Мы можем помолчать, мы можем петь, Стоять или бежать, но все равно гореть… Гори, но не сжигай, иначе скучно жить, Гори, но не сжигай, гори, чтобы светить… Люмен, «Гореть»
Мотор надрывался низким рычанием, но вынужден был поддерживать бешеную скорость — около двухсот километров в час. Колеса оставляли на асфальте черные дымящиеся полосы, пейзаж за окном смазывался в черно-розовые пятна. В воздухе тонко, совсем незаметно пахло весной. Цвела сакура. Савада Тсунаёши, вцепившись руками в оплавляющийся под его ладонями руль, вдавил педаль газа до максимума и вылетел на бездорожье. Машину встряхнуло и двигатель заглох. Наверное, спустило колесо. Или несколько колес сразу. Савада с трудом распахнул дверцу машины и буквально вывалился на дорогу, покрытую острым щебнем. Ему было тяжело сфокусировать взгляд на чем-то, поэтому Тсуна слепо шарил глазами по темным деревьям, по сумеречному ясному небу, по расплывающейся серым пятном дороге. С трудом поднявшись на ноги и справившись с головокружением, Савада пошел вперед, вверх, дальше от людей, от города, от домов. Стертые ладони горели, ноги не держали, Тсунаёши спотыкался, отталкивался руками от земли, чтобы встать ровно и продолжал упорно идти вперед. Это было восхождение на его личную Голгофу.***
— Все в порядке, Тсуна-чан? Тсуна? — Киоко заботливо и встревоженно заглядывала парню в глаза, придерживая за плечи. —Я… да. Что случилось? — сипло спросил Савада, пытаясь сесть. Под спиной обнаружились несколько подушек и скомканное у изголовья огромной кровати одеяло. — Ты упал в обморок, — тихо прошептала Киоко, отстраняясь. Она сидела совсем близко, подогнув под себя ногу и склонив голову на бок. Тонкая ночнушка сползла, обнажая белоснежное плечо, украшенное родинкой. — Все точно хорошо? Может, стоит сказать Реборну? Или Шамалу? — Сомневаюсь, что Шамал согласится осмотреть меня, — так же тихо ответил Тсуна, из-под прикрытых век разглядывая вот уже месяц как свою жену. Киоко, кажется, никак не изменилась со школы. Отрастила волосы и только. Может, несколько преждевременных морщин прорезали её лоб, и возле губ залегли глубокие жёсткие складки. Савада медленно поднял руку и указательным пальцем попытался стереть самую глубокую морщину — на лбу. Женщина улыбнулась и Тсуну прошибла такая острая волна нежности, что дышать стало совсем нечем. Сердце болело, словно стиснутое огненным кулаком. — Я очень попрошу его, — заговорщицки подмигнула Киоко, придвигаясь ближе к Саваде и аккуратно устраиваясь у него на груди. — Не стоит, — устало вздохнул Тсуна. — Обычно это не очень хорошо заканчивается. Киоко мягко рассмеялась, прижимаясь ближе к Саваде и выравнивая дыхание. — Все будет хорошо? — уже сквозь сон спросила она, подернутыми дымкой глазами глядя прямо на Тсуну. — Конечно, Киоко-чан. Ты же знаешь, что у нас всегда все будет хорошо, — успокаивающе улыбнулся Тсуна и прикрыл глаза. Из распахнутого окна веяло жаром от нагретой дневным солнцем сицилийской земли. Черное южное небо сияло звездами, липкими и аляповатыми. Тсунаёши совсем не чувствовал жара. Напротив, его бил озноб, он знал, что он сейчас — раскаленная печка. Впрочем, померить температуру — все равно что признать, что ты заболел. А Саваде никак нельзя болеть. Альянс, Вендиче, Правительство Италии и Триада не будут ждать, когда у босса пройдет простуда.***
— Джудайме, успокойтесь! Это ваше пламя, вы можете взять его под контроль! Джудайме!.. «Нет, — отчаянно и безнадежно качал головой Тсуна, огромными, расширенными от ужаса глазами глядя на своего Хранителя Урагана. — Не могу. Не могу, Гокудера-кун». Пламя жгло руки, ослепляло, бежало по венам вместо крови. Призрак Джотто, зыбким маревом вьющийся над кольцом, беззвучно рыдал, и это подрывало веру в благополучный исход сильнее, чем все более частые приступы жара и выплески пламени. Полный страха и безысходности немой крик мафиози, за свою жизнь повидавшего столько крови, что впору было захлебнуться, фактически был приговором. Кровь не вода. Джотто, даже с ликованием глядя много веков назад на своего абсолютно нормального сына, знал, что когда-нибудь его далекий потомок сгорит заживо. Кровь — пламя. Гокудера с благоговейной и смиренной преданностью смотрел на самое дно зрачков своего босса, когда безграничная Небесная Гармония не оставила от него даже пепла.***
