guess i'll die another day

— Мы все умрем, — хрипит Кацудон, и японский акцент паническими волнами пробивается сквозь его густой детройтский английский. — Витя, — переходит он на свой странный русский, — мы сейчас умрем! В очках Кацуки дрожат лампы искусственного света, бьется на квадраты плиток кафельная стена. Глаз не видно за белыми линзами, как у комиксного злодея. Люди больше не услышат… Плисецкий содрогается. — Не нагнетай, свинина, — сдержанно говорит он. — В руки себя возьми. Слышен шелест шагов, как в сраном учебнике литературы, который Юра недавно лопатил при подготовке к сочинению. Шурх-шурх. Шу-урх. — Все будет нормально, — обещает Виктор и быстро целует Кацуки в волосы. Виктор, конечно, главный обещатель. Обещун. Как Ждун, только полярный вариант. Зато рядом в темноте густо дышит Отабек, и это очень хорошо, просто замечательно, потому что можно если не самого себя взять в руки, то хотя бы за руку — Отабека. Или за что там окажется ближе. И кто подкопается… Шипение глушится общим воплем. — Су-ука! — воет Плисецкий, и даже забывает взяться вообще за что-либо. — Виктор, пидор, мы сейчас все сдохнем нахуй! Нас твой Слендермен всех сожрет! — Вот и нет, — откликается Никифоров, уверенный, как целый капитан корабля. Как в Стартреке каком-нибудь, там у такого капитана тоже вроде как вечно все дохли. Чуваки в красном. Надо Бека спросить. — И не завидуй, Юрио. Вот же сука. — Заебал ты со своим Юрио, — огрызается Плисецкий, выбрав меньшее из зол, и хватается за свое пиво. Голову не поворачивает. Отабек примостился на подлокотнике дивана справа от него, уткнулся плечом в плечо. Дышит сверху тепло и часто-часто, Юра завешивается волосами — от беды подальше. Но слушает. Он жалкий, пропащий человек, ему можно. Отабек резко вдыхает над ухом, и Плисецкий вздрагивает: — Поворачивай! А-а-а-а, поворачивай нахуй, Никифоров! Ебаный стул, блядь! Опять ебаный стул! — Держи шифт, держи шифт, — заклинает Кацудон по-английски. И обреченно добавляет на своем инопланетном русском, закрепляя пройденное: — Мы сейчас все умрем. Пьяного фатализма у него в голосе — на всю русскую литературу. Алтын наконец перестает просто так дышать Юре на ухо и говорит: — Виктор, там еще два крыла не проверены. Сейчас прямо и слева по коридору, и еще за тем стулом. С той стороны еще не обходили, — и Виктор действительно слушает и идет проверять, шаря масляным пятном фонаря по стенам и перекрытиям под испуганные возгласы Кацудона — только не оборачивайся! Юра вроде особенно не пил, а все равно не запомнил нихуя — а этот, хоть и поддатый уже качественно, чешет себе по коридорам. И Бек не лучше, как с навигатором командует. Образец тактического мышления, думает Юра, только посмотрите, а. Грех же не смотреть. — Че у нас оружия нет, — жалуется он вслух. — Уложили бы этого, с картофельным инопланетным ебасосом, и все, финита. Кто вообще в такой ебучий парк с пустыми руками идет? — Жаль, нет ружья, — с серьезной рожей кивает Отабек. Юра косится на него с какой-то неясной глупой нежностью в груди. Вот никто не знал, а его бро говнарь. — Седьмая! — громко радуется Виктор, делая глоток из бутылки. И тут же давится от шипящего белого шума во весь экран. Фак, говорит Кацуки. Блядь-блядь-блядь-блядь, говорит Плисецкий, как роботы из тех видосов про Бостон Дайнемикс. Виктор, ебаши отсюда по ступенечкам нахуй. Виктор проворно, несмотря на почтенный возраст, ебашит нахуй, и все согласно выдыхают — фух. Умрем, но не сейчас. — Блядь, — сожалеет Юра, — я даже записку прочитать не успел. — А