История

Хочешь, расскажу тебе историю, мой друг? О том, как бабочку полюбил паук.

Виктор не планировал влюбляться. Зачем присваивать себя одному человеку — когда можно наслаждаться вниманием и влюбленными взглядами тысяч глаз? И с каждым выступлением, с каждым интервью, с каждой фотосессией — их все больше, больше, больше! Как мотыльки на свет, они летели на его слепящее сияние — и попадали в прочные-порочные сети. Этими сетями Виктор тянул вдохновение на новые программы и не беспокоился о чувствах других — да и зачем? Бабочек так много, что убивать их было не обязательно — можно питаться незаметно, понемногу от каждой… Да и любая из них будет рада, если он подержит ее в объятиях дольше… Когда обняли его самого — дерзко, вызывающе, опьянили безбашенным весельем — и увлекли танцевать испанскую корриду прямо на банкете, в Викторе что-то сломалось. Темные бархатные крылья незнакомой бабочки отняли покой, вдохновение, сон. Ничего не клеилось, когда к нему привычно клеились другие — почему-то раздражало; паутина рвалась. Виктор сам рвался — и только после того неожиданного видео понял, куда. В Японию. И все еще не планировал влюбляться. Просто… стать тренером.

Что-то не так в этой в картине: Бабочка бьется в паутине. Паук смеется, предвкушая. Мне жаль их, но я не мешаю.

Что что-то не так, Виктор понял еще в первую встречу. Яркая бабочка на поверку оказалась невзрачным мотыльком, а сам он оказался глупцом. Но отказывался признавать проигрыш — решил вернуть бабочке прежний облик, а потом себе — покой и вдохновение. С ее помощью, разумеется. «Да-да, Юри, я твой тренер — не удивляйся, счет потом выпишу. А еще я хочу узнать о тебе абсолютно все. И, думаю, спать мы будем вместе». Виктор предвкушал легкую победу. Виктор чуть не подавился, когда Юри впервые станцевал Эрос.

Она так невинна и так красива, А он так давно мечтал быть счастливым. И паук осторожно, чтобы не поцарапать Бабочки коснуться пытается лапой.

Рядом с Юри Виктор чувствовал себя Праксителем, перед которым вдруг спустилась с небес богиня Афродита — и хотел запечатлеть ее в камне. Точнее, во льду. Но для этого богине нужно было отточить запущенную форму; поставить ее саму в красивую позу, научить смотреть на окружающих — как на смертных, а не как на богов… Виктор сам не понял, когда захотелось прикосновениями не жестко шлифовать несовершенства — а мягко, осторожно ласкать их; не понял, когда ему самому захотелось перестать быть богом в этих глазах, манящих скрытым потенциалом, — а стать обычным смертным, со своими желаниями, страстями, чувствами… Как и не понимал, почему его богиня на, казалось бы, совершенно обычные попытки наладить контакт смущается, мнется, заикается, вздрагивает, прячется — и почему он сам, стоя перед захлопнувшейся в очередной раз дверью, хочет постоянно извиняться, каяться, просить прощения… За что? Что он сделал не так — он же так старается! Вот только проблема была как раз в том, что он старается. Слишком старается: — Юри, давай вместе побегаем? — Юри, давай вместе поужинаем? — Юри, давай вместе поспим? Юри, Юри, Юри! Виктор все время говорил о личном-неприличном, Виктор все время пытался коснуться Юри — тоже лично-неприлично; Виктор окутывал его своим вниманием — неприлично-неприличным! — и своим сиянием, словно паутиной. Да, словно паук — завлекал беспечную бабочку в сети, чтобы замотать ее в уютный спокойный кокон, чтобы она была только его, порхала надо льдом только для него, вдохновляла только его! Привыкнув постоянно быть в центре внимания — да еще на такой большой сцене, — Виктор не умел делать что-то чуть-чуть. Он все делал с размахом, отдачей, полной выкладкой — даже за пределами катка. Так что если влюблялся — то до умопомрачения. С вдохновленной радостью он осознал, что влюблен в Юри — в эту робость, в эту скромность, в эту страсть, нет-нет — да и проглядывающую в движениях; влюблен в эту гибкость, мягкость, сладость, пряность… В общем, «Вау». И с каждым отказом влюблялся еще больше — и все больше пытался показать всем, как ему хорошо; особенно Юри — «смотри, я творю только благодаря тебе!» И старался добиться окрыляющей взаимности как можно скорее. Ведь он так устал быть один… … что перебарщивал с любовью. Виктор забыл, что прежние методы не подействуют — теперь ведь бабочка в сетях была одна, совсем слабая и закомплексованная, не выдержит его аппетита. Виктор забыл — и душил, душил собой; его было слишком много. Много на катке. Много дома. Много даже в мелкой забегаловке, где Юри любил перекусывать между тренировками — теперь это любил делать и Виктор. Много в кровати Юри (разумеется, случайно — ошибся дверью!). Виктора становилось много и в самом Юри. В каждом его движении, в каждом прыжке, в малейшем взмахе рукой — да даже движении пальцев! — был Виктор. Не было самого Юри. Но этого как будто было мало. Виктор не сбавлял напора, раскидывал махровые, изящные сети — на каждом углу, отрезал пути отступления. Ты будешь катать Эрос, Юри. Твоя тема на этот сезон — любовь. Катайся так, чтобы заставить меня желать cебя. А вот возьмешь золото — и мы поженимся! И в одну из ночей Юри сдался. Сдался этим обжигающим губам, чувствуя, как они высасывают силы, сдался этим обнаженным прикосновениям, чувствуя, как они насильно тянут из него другие, темные желания. Сдался. Юри не хотел сдаваться. Но уже привык постоянно проигрывать. Виктор же привык побеждать. И не понимал, почему у победы такой горький вкус.

