежданного гостя. Странный он какой-то, ещё около часа назад, когда они расходились по комнатам, Юра смеялся, кричал от восторга, потрясал медалью на шее, которую всё отказывался снять… А теперь вот весь сжался, голос глухой, лицо волосами завесил… — Типа единственный номер на две кровати, чтоб не парный и чтоб на этом этаже. Остальные как будто уже заняты были. Бля… Лучше бы в одноместку поселили, я б даже сам доплатил… Гоша, сволочь, храпит как падла…- даже обычные жалобы на весь мир разом звучат приглушенно, скучно, без огонька. — Ты поэтому не можешь уснуть? — что ему можно сказать? Чего он ждёт? — Да это… Не знаю… Мысли всякие тупые в голову лезут… Отабек тихо подходит к Юре и встаёт у него за плечом. Так, чтобы не мешать, но обозначить присутствие. — Расскажешь? Пожимает плечами, глубже запихивает руки в карманы. Отабек замечает, что на шее уже не поблескивает желанное золото. — Вот я типа медаль выиграл… Пахал столько ради неё, и что? — Ты победитель, ты всех нагнул, — Отабек тоже неопределенно поводит плечами, подыскивая нужные слова. — Не всех. Никофорова не нагнул. — Ты нагнул Кацуки, на которого он ставил. — Угу… Бля… Я чуть не умер там на льду. Реально думал сдохну. Мне так страшно никогда ещё не было, я этого даже не понимал тогда. И ничерта не помню. Прожекторы только и больше ни хуя, — голос становится сильнее, — если всё это было только чтобы раз побить Кацуки… Что надо выкинуть в следующем году чтобы… бля… Руки уже вынуты из карманов, до белых костяшек сжаты в кулаки, губа закушена. Юра распаляется, и тут из него начинает выплескиваться. Выплескиваться вся его неуверенность, страхи, обиды… Всё то, что он так умело прятал за безразличной маской и агрессивным поведением. Отабек знал, какого это: когда на твоих плечах лежит груз надежд всей страны. Какого это — выходить на лёд и знать, что у тебя есть всего лишь несколько коротких минут чтобы войти в историю. Чтобы показать все, чего ты достиг за часы, сутки, годы тренировок. Когда за каждым твоим жестом следят тысячи глаз на арене и ещё миллионы во всем мире. Как поджимается все внутри, как забываешь, как забываешь дышать, сливаясь со льдом, и перестаешь существовать, превращаясь в один сплошной напряженный нерв. А может быть только тогда и существуешь… И как страшно войти в историю. Как страшно, когда ты должен в ней остаться. И тем страшнее, если к этому примешиваются личные мотивы. Страна, семья, зритель, соперник… Все они каждый раз добавляют новый груз на твои плечи, груз с жизнерадостным «не подведи» в названии. И весь этот ужас, сдерживаемый стальной волей и железным характером, сейчас лился из Юры сплошным потоком, затопляя небольшую комнату и накидываясь на Отабека. Который мог только стоять под этим валом и ждать, когда шторм утихнет. Потому что воевать со штормом — лишь раззадоривать стихию. Юра говорил, говорил, говорил. О сраном Никифорове, за которым он шёл годами, на которого смотрел, к которому стремился и который оказался такой падлой. Который кинул его именно в тот момент, когда на Юру было возложено столько надежд, а надежды Юры были возложены на него. Какое унижение он испытал в Хасецу, и как страшно было после. Как грудь сводило от одной только мысли, что у него может что-то не получиться, что во взрослой лиге он из чемпионов окажется в лузерах. Как издевательски больно звучали слова поддержки от злосчастной парочки, как будто они совсем не видели в нем соперника. И как будто не они унизили его на глазах у всей Японии. Как он, сжав зубы, терпел режим Барановской и жизнь под её крышей, диеты, растянутые мышцы, которые, казалось, рвались и никогда