выебываться меньше надо, — отечески советует Виктор. — В очках все бы ты успел. Зря не носишь. Юра еще раз задумывается, в какой момент предложение играть в Слендера дома у Виктора с Юри показалось ему хорошей идеей. И настолько хорошей, чтобы притащить еще и своего лучшего бро. Который, между прочим, приехал только на майские, а два дня уже прошли. — Нахуй иди с советами, — говорит Плисецкий, потому что очки его бесят, и Виктор с его советами когда не надо — тоже. Стоит, наверное, заморочиться уже с линзами. — Только не оборачивайся, — повторяет Кацуки с отсутствующим лицом. — Витя, только не оборачивайся. Алтын кладет руку на спинку дивана за Юриной шеей, почти касаясь ее запястьем, и очень сосредоточенно сопит. Юра чуть откидывает голову назад и ловит тихий чужой вдох. Отличная вообще была идея. Заебок. Когда Виктор, не дойдя до восьмой записки, все-таки напарывается на Слендера, орут они все так, что соседи чудом не начинают долбить по батареям. Юра даже вцепляется в Отабека, но получается глупо, нечаянно и всего лишь за рукав. — Сука! — перекрикивает всех Плисецкий, пока пестрый белый шум затапливает экран. — Сука-сука-сука… Сквозь кипучий, как улей, шум помех появляется хуево отрисованный чувак без лица. Все в едином порыве орут еще раз, на всякий случай. Затихают. В страшной, шипящей тишине Кацудон на чистом русском соглашается: — Пиздец. * Виктор уступает капитанский мостик Отабеку и уходит на кухню еще за пивом. Возвращается, сует одну из бутылок лично Юре в руки и говорит на ухо: — Аккуратнее теперь, Юрочка, с тем, кого собираешься пидором звать. И смотрит в упор. И улыбается, как сука. У Отабека такой сконцентрированный фейс, как будто он не шароебиться по нарисованному лесу собрался, а вести свои космические войска в атаку на бунтующие колонии. Вперед, моя верная армия, я ваш сумрачный оверлорд. Плисецкий смотрит на его серьезное лицо, подсвеченное экраном, и как он хмурит густые брови и вцепляется в клавиатуру — и мрачно тянется за открывашкой. Эту битву он проиграл. * За шесть записок он успевает нагнаться и два раза впиться в колено Отабеку. — Юр, — терпеливо говорит Алтын на второй раз, высвечивая фонариком деревья, стремные, как в мультике про ежика в тумане. — Если будешь сейчас отвлекать, мы все умрем. Юра смеется, высоко, пьяно, самому себе незнакомо. Его ведет, и под левой ладонью — теплый деним Бековых левайсов, и пахнет от Бека его собственным шампунем, и пока Плисецкому не съездили по морде — он, как кот Шредингера, не жив и не мертв, и может все. — Извини, испугался, — нагло говорит он, съезжая рукой с ноги. — Так точно, капитан. Понял. А не сейчас можно? — Выживем — посмотрим, — говорит Отабек и старательно пялится в стремный нарисованный лес. И краснеет — скулами и ушами. Видно даже в тощем свете игрового фонарика. Ох еба. За спиной, там, где откинулся на спинку дивана догнавшийся до всего на свете Кацудон, стопудово лыбится Виктор. — Ну как, Юрио? — спрашивает он, и смотрите-ка, правда же лыбится. — Все еще древняя и тупая игра? Отабек перебирает ловкими пальцами по клавиатуре, как по диджейскому пульту. Из дома он время от времени скидывает видосы Юре, пишет — новый проект, как обещал, видишь одним из первых. Сейчас Бек живой, настоящий и дышит шумно. Пахнет шампунем с грейпфрутом. Хмурится вон в экран. Краснеет. Плисецкий кидает Виктору фак. — Как говно мамонта твоя игра. Я в нее еще лет в двенадцать на сборах на телефоне резался. И тянется за еще одним пивом. У него есть все шансы нагнать Кацудона.