Forte

      С тех самых пор, как он пополнил их маленький отряд, Уилсон каждый раз, каждый божий раз сдвигает брови и хмурит острое аристократичное лицо при взгляде на хрупкого, длинноногого, словно жеребенок, юношу — немого мима, на песке начертавшего одно-единственное корявое «Вэс».       У Вэса тонкие пальцы, похожие на аккуратные веточки. Когда приходит зима, он держит их скрещенными в замок, витиевато скрюченными, как будто сломанными. Уилсон невольно смотрит на свои руки: руки ученого, вечно испачканные пятнышками чернил, с несмываемыми следами реактивов, со сгрызенными ногтями, — и руки выживающего, перетерпевшие и кровавые мозоли от грубого древка топора, и открытые бутоны ран с сухожилиями наружу, и бездыханную чужую жизнь, просачивающуюся сквозь израненные пальцы. Уилсон глядит на белые руки Вэса — и хмурится.       У Вэса вечно обеспокоенное лицо: возможно, это из-за этого примитивного грима, своеобразной маски, за которой он прячется… В весенний весело моросящий, пробирающий до костей дождь он сидит под пушистыми склоненными лапами ели, жмется сгорбленной спиной к стволу, и сидящий напротив Уилсон не находит себе другого занятия, кроме как пристально всматриваться в цветными слезами медленно сползающие с худого лица краски. Едва заканчивается эта одна из сотен местных кар, как мим сбегает в лес — словно никогда и не страшился… чего-либо. Красным ягодным соком — по бантику губ, по щекам, белой глиной — по всему остальному лицу… Уилсон глядит на него, как всегда вместо приветствия помахивающего белой изящной узкой кистью, — и хмурится.       Вэс, помимо вездесущих, нескончаемых бледно-розовых и голубых шариков, делает самые красивые венки. Юноша каждый день собирает веточки, травы и цветы, из которых по вечерам ловко плетет пышные уборы, очаровательные аккуратной небрежностью. И тут уж Уилсон не может не хмуриться, густые брови парой туч нависают над угольками черных глаз. Вэс улыбается робко, но с чистой искренностью: когда маленькая, похожая на скелетика куколка Венди осторожно принимает из его рук скрученный в очередную зверушку воздушный шарик, глядя на него круглыми большими глазами, как на воплощенное чудо; когда Уиллоу обворожительно заливается румянцем, расцветает прямо на глазах от протянутого ей одного-единственного, зато самого красивого на полянке цветка… «Прекрати вести себя как мудак», — однажды спокойно срывается с губ Уиллоу в адрес Уилсона в аккомпанементе из задорно потрескивающего костра. Остальные молчат, их лиц не видно за пляшущими в паре тенями и пламенем, — соглашаются, наверное… Только мим смотрит на него, его яркое во мраке белое с красным лицо словно извиняется, а сам он что-то мелко-мелко жестикулирует. Уилсон вовсе не злится, не на него, хмурится потому, что, кажется, он один из всей их команды действительно понимает.       Уилсон понимает, что у Вэса проблемы со здоровьем; а такое огромное сердце, должно быть, колет, бьет в ребра только сильнее… Уилсон осознает, что Вэс ни в чем не виноват, он лишь бесхитростный, до жалкого крошечный во всем этом мраке альтруист, стремящийся из всех своих маленьких сил поддержать их теперь, когда осунувшийся, мертвецки усталый Уилсон этого сделать больше не в состоянии. Ученый и выживающий, он порастерял-порастратил все свои манеры, закалившись — огрубел… И ему казалось, что за неподвижной глуповатой маской мима скрывается великого ума юноша, дарование, с которым в той, другой жизни, Уилсон почел бы за удовольствие и честь знаваться… Но Уилсон также, как никто другой, понимает и то, что он с ними не будет долго. И когда он мчится за Вуди по чавкающим топям, перепрыгивая хребты кочек, к распластавшемуся на земле белому с красным, он ругается громко и отчаянно, вместе с дровосеком — недоглядевшим, растерянным, громом пораженным, — оттаскивая хрупкое, точно птичье тельце, пытаясь зажимать дыру от щупальца — последний жест, бесполезный, воем пронизанный, — пачкая руки в крови… У Вэса покорные, извиняющиеся за все глаза. У Уилсона — блестящие, провалившиеся, навзрыд благодарные…       Белой глины ему больше не надо. Красным соком — по бантику губ…