бы уже не срослись обратно, но на следующий день почему-то ещё не отказывались работать. И лучше бы отказывались, потому что работоспособность означала только новую порцию пытки. Как изо всех сил втискивался в несоразмерный ему образ примы, рыча и ненавидя их всех, втискивался, потому что если Яков и Барановская видели в этом его сильную сторону, то нужно было этим пользоваться. И как это было напрасно, потому что все равно уже через год он уже не сможет себя в это втиснуть, потому что станет деревянным как доска, потому что тело не будет ждать и начнет меняться. Как на каждом четвёрном казалось, что вот сейчас он и переломит себе колено и все закончится, не успев начаться. А когда не заканчивалось, то каждый раз хотелось просто бросить. И сколько льда он перецеловал прежде чем смог хотя бы раз откатать произвольную без остановок. И как каждую ночь он не мог уснуть несмотря на дикую усталость, потому что изнутри всё сковывало льдом, потому что всё это вспыхивало каждый раз с новой силой. И как… — Юра, — ошарашено, тихо. Бесполезно, — Юра, — громче, настойчивее, — Юра, Юра, Юра… — рука мягко сжимает тонкое запястье поверх толстовки, притягивает к себе. Юру, кажется, можно просто спрятать в объятиях всего целиком, какой он хрупкий… Унять, схватить горячими руками этот разрывающийся фейерверк и сжимать его до тех пор, пока он не превратится в теплый, ровный, согревающий свет внутри. Пока не выжжет, сжимаясь, всю боль и все страхи, пока не выбьется из сил. И согреть, отдать, разделить, если сил больше не останется. Он проходил через всё это, он ещё помнил, как это бывает когда тебе 15. Как каждая мелочь разрывает тонкими иглами изнутри и пронзает насквозь, и как становится больно, если эти иглы так и остаются в теле и некому их вынуть, и как давит, давит до темноты в глазах собственное эго, надежды семьи, тренеров, всей страны… И ты уже сам не знаешь, куда бежать. И просто бежишь наугад, туда и к тем, кто сможет разогнать эти тучи над головой, когда ты сам не можешь. Было ли у Юры такое место, такие люди? Отабек не знал, но знал как минимум одно. Теперь у Юры был он. И он сейчас держал всё ещё что-то глухо бормочущего ему в плечо подростка в своих объятиях, желая только, чтобы эта боль ушла. Чтобы изумительно зеленые глаза снова посмотрели на мир с пугающей дерзостью, бросая вызов каждому, кто осмелится встретиться с ними взглядом. И улыбались. Бормотание стихло, Юра, уткнувшийся ему в плечо и до сих пор трепыхавшийся в его руках, как птица в клетке, высвободился из объятий, спрятал лицо в сжатых кулаках с натянутыми рукавами толстовки… И всхлипнул, снова прижимаясь к Отабеку. Тот аккуратно взял подростка за плечи, поглаживая и гадая, оттолкнет или нет. Но Юра продолжал стоять, глухо всхлипывая в прижатые к груди Отабека руки, и он крепко обнял мальчишку, осторожно придерживая его за затылок и легко уткнувшись носом в светлые волосы. Юра мелко вздрогнул от нового всхлипа, и он крепче прижал его к себе, унимая дрожь и согревая собой. Время замерло, и в темной тишине раздавалось только размеренное дыхание «героя Казахстана», не дошедшего сегодня даже до бронзы, и негромкое всхлипывание подростка, прошедшего через ад ради взятого золота. Он не мог сказать, сколько они так простояли, но в какой-то момент Юра завозился у него в руках, неловко переступил с ноги на ногу, высвободился из объятий, отступая на шаг. Вытер всё ещё сжатым кулаком хлюпающий нос, а рукавом мокрую щеку и зло пробормотал, отводя глаза: — Бля… Отабек молчал. — Я. ты… — Всё нормально, Юр, — тихо, ласково. — Прости, короче, — глухо, отводя глаза. — Это бывает. Ты