Хочешь, расскажу тебе историю, мой друг? О том, как бабочку полюбил паук. Конец уже известен наперед: Рано или поздно один другого убьет.

Кто бы что ни говорил про его несерьезность, забывчивость и прочее, но слепым Виктор не был. Он видел, что Юри тяжело, муторно — но списывал все это на волнение перед финалом Гран-При. Когда же Юри вдруг подарил ему кольцо — парный талисман на удачу, — а потом согласился съехаться, Виктор и вовсе забыл думать о разных печалях — Юри с ним, Юри просит смотреть на него, у них все будет хорошо. Будет. Скоро. Когда? После финала взгляд Юри не прояснился. Неужели так разочаровался, что выиграл не золото? Но Виктор подозревал, что дело не в награде, просто предпочитал об этом не думать. Ведь если не в награде — то в чем? Или в ком? В… нем? Виктор гнал от себя мысли, что вынудил Юри купить те кольца своей притянутой за уши верой в приметы («И давай еще наденем одинаковые костюмы на показательное выступление — так наша связь и удача будут крепче!»), практически заставил съехаться («Поверь, так будет удобнее, Юри!») — и навязывает теперь свои чувства, старается впихнуть их в Юри. Но чужая почва неплодородная, замкнутая, испуганная — и ростки гибнут. Или вовсе прорастают колючими сорняками. Вдруг Юри не смог сказать ему нет, только потому, что он — Виктор Никифоров? Или потому, что у него никогда раньше не было отношений? Нет-нет-нет, Виктор бежал от этих мыслей, бежал, бежал… и как только думал, что уже в безопасности, снова натыкался на загнанный взгляд испуганных карих глаз. И ведь не объяснишь же Юри, что бежал он от себя — а не пытался, как хищник, нагнать добычу! Не объяснишь… И дело не в языковом барьере. Дело в самом Викторе — привык действовать напролом, привык лечить все прикосновениями. Как быть, когда у пациента на прикосновения аллергия — он не знал. А у Юри аллергия точно была, не проходила, не лечилась даже словами «люблю, обожаю». А может, Виктор просто не знал лечебного языка. Юри однозначно был болен. Болен его любовью — под ней гас, тускнел, мрачнел. Как и сам Виктор — любовь болезнь заразная, и горе, если невзаимная. Болезнь неизлечимая, в их запущенной стадии уже заметная даже посторонним. На посторонних, в принципе, Виктору всегда было плевать. Но закрывать постоянно уши он не мог — слышал «поиграются и разбегутся», «да им обоим уже это наскучило — вместе только ради фарса», «это все звездные заскоки — кто-то после завершения карьеры спивается, а кто-то с мужиками трахается». И видел взгляды — сочувствующие. Даже Юрочка уже над ним не издевался — смотрел как-то по-взрослому и припечатывал: «Остынь уже. Насильно мил не будешь». «Буду! — хотел тогда кричать Виктор. — Буду!» И не насильно! Ведь Юри рядом — уже не убегает от его прикосновений, даже отвечает на них! Юри любит его! Любит. Любит?..

