О доблестях, о подвигах, о славе...

О доблестях, о подвигах, о славе Я забывал на горестной земле, Когда твое лицо в простой оправе Перед мной сияло на столе. Но час настал, и ты ушла из дому. Я бросил в ночь заветное кольцо. Ты отдала свою судьбу другому, И я забыл прекрасное лицо. Летели дни, крутясь проклятым роем… Вино и страсть терзали жизнь мою… И вспомнил я тебя пред аналоем, И звал тебя, как молодость свою… Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слезы лил, но ты не снизошла. Ты в синий плащ печально завернулась, В сырую ночь ты из дому ушла. Не знаю, где приют твоей гордыне Ты, милая, ты, нежная, нашла… Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий, В котором ты в сырую ночь ушла… Уж не мечтать о нежности, о славе, Все миновалось, молодость прошла! Твое лицо в его простой оправе Своей рукой убрал я со стола. Александр Блок

Как же это произошло? Когда? Он помнил всё. В-с-ё. С первой их встречи после победы и его излечения, с её первой по-настоящему его улыбкой, с их первого поцелуя и первой совместной ночи любви. Таким искренним с ним не был никто, и никогда, ни за что он не согласился бы отдать это пьянящее чувство доверия и любви. Он помнил её локоны по сторонам милого румяного личика и белое платье в какой-то пригородной церкви… Но однажды он, придя домой, просто не нашёл её. Он звал её по имени, но только глухое эхо в пустом доме отзывалось ему в ответ. Оседая на пол, он кричал, кричал, кричал… Не было ответа. Даже простотой записки на холодильнике или его рабочем столе. Ничего. Ничего. Ни-че-го. И смысла больше не было в платиновом кольце гоблинской работы, сжимавшем палец. Оно полетело, как и вся его жизнь, к далеким, тусклым звёздам в окно. Раньше… Было ли раньше? Нет, скорее «когда-то». Когда-то он мог бы считаться образцовым представителем общества, если не принимать в расчёт некоторые моменты из истории его жизни и особенности характера. Он пил огневиски только по праздникам, ненавидел курение и считал верность неоспоримым спутником любых отношений между мужчиной и женщиной. Что и говорить, в нем был стержень, который бесследно заржавел и сгнил. Запустил он себя, запустил… Не было даже желания подходить к лаборатории и стоять часами над котлом. Тем более, если в плотном кольце чугуна варилось лекарство, до сих пор спасавшее его от последствий «встречи» со змеюкой бывшего властелина. Знаете, к чему это привело? Сейчас… Сейчас это привело его к больничной койке для таких, как он. Просыпаясь, он переводил взгляд с капельницы у одной руки на тонкую брачную татуировку на кисти другой. Сколько времени прошло с того момента, как она с последний раз нежно выводила пальчиком её?.. Очередной приступ застал его, как острый горячий нож начинает внезапно резать ледяную массу масла. Ему мерещилась она. Такая же, как всегда за работе. Он просил её остаться, вновь и вновь выкрикивая дорогое имя в пустоту с истошным хрипом. Но каждый раз, каждый чертов раз болезненно белый халат её разворачивался и уходил. И в этот момент он жалел, что ещё не разучился видеть… …О, где же, где же ты нашла себе приют? С которым из своих друзей или недругов?.. Это последний раз. А дальше — пустота. Ничего. Ничего. Ни-че-го. Стрелки приборов опасливо дрогнули, и что-то запищало над самым его ухом, но, казалось, так безнадёжно далеко… Но, странно, что ему совершенно не было плохо. Только бы увидеть её невозможные карие глаза, как тогда он увидел глаза мальчишки в хижине. И, ожидаемо-правильно, она приносится в его палату, смотрит, шепчет, едва не рыдает. Из последних сил, внезапно вернув себе потерянный голос, он шепчет перед самым концом: -Я ни в чем не виню тебя, Гермиона…