Он мертв

Это последний день старого мира. Песочные часы с разбитой нижней половиной, которые уже не перевернуть. Время уходит, оно осязаемо, еще сильнее, чем холод бриллиантовых пуговиц под пальцами. — Ты дрожишь, — говорит Лелуш, улыбаясь уголком рта. — Неправда, — рассеяно отвечает Куруруги за мгновение до того, как одна из пуговиц отрывается и со звоном падает на пол. — Правда. Не бойся. — Тебя? — Себя. *** Он — Сузаку — мертв. Вселенная не меняется, когда он впервые признается себе в этом. Никаких видимых отличий, абсолютно. Даже небо остается голубым. Точнее — темно-синим, потому что озарение случается глубокой ночью. Ему восемнадцать. Он молод и полон сил. Он — символ надежды и справедливости для всего человечества. И его не существует. На кладбище можно с легкостью найти его могилу — монумент, достойный дворянина, а не кого-то вроде него. Он знает, что каждый день люди приносят туда цветы. Странные люди, которые не должны скорбеть о нем, не должны помнить. Британцы. Японцы. Призраки из прошлого, оставшиеся за границей того времени, когда он еще был самим собой, а теперь… Он — Сузаку — мертв. И это почти не страшно. Лелуш был убежден — искупление грехов Куруруги выглядит примерно так. Оно отражается в зеркалах черным бархатом с алой окантовкой и бликами на шлеме, за которым не разглядеть лица. Оно теряется среди восхищенного шепота бывшей аристократии, среди догадок и предположений: легенд, из которых нет ни одной правдивой. Оно в мягком рукопожатии Нанналли, в ее чутком, понимающем взгляде, от которого слишком больно, так, что хочется выть волком, хочется биться головой об пол, пока не треснут кости черепа. Хочется достать пистолет и пустить пулю себе в голову, чтобы сдохнуть наверняка. Иногда он жалеет, что не может рассказать Лелушу, что тот в кои-то веки ошибался. Стратег, тактик, гений, дьявол… Искупление — то, что невозможно рассчитать, кем бы ты ни был. Иногда он злится на то, что Лелуш умер. По-настоящему, а не как сам Сузаку. Его смерть кажется бегством полководца с передовой в решающий момент битвы. Иногда, когда Сузаку думает об этом, ему становится стыдно. Чаще — горько. Так, что душа комкается в плотный вибрирующий шар в самом центре груди. К этому не привыкнуть. Это не перетерпеть. С этим нельзя примириться. Но когда он закрывает глаза, когда он уже готов сдаться, в голове вспыхивает, взрывается калейдоскопом их общее прошлое. А еще…почти забывшееся тепло пальцев на горле, тихое дыхание и голос: пронзительно-спокойный, уверенный. — Живи. И Сузаку продолжает жить. Понемногу, на полувыдохе вырывая крупицы у будущего, ради которого Лелуш когда-то сражался. И кажется, да. Так нужно. Даже если этого слишком мало для того, чтобы жить дальше, когда ты уже мертв. *** Тело у Лелуша всегда было слабым, больше похожим на фигурку из папье-маше: костлявые плечи, тоненькие запястья, впалый живот, будто прилипший к позвоночнику. На такое тело невозможно смотреть, неприятно до отвращения. Сузаку смотрит и не может насмотреться. Запоминает, безотчетно, врезая