— Занзас? — голос у Тсуны дрожал, в глазах, обычных карих глазах, постоянно стояли слезы. Руки тряслись, расплескивая виски из немного оплавленного стакана, и Скайрини бы позлорадствовал, если бы не знал, чего стоит Саваде не кричать от раздирающей сердце боли. — Позаботься о них. О тех, кого я еще не убил. — Мусор, — фыркнул босс Варии, в бессильной вечной ярости наблюдая за тем, как одна за другой из глаз Дечимо катятся слёзы — жидкие золотые капли, оставляющие обугленные дыры на некогда дорогой белой рубашке. — Оставь всё на меня.***
Когда это началось? Когда Тсуна впервые понял, что не он использует пламя посмертной воли, а пламя использует его как резервуар, сосуд, оболочку, в которой удобно перемещаться? Савада, наверное, не смог бы ответить на этот вопрос. Он на многие вопросы не смог бы ответить. Но, в конце концов, всегда же был Гокудера, его верная правая рука. — Хаято-кун? Темнота не ответила, хотя Тсуна точно знал, что если он болеет, то его верный Гокудера обязательно сидит где-то рядом, чтобы менять компрессы с уксусом, мерить температуру, что Савада так не любил, и готовить любимому боссу чай с лимоном или малиной. Может, Гокудера просто уснул? — Хаято-кун? — уже громче позвал Тсуна и завозился, пытаясь сесть. Что-то мешало ему. Цепи?.. — Ку-фу-фу, — рассмеялся так знакомо Мукуро, появляясь из ниоткуда. В темноте Тсуна не мог его видеть, но знал, что одно из воплощений его иллюзиониста сейчас рядом с ним. — Гокудера-кун не сможет прийти. — Почему? — немного обиженно спросил Савада. Он чувствовал все нарастающий жар, сосредоточиться на чём-то не получалось, и ему страшно хотелось пить. — Он занят, — просто ответил Рокудо, и его красный глаз сверкнул на мгновение очень ярко. — Ты врёшь мне, — прошептал Тсуна, интуитивно чувствуя обман. — Что случилось с Гокудерой? Мукуро? Что… я с ним сделал?! Иллюзионист не ответил, растворившись так же внезапно, как и появился. Тсуна чувствовал, как под хрупкой оболочкой его кожи бушует пламя, но не может вырваться, сдерживаемое цепями Вендиче. Вот, что не давало ему пошевелиться.***
— Мне нравятся закаты над Фудзи, Тсу-кун, — Нана ласково взъерошила своему сыну волосы и улыбнулась. — Когда-нибудь я обязательно свожу тебя туда на несколько дней. И каждый вечер мы сможем взбираться на вершину. А весной там цветет сакура, и весь склон розовый, усыпанный лепестками. Когда дует ветер, лепестки поднимаются в воздух и тогда они похожи на огромные облака сладкой ваты. Тсуна остановился и упал на землю, пытаясь отдышаться. С каждым выдохом из его рта летели маленькие искорки, причиняя такую привычную уже боль. Но разве могла боль от ожогов сравниться с осознанием того, что Тсуна не смог спасти свою семью? Скольких из них он сжег, не удержав собственное пламя? Или они все живы, и Вендиче вовремя забрали его? Или все это бред? У Тсуны просто температура, а Киоко и Гокудера посменно сидят у его кровати, чтобы сменить компрессы?.. — Тсу-кун? — Мама? — Савада с трудом встал ровно, с удивлением глядя на Нану, которая улыбалась, ласково глядя на сына. — Здесь опасно, — прошептал мужчина? Мальчик? делая осторожный шаг назад. — Нет, — покачала головой женщина. В опустившихся сумерках она казалась совсем молодой, словно и не было никакой мафии, пламени, Реборна, Джотто и его проклятия. — Я ведь твоя мама. Я всегда смогу защитить тебя от чего угодно. Помнишь, Тсу-кун? О да. Тсуна помнил, что мама всегда справлялась с самыми страшными его врагами. С его ночными кошмарами. С его неуверенностью в себе. С его одиночеством. — Что тебя тревожит, сынок? — мягко спросила Нана, раскрывая для своего сына объятия. Тсуна задушено всхлипнул и всем своим существом потянулся вперед. Он практически дополз до Наны и упал, спрятав лицо у неё на груди. Все его тело горело, не справляясь с пламенем, земля под ним плавилась, но мама размеренно гладила его по спине, ласково бормоча какие-то глупости. И боль в сердце, преследующая Тсунаёши долгие годы, наконец, утихла. Над Фудзи разлилось кроваво-красное пламенное небо. Самое красивое закатное небо на все времена.