Что-то не так в этом аккорде. Бабочка привязана, будто на корде. Смотрит во все его глаза, грустна и покорна. И он вроде бы счастлив, но как-то спорно.

Вокруг них темнота душная, обволакивает стонами — и заставляет желать большего. Виктор трется пахом о бедро Юри — мягкое, боже, какой же он мягкий, приятный, и весь — его, Виктора! Юри не против — руки его лежат у Виктора на пояснице и вроде как до этого не-лежали на его члене. Но когда Виктор склоняется к его вспотевшему и раскрасневшемуся лицу с поцелуем — отворачивается. Никифоров не придает этому значения, мысли в голове уже совсем другие; он целует его в щеку, скользит губами по скуле к уху — тихо выдыхает «люблю», наверняка щекочуще — но Юри не смеется. Тревожный звоночек. Юри послушно раздвигает ноги, когда Виктор чуть надавливает на его колени. Тревожный звоночек глохнет. Виктор осторожно опускается на распростертое под ним тело. Юри горячий, Юри сногсшибательный, Юри невероятно эротичный — от него голова идет кругом, и нет сил, ни малейших сил держать себя в руках. Виктор хочет в своих руках держать только его, гладит это стройное, великолепное тело взглядом, потом любовно скользит пальцами по груди, словно ставит хореографию, чуть щекочет бока, не сдерживается — и прижимается по очереди к соскам губами, потом языком… Юри такой вкусный всегда, такой… послушный. Юри не отказывает — хочешь, надену чулки. Хочешь — буду сверху. Хочешь — сделаем это в любом месте. Как скажешь, Витя. Все будет, как захочешь. И Виктор уже боится проверять, насколько далеко может распространиться это безвольное согласие. Он не хочет уничтожать Юри. И все больше разрушает сомнениями и этой болезненной страстью себя. Виктор не хочет делать любимому больно. Поэтому подготавливает его для себя тщательно, заботливо: смазки — больше, презервативы — специальные, ласки пальцами — дольше. И когда, направив член рукой, входит — медленно, — кажется, даже старается не дышать. Да и вряд ли бы смог — Юри все еще сногсшибательный, еще более эротичный и до потемнения в глазах узкий. Лежит, не двигается — замер как-то, словно прислушиваясь к ощущениям; глаза его прикрыты, волосы взъерошены, откинуты со вспотевшего лба, на лице румянец. Не смущенный. Болезненный. Виктор отбрасывает эти мысли, нежно поднимает ногу Юри — целует косточку на ступне; ведет губами по твердой икре, останавливается на свежих синяках — «тихо-тихо, сейчас поцелую — и все пройдет!» — и кладет ее себе на плечо. Чуть сгибается, ведет тазом назад — влажный от смазки член неприятно опаляет холодом, когда он выходит из теплого нутра. Но тем приятнее вдвинуться обратно. Настолько приятно, что можно забыть обо всем, кроме желания, чтобы эта томительная, острая, сладкая пытка не заканчивалась. Никогда. Остановись, мгновение, — ты прекрасно! И Виктор забывается. Почти. Выныривает в жестокую реальность он как-то резко — когда сам уже почти-почти на грани, но вдруг ловит себя на мысли, что хочет кончить с Юри одновременно, заводит руку между их телами… И понимает, что у Юри не стоит. Совсем. Тревожный звоночек вопит сиреной. И это словно ушат холодной воды выливает на растерянного Виктора. Нет — словно он сам упал в прорубь. И корка льда над головой уже затянулась. Чувствуя жгущий где-то в груди липкий тошнотворный страх — будто легкие жжет от недостатка кислорода, — Виктор выскальзывает из Юри, обнимает его за плечи, поднимает и усаживает перед собой. Руки не отпускает. Боится, что тот, как сломанная кукла, безвольно упадет обратно. — Юри, тебе больно? Плохо? Я что-то делаю не так? Скажи мне, прошу! — Виктор не знает, какой из вариантов правилен — его не радует ни один из них. Но какой-то точно верен. Юри молчит — смотрит куда-то в сторону, и вид у него виноватый. Виктор раздражен, обеспокоен, растерян — уже давно такого не чувствовал и, кажется, не хочет чувствовать. Уйдите, прочь, кыш, оставьте нас! Но незнакомые чувства не уходят — а в ушах, вдобавок, снова звучат слова Юры. «Насильно мил не будешь». «Насильно…» Виктор крепко, до скрежета сжимает зубы — и невольно пальцы на плечах Юри. Нет, он не насильник! У них все взаимно! Ведь так?.. Чужие пальцы мягко ложатся на его — и Юри снимает его руки со своих плеч. — Все хорошо, Виктор. Я просто устал, — мягко, но как-то механически говорит он и даже не пытается заставить верить в эти слова. А может, он никогда не пытался? Может, это Виктор сам себе надумывал? Верил, как и любил, за них двоих? Не может быть… Потом Юри ложится обратно, отворачивается к стене, зябко натягивая на плечо в красных пятнах от его пальцев их общее одеяло. Что… что это было? Виктор хочет коснуться Юри, растормошить, потребовать ответа, или чтобы тот сказал, что сейчас просто такое время — осенняя депрессия, скоро все будет как прежде! Он уже ведет руку… и останавливается. Щека Юри мокро блестит в тусклом лунном свете. Эту ночь Виктор впервые проводит на диване в гостиной.

