Вечера на Волге

      В Калинове тихий, долгий-долгий летний вечер. С Волги доносится прохладный ветерок, обвевает разгоряченное лицо. А она стоит в воротах — все такая же статная, прямая, как тополь, лишь побелели волосы под темным вдовьим платом, да губы сжались в суровую нить:       — Что это ты, кум, опять хмелен? Да снова бранишься на всех, нарочно в сердце себя приводишь. Нехорошо. Или хвалить тебя прикажешь за это?       Побелели волосы, прибавилось морщин — но взгляд все тот же, прямой и зоркий. И под этим теплым, чуть насмешливым взглядом стихает кровь, умиряется неутолимая злоба; и как-то само вырывается:       — Поговори со мной, кума. Ты одна умеешь мое сердце разговорить!       Легкий кивок, плавный взмах руки в широком рукаве:       — Что ж, заходи, Савел Прокофьич. Велю Глаше чай сготовить.       Что было, то сплыло и быльем поросло. К чему вспоминать? Лишь сердце растравлять без толку.       Прокофий Дикой, покойник, сына держал в черном теле, до двадцати пяти годов палкой учил уму-разуму. Потеряв в один год отца и мать, оставшись сам себе хозяином, с капиталом без малого в четыреста тысяч, Савел точно ума решился. Загулял так, как лишь молодые купчики на Руси гулять умеют. Сколько шампанского и прочих вин дорогих было выпито — а больше пролито; сколько на тройках к цыганам езжено, сколько песен спето!.. Да что говорить: цыганкам золотые мониста дарил, сторублевые ассигнации в камин бросал. Знай, мол, наших. Городские обыватели только головами качали — да он плевал на них на всех!       Так и гулял, не помня ни постов, ни праздников — да что там, дней и ночей не помня — пока однажды каким-то случаем не забрел в Божий храм на вечерню. Опухший с перепою, голова с похмелья гудит, тошно все, белый свет не мил. А там — она. Высокая, прямая, словно молодая сосенка. По спине из-под платка толстая коса змеится. И лицо… такие лица он только в Питербурхе на патретах видал. Стоит, ни вправо, ни влево не взглянет, молится истово. Не девка — царица! Спросил тихонько, кто такова? — «Игната Шубина старшая дочь».       Тут-то и пропал Савел Дикой.       Строга и неулыбчива была Марфа Шубина, горда и насмешлива. На подружек, что ночи летние напролет с парнями миловались, глядела свысока. Не раз про себя последними словами поминал Савел гордую девку, не раз клялся, что выкинет ее из головы — а, как вечер, снова, словно привороженный, бежал к тайной калитке в ее саду.       Но, когда соловей над головой свищет, а с Волги доносится плеск весел да молодые голоса, когда словно весь Божий мир тебе улыбается — против статного молодого купца со смоляными кудрями, против блеска его огненных очей, против песни удалой, цыганской девичьему сердцу как устоять?       Сговорились, сладили. И немало было меж ними слов полюбовных да поцелуев жарких; а чего еще — о том ведают лишь берег крутой да Волга-матушка, ведают, да никому не скажут.       Вроде тут и сказке конец: совет да любовь, честным пирком да за свадебку. Хотел уже Савел Прокофьич к Шубиным сватов засылать — и, как пить дать, приняли бы их с почетом. Что с того, что гуляка и безобразник? — был бы капитал, остальное приложится! Да рассорились из-за пустяка. Марфа, вишь, попрекать его вздумала. Зачем, мол, пьешь да гуляешь, к чему на каждом слове черта поминаешь, зачем намедни с конторщиком подрался? А как с ним было не подраться — он, шельма, при расчете пять рублей лишних себе потребовал, да еще и спорить стал!.. Начальников да воспитателей над собой Савел стерпеть не мог, а пуще не терпел, чтобы баба им помыкала. Вот и скажи ей в сердцах: надоела ты, мол, мне хуже горькой редьки! Еще не жена мне, а уже пилишь — что же после венца будет? Смотри, на тебе свет клином не сошелся, и получше найду!       Побелела Марфа, ровно плат, губы в тонкую ниточку сжала:       — Что ж, — говорит, — коли так, ищи. Бог в помощь.       Развернулась — лишь коса по спине хлестнула — и пошла прочь.       Горд был Савел Прокофьич, и Марфа горда; он упрям, а она еще упрямее. Не стерпела обиды. Назло ему — как Бог свят, назло! — вышла за Ваньку Кабанова, пустого, никчемного мужичонку. Сама вышла, это уж точно: Марфа Игнатьевна не из тех, кого силой под венец отдают. Небось для того и выбрала такого ледащего, чтобы из воли ее не выходил.       Услышал Савел о свадьбе — снова запил по-черному, да в пьяном угаре как-то и женился сам. Протрезвел, ахнул — а уж поздно. Жена не рукавица, с руки не стряхнешь; обвенчался — живи теперь с ней до гробовой доски.       И потекла своим чередом жизнь — тихая, неспешная жизнь калиновская.       С Кабановыми Дикие исстари дела вели по шерсти и сукну. Так и вышло, что друг с другом чаевничали, детей друг у друга крестили. Еще при жизни мужа Марфа Игнатьевна все его дела под свою руку забрала; а как умер Иван, оставив сына-малолетку, и вовсе полной хозяйкой в доме стала. И хозяйкой справной: за пятнадцать лет капитал кабановский приумножился втрое. «Умная баба Кабаниха, — говорят калиновские обыватели, — ей бы министром быть! Вот только ханжа: нищих оделяет, а домашних заела совсем». И то верно: чем больше седых волос, тем Марфа Игнатьевна строже да неулыбчивее. Все больше про старые порядки говорит да молодых ругает, все дольше стоит по вечерам перед образами, все строже и придирчивее к родным. И все плотнее сжаты губы, и все больше тоски в темных, как омуты, глазах.       Изменился и Савел Прокофьич. Погрузнел, отяжелел. От кудрей смоляных одна память осталась. Гулять да деньгами сорить бросил: пить пьет, но дома, в одиночку. И принялся, как проклятый, зашибать деньгу. Стану, говорит, миллионщиком — тут-то узнаете вы Савела Дикого, первой гильдии купца! Тогда мне никто и слова поперек сказать не посмеет! Всегда был своенравен и сердцем крут, а после женитьбы как с цепи сорвался. Домашние от него стоном стонут, да и чужим несладко приходится. Попадись-ка ему под руку, когда он не в духе — изругает ругательски, живьем съест!       Не мил Савелу Прокофьичу белый свет, люди все постыли, вино горчит, капитал — и тот не радует. Словно заноза в сердце, сидит в нем неутолимая злоба и обида: на что — он не знает и сам. А может, не хочет знать.       Лишь ненадолго усмиряется его буйное сердце долгими летними вечерами. Когда взмах руки в широком рукаве приглашает его в дом к Кабановым; и Глаша вносит самовар, и мошкара вьется вокруг лампы; и в долгих, бесконечно долгих сумерках ведется неспешный разговор о том, что жизнь нынче пошла суетная, молодежь совсем забыла страх и уважение к старшим, и по всему видно, что конец света уже недалек. А из приоткрытого окна, с Волги доносится песня удалая, на два голоса, о девке, что с милым гуляла до зореньки-зари. И уста степенно говорят о суете и грехе — а глаза ведут совсем иную беседу.       «Что же, Савел Прокофьич? Нашел ли кого получше меня?»       «Нет, Марфа Игнатьевна. Прости меня, дурака: и твое счастье погубил, и сам жизни лишился. Не найти лучше тебя на всем белом свете».