Черная кровь

Когда человек рождается, он чист и невинен, и кровь у него белая, как молоко. И чем больше человек совершает грехов и преступлений в своей жизни, тем темнее она становится. Ева обхватывает его запястье тонкими пальцами, любовно оглаживая выведенное аккуратным каллиграфическим почерком имя. Евангелиста. Она тянет Генри на себя и улыбается, вовлекая в поцелуй. Губы у Евы на вкус отдают недавно съеденным арбузом, а ее пахнущие карамелью светлые пряди, выбившиеся из небрежного пучка на голове, лезут в глаза и щекочут лбы обоим. Генри прижимает жену к себе, собственнически опуская руку на обнаженную загорелую спину, и на него почему-то обухом падает внезапное осознание своего иррационального счастья, выбивая из легких воздух и бабочек с синими крыльями. Синими, прямо как глаза Евы. Хочется смеяться и писать глупые нескладные стихи и серенады, посвящая их только ей, и сравнивать голос своей музы с птичьим щебетом, волосы – с песком, лежащим под ногами, а дешевый оранжевый купальник – с солнцем и свежими апельсинами. Она бы, наверное, даже хихикать над его потугами не стала, еще и поблагодарила бы с самым серьезным видом. Его Ева. Он знает о ней, кажется, вовсе все. Евангелиста Аддерли-Адамсон, родилась в небольшом городке, полжизни до их знакомства проработала официанткой в занюханной забегаловке, обожает отца и двух своих старших братьев, левша, любит пионы, носит линзы, потому что стесняется носить очки, терпеть не может кошек, в детстве страдала астмой… И еще тысячи, тысячи других пустяковых фактов о ней. Генри думает, что они были знакомы, кажется, всегда, еще до того, как оба на свет появились. Ева тянет его к воде, купаться, болтает без умолку о какой-то совсем не важной ни для кого ерунде, а над морем кружатся и кричат чайки. - Знаешь, Джинджер, наша соседка, недавно замуж вышла. Говорят, за европейца, - доверительно сообщает, очаровательно округлив светлые глаза и приподняв брови. На щеке явственно читается имя Генрих, будто наскоро нацарапанное красной ручкой, но нисколько не портящее мягкие черты. Генри мог бы глядеть на нее весь оставшийся день, месяц, всю оставшуюся жизнь. – Он якобы немец с какими-то – русскими, что ли? – корнями. - Интересно, - кивает он, подхватывая жену на руки. Та сперва от неожиданности издает жалобный писк и посильнее цепляется за его шею, но тут же расслабляется и, чуть ослабив хватку – ровно настолько, чтоб не причинять Генри боли, – беззаботно хохочет. Они вместе плюхаются в воду, поднимая столп лазурных, точно с какой-то поздравительной открытки сошедших, как и весь этот день, брызг. Ева восторженно визжит, захлебывается, но продолжает сбивчиво тараторить милые глупости в перерывах между смешками и судорожными вдохами, и Генри все не может насмотреться на нее, на этот пляж, на сияющее белое солнце и небо, сливающееся с зеленоватым от водорослей морем. Чайки глядят на идиллию черными глазами-бусинами, перекрикиваясь и словно бы ведя меж собой беседу, а он счастлив, безоговорочно и по-настоящему, опьянен любовью к новоиспеченной супруге, и сама мысль о том, что сегодня, возможно, произойдет хоть что-то плохое видится донельзя невозможной и даже кощунственной. Генри пропускает момент, когда нечто идет не так, а восхищенная болтовня и хихиканье обрываются на особо высокой ноте, обращаясь в крик боли, и прозрачная вода окрашивается темным. - О, черт… Ты в порядке? Очень больно? Помочь дойти? – сразу же спохватывается он, взволнованно расспрашивает и подставляет плечо, чтоб жена могла опереться, но та, наступившая, видимо, на какой-то осколок, упрямо мотает головой и, закусывая губу и едва не плача от боли, пытается отойти как можно