Ведь она так невинна и так красива… И заслужила право быть счастливой.

Снова тишина комнаты, где они только вдвоем. Только теперь неуютная. Напрягающая. Постоянная гостья в последние недели, и Виктор устал уже ее привечать. Они смотрят очередное глупое шоу с несмешными шутками — каких полно на российском экране, и Виктор не понимает, когда его жизнь превратилась в подобное. Юри почти дремлет рядом на диване — но удивленно смаргивает сонливость, когда Виктор вдруг садится перед ним на пол на колени и берет его руки в свои. — Родной, если ты хочешь — может, покончим с этим? — слова выталкиваются из горла неохотно, Виктор давится ими — точнее, хочет подавиться, замолчать… Но у него голос отточенно-ровный — участливый. «Покончим с этим» — звенит в воздухе, словно разбитое кирпичом стекло. Или разбитые розовые очки. Эти осколки режут душу, горло, глаза — их щиплет. Но у Виктора на губах, с которых срываются такие болезненные слова, крови нет. Юри долго смотрит на него — все такой же родной, желанный, привычный и нужный — и порывисто кивает. Вопреки заверениям, сердце у Виктора не останавливается. Внутри просто черная дыра и больше ничего. Юри все еще не поднимает головы — как опустил при кивке, так и остался в таком положении, словно ему стыдно… Словно чувствует вину — глупый, глупый Юри. Но он удивленно вскидывается, когда Виктор привстает и порывисто обнимает его, прижимаясь щекой к груди. Крепко, так крепко, что Юри готов уже прошептать «больно»… Объятия разжимаются.

И паук нерешительно ослабил путы… Бабочка вспорхнула в ту же минуту.

Виктор не планировал влюбляться — но влюбился. Виктор не планировал расставаться — но придется. Что там планировал — он даже и не думал, что такое может с ним случиться! Или не хотел думать? Не важно. Важно, что сейчас он стоял у дверей, мял в пальцах ключи от квартиры — двойной комплект — и молча наблюдал, как Юри собирается. А можно ли вообще что-то тут сказать? «Если вдруг будешь проходить мимо — забегай на чай, не стесняйся?» Или «всегда рад видеть тебя своим гостем»? Виктор никогда раньше ни с кем не съезжался — и потому не знал, что говорят при разъезде. Но знал, что хотел сказать. «Останься. Я же люблю тебя, так люблю, Юри! Я не выживу без тебя!» Хотел. Но счастья для Юри хотел больше — потому, как со стороны, услышал свой наигранно участливый голос: — Все собрал? Ничего не забыл? — Да он просто радушный хозяин — аж самому противно. Но Виктор продолжает играть эту роль — публика еще не разошлась. Бесценная публика, ради которой он и творил последний год. — Если вдруг что, ты всегда можешь… Договорить он не успел. Юри вдруг шагнул вперед — близко-близко; обнял — крепко-крепко; поцеловал — жарко-жарко. На прощание — и по-настоящему искренне. Впервые за долгое время искренне — теперь Виктор понял разницу. Юри отстранился. С коротким: — Я правда пытался познать любовь. Прости меня, если сможешь, — он торопливо сунул что-то в руку, зажал его ослабевшие пальцы и вышел. Тоже торопливо. Не оглядываясь. А Виктор — остался. Заставил себя остаться, отчаянно убеждая, что это всего лишь передышка. Да, это еще не конец, им просто нужно остыть! Все будет хорошо, нужно немного остыть!.. Кольцо в его руке тоже постепенно остывало.

Хочешь, расскажу тебе историю о том, как Бабочка убила паука?..