устал. — Да, — зябко ежится, все ещё глядя в окно, и пытается натянуть рукава ещё ниже, чем есть. — Тебе нужно поспать. — Я… — закашлялся, — Не могу. Не могу уснуть. — Да, я уже слышал. Гоша храпит как падла, — Отабек говорит спокойно, непринужденно. Как будто бы именно в Гоше и заключается юрина проблема, — Можешь переночевать здесь, если хочешь, — его поселили одного, посчитав, что без толпы галдящих юниоров в номере будет легче сосредоточиться на финале. И не прогадали, — Правда, кровать только одна, — Отабек задумчиво взлохмачивает волосы на затылке. — Пофиг, — Юра уже решительно направляется к кровати и с такой же решимостью сворачивается на ней в тесный клубок, отвернувшись лицом к стене. Прямо поверх покрывала и как был в кедах. Рассерженный кот, не иначе. Отабек лишь молча садится рядом, закидывая на кровать босые ноги, подкладывает под спину одну из декоративных подушек, и читает с телефона, отключив интернет. Не хочется ни новостей, ни поздравлений. Только тишины. Через какое-то время лежащий удивительно тихо и неподвижно Юра отмирает, возится на покрывале, в итоге садится по-турецки и смотрит на друга с привычным «строгим» выражением лица. Будто бы готов заранее дать отпор. Только чему? Отабек отрывается от книги и отвечает вопросительным взглядом. — Слушай, ты только это… Не подумай, что я тут сопли распустил, потому что… Я не слабый, короче, — Юра зло стискивает покрывало руками, и Отабек готов поклясться, что сейчас на бледных щеках выступает яркий румянец, пусть и не видимый в темноте, но взгляда Юра не отводит, смотрит твердо. — Я этого и не думал, — Отабек спокойно откладывает в сторону телефон и отвечает спокойным, прямым взглядом, — Ты стал сильнее. Угрожающее выражение лица сменяется недоуменным. — Не буду плакать, пока не стану сильнее, так? Юра замирает и смотрит на него огромными глазами. Удивленными, ошеломленными. Медленно кивает, снова прячась за волосами. Подбирается ближе и устраивается боком, уперевшись одной ногой в стену, а спиной — в подогнутые колени Отабека: — Говорят, ты сегодня был очень классным. Жалко, что я не видел. — Спасибо, Юр, — он мягко улыбается. Больше тому, что Юра начал приходить в себя, чем комплименту. Юра кивает не то в ответ, не то какой-то своей мысли и снова начинает говорить. Они говорят, как раньше, как будто не было этой вспышки, этого взрыва. Как будто они ещё не успели разойтись по своим комнатам после прогулки, и на шее Юры все ещё гордо блестит золотая медаль. Только теперь этот разговор ощущается ещё более близким и доверительным. Юра открыл ему то, чего не открывал никому. Показал самое сокровенное и больное, самое уязвимое. Неожиданно, непредсказуемо, как и сам подросток. И так же ценно. Время летит незаметно, усталость берет своё, и Юра, похоже, сам того не замечая, засыпает во время разговора, сползая по согнутым ногам Отабека и устраиваясь у него на груди. Тот выпрямляет ноги и придерживает его, обнимая, чувствуя, как бьется сердце под рукой, и глядя, как громкий, резкий, агрессивный Плисецкий теряет все свои колючки, теснее прижимаясь к нему в поисках тепла и улыбаясь своим, похоже, наконец-то добрым снам.

Hear your heartbeat Beat a frantic pace And it’s not even seven AM You’re feeling the rush of anguish settling You cannot help showing them in. Hurry up then Or you’ll fall behind and They will take control of you And you need to heal The hurt behind your eyes Fickle words crowding your mind So Sleep, sugar, let your dreams flood in, Like waves of sweet fire, you’re safe within Sleep, sweetie, let your floods come rushing in, And carry you over to a new morning