Сказка о Мае

Май приносит в сложенных чашечкой ладонях золотистый хмель первой жары; он умывает чароитовыми слезами разлученных с возлюбленными зубных фей бархатистые гроздья сирени, вплетая в прозрачное покрывало прогревшегося воздуха сладкий аромат молодых гроз и букетов из маргариток и душистого горошка. Его льняные кудри свободно струятся по мраморным плечам, а улыбка обезоруживает неиссякаемой ободряющей силой, обещая каждому безграничное понимание, но - лишь в той степени, в которой он хотел быть понятым; его изумрудные лукавые глаза смеются ему одному понятной шутке, которой он без труда поделится со всеми, кроме тех, кто будет спрашивать. Венок из дюжины карманных галактик целует высокий лоб яичным пухом легкомысленных одуванчиков, и пузырьки жидкого веселья лопаются в стеклянных сосудах, когда младший из вестников весны гуляет между кокетливо перешёптывающихся яблонь, неузнаваемых в кружевной пене цветения или скачет верхом на пятнистом единороге; своём верном чудовище, рыщущем в поисках непорочных мыслей. Май посыпает серебристыми шариками и разноцветной стружкой медовые купола пасхальных куличей и играет симфонию громовых раскатов на трёх колоколах - из белого, розового и червонного золота - признаваясь в любви всему, что было и всему, что могло бы быть; целует девушек порывистыми прикосновениями свежести, пробуждая от тяжёлого сна их души, облачённые в устаревший траур по несказанным словам и раздаёт щелбаны безусым мальчишкам, которые никак не могут понять, что настал драгоценный час не задавать вопросов. На его каллиграфических гербах оживают, словно заколдованные рукой проказливого эльфа, перламутрово-белые единороги и летают в бескрайней застывшей лазури бронзовые орлы, расцветают в хрустальных беседках сумеречные фиалки, смешиваясь с лоскутными анютиными глазками, и падают в подлунную пору странные звезды: пятиконечные и сливочно-жёлтые, с раздвоенными хвостами, шитыми свечными всполохами сбежавших искр, они падают мечтателям прямо в руки, чтобы до скончания веков отравлять их сознание песнями о том, что всенепременно было, но только не здесь. Он доверяет своим посланникам, аквамариново-абрикосовым рассветам и медным трубам тёплых ветров, но самолично следит за тем, как распускаются бутоны ландышей под окнами старого шарманщика, чья жизнь прекратится лишь с окончанием последнего дня той улицы, на которой текут его тихие, неуловимо непохожие дни. Май собирает истории по всему свету, играючи обращая их в драгоценные камни и украшения, с несвойственной ему молчаливостью складывая в резные ларцы из красного дерева и коры диких вишен, в золоченые сундуки с миниатюрами дальних стран на облицованных резьбой витиеватых крышках, в насквозь прорезанные узорами шкатулки из слоновой и человеческой кости. В их надёжных объятиях, точно в сокровищницах цитаделей богоподобных древних правителей, украденные легенды переливаются зеркальными гранями живописного слова: там - рассказ об искусных зельеварах, в чьих склянках корень мандрагоры, негасимые слёзы фениксов и гроздья омелы становились зашифрованными посланиями для тех, кто понимает журчащее наречие диких трав и дерзкую речь магических субстанций; там - волшебная притча о белокуром мальчике на искусственных крыльях, который каждое утро красит небесный холст в цвета за пределом спектра; там - колыбельные для стеклянных принцев, в которых смертоносный крылатый змей растопил однажды холодное сердце злой волшебницы: а иначе, зачем ему умение исторгать из себя пламя, с которым не сладить даже старшим из Двенадцати? Май - это расцвеченные лакричными разводами белые ночи над застывшем во времени краю разводных мостов; это безрассудные молнии, жемчужинами просыпающиеся из отороченных атласной вышивкой рукавов своего хозяина, чтобы в своём бесконечном мгновении полёта взорваться тысячами сверкающих искр; это беспечные соловьи, в такт