дальше. – Ну, не глупи. Давай я донесу тебя, а потом… Секунду. Генри поднимает мокрую ладонь к глазам, вперив в хитросплетения линий судьбы невидящий взгляд, только в этот момент заметив. Вода около Евы темная от крови. Почти черная. Кровь у Евы черная. У его Евангелисты, которую он знает всю, как облупленную. У Евы, которая в жизни ни разу чужого не взяла и руку на бродячую псину не подымет, кровь черная, как ночь и кончики перьев у чаек. - Ты… твоя кровь! - Послушай, я… я все могу объяснить! – просит, отчаянно цепляясь за его руку и морщась от боли, и чудится, виноватая и напуганная, совсем маленькой и беззащитной, и небо обрушивается на плечи Генри синевой ее повлажневших глаз. Хочется, чтоб она отрицала, чтоб это все было кошмарным сном, галлюцинацией, миражом, чем угодно, только не правдой. Мир рушится и разваливается на куски, небо давит на плечи, грозя раздавить и мокрого места не оставить, а любимая, знакомая до мелочей родственная душа превращается в чужую незнакомку. И в этой странной, ломаной и чудовищно неправильной реальности он, Генри, совсем один наедине с опасной преступницей, бывшей когда-то его возлюбленной Евой. Только они вдвоем, море, небо с палящим светилом и горластые птицы. Генри выворачивается из хватки изящных рук, отступая на несколько шагов. - Не уходи, пожалуйста! Это… это было давно, я завязала, честно завязала… Тебе нечего бояться! Когда это началось, мне было всего пятнадцать, и… - незнакомая женщина пускается в объяснения и оправдания, запинается, мнется и почти что рыдает, рассказывая слезливую историю трудного детства, а Генри больше всего на свете хочется закрыть уши и не слышать ничего. Генри не нужно никаких объяснений, оправданий и вообще ни-че-го, только бы мир перевернулся назад с головы на ноги. Пока супруга говорит, он орет на нее, перебивает, несколько раз замахивается для удара и снова опускает руку. Так они стоят часа, наверное, два, и Ева плачет, от боли, правды, откровений и воспоминаний, а Генри спустя некоторое время уже абсолютно наплевать. Внутри пусто, как в вакууме, и он с окаменевшим лицом слушает, как та, с кем он никогда не встречался в кафе-мороженое в летний полдень, когда было настолько жарко, что эскимо таяло прямо в руках, изливает душу. Из ее уст струятся, подобно мерзкому сигаретному дыму, банальные общие фразы. «Я не могла прокормиться иначе…», «Он сам напоролся на нож, я лишь хотела припугнуть!», «Моя мать ушла от нас, когда мне было восемь», «Я сделала это ради нас…» - за словами ощущается слой лжи – для него, или для себя самой. Генри ловит себя на мысли, что не верит. Ни ей, ни, видимо, в соулмейтов – какие-то дурацкие сказки. Кому, как не человеку выбирать, кого ему любить? Генри вот, например, выбрал неверно. Его жены, Евангелисты Аддерли-Адамсон, никогда не было. Была лишь какая-то никчемная шлюха. Когда Ева заканчивает, наконец, свою исповедь, солнце уже заходит за горизонт. Она глядит на мужа выжидающе, с надеждой и мукой, как уличная собачонка, и это видится ему неожиданно отвратительным. Как и все в ней теперь. Глаза, ставшие казаться неестественно кукольными, влажные пухлые губы, приторно-тошнотворный аромат карамели от нечесаных волос. Гадко. Генрих массирует пальцами виски, а в душе у него все выжжено. И так пусто стало, что плакать от бессилия хочется. На языке больше не вертится никаких «зачем» и «за что», только тупая саднящая боль пульсирует в глотке. Генри сам понятия не имеет, как будет дальше жить – в этой реальности, внезапно совершившей такой кульбит и расстроившей все его многочисленные планы, вдребезги расколотившей счастье и всю жизнь. Единственное, в чем Генри сейчас уверен – домой он поедет один.