незатейливой музыке которых начинают шагать даже взрослые и, казалось бы, серьёзные люди. Это тюльпановые ковры, расцвеченные пастелью и маслом на фисташковой зелени торопящихся жить лугов; это шлейф недоумённой прохлады, стелящийся за подвенечным платьем вечно рассеянной черёмухи, которой, как ей услужливо напоминают все вокруг, придётся теперь маяться всю жизнь; чарующий аромат жасмина, утончённым фимиамом разлитый в венецианские сосуды душистых вечеров и солнечная кайма вокруг бесплотных кирпичей облачного замка, парящего над часовыми муравейниками городов, пульсирующих вдохновенной спешкой. Май сочиняет дороги счастливых снов, выложенные мозаичными сюжетами о луне, которая сделана из сыра; об очаровательных каменных троллях, которые любят вплетать в свои мшистые волосы капризные соцветия магнолий и пить фруктовый чай, состязаясь в искусстве каламбуров; о пёстрых лентах, вплетенных в непослушные рыжие волосы ирландской красавицы, носящей на поясе флягу с живой водой, а за спиной - вышитый хрусталинками бисера колчан не ведающих промаха стрел. Он скрадывает тайные свидания солёной карамелью участливых теней и рассыпает на забывшие о дресс-коде деревья пригоршни нефритовых ягод крыжовника, удовлетворенно наблюдая, как те, разбиваясь, за считанные часы наряжают в сочные салатовые шелка вереницу припозднившихся лип и осин; он знает, как превратить в приворотное заклинание утекающие сквозь пальцы строчки гитарных песен и покупает на ярмарке сахарную вату с таким расчётом, чтобы обязательно хватило на каждого воображаемого друга в мире, и никто не ушёл обиженным и не остался забытым. Май, жизнелюбивый добрый волшебник, может летать на голубом вертолёте, раздавать сливочное мороженое в глазури и бесплатно показывать кино на старом, видавшем виды проекторе, который сможет дать фору каждому сценаристу, если однажды научится писать; может доставать пригоршни волшебства из расшитой гиацинтами старой шляпы с согнутым острым концом; может показывать диковинные трюки без зеркал и потайных карманов, превращая почтовые марки в бумажных бабочек, кружащихся над головами изумленных зрителей, жонглируя мыльными пузырями и приоткрывая завесу нарисованных измерений одним лишь взмахом платка. Он часто смешивается с толпой бродячих артистов и наслаждается беззаветной легкостью, на время становясь лишь еще одной яркой фигуркой в смеющемся карнавале древних зрелищ и ржаного хлеба с хрустящей корочкой; он видит чужие имена уголком левого глаза и имеет привычку перекатывать их на языке, гадая, почему одна и та же буквенная вязь может в одном случае горчить заспиртованной коркой лимона, а в другом - щекотать нёбо горьким шоколадом и голубикой. Май, беспечный, юный и, говоря по секрету, очень красивый, кажется созданным для богатых перин, чопорных балдахинов и длинных ночных рубашек - но вот он в тысяче первый раз засыпает в гамаке, укрывшись кипой плащей, из которых давным-давно вырос, и сжимая раскрытую на последней странице книгу о черно-белом цирке, который всегда появляется неожиданно, без объявлений и афиш. Он непревзойденно играет на бубне и подпевает смачным виршам частушек так стройно, что даже сатиры признают его за своего; у него, конечно же, есть свой замок с рыцарскими башенками, но даже возвращаясь в его памятные стены, Май настаивает на том, что эклеры, украденные с кухни под покровом мрака, гораздо вкуснее тех, что подают во время банкетов. Он не верит в отчаяние и ни разу на замёрз за целую вечность, из-за чего ему временами даже становится стыдно перед теми, кто постоянно зябнет; он не боится ничего, кроме забвения, и не устаёт загадывать одно и то же желание, каждый раз, когда попадается случай: самый настоящий из фокусников просит о том, чтобы, если миру однажды придет конец, его историю временами доставали из хранилища и пересказывали, не скупясь ни на метафоры, ни на «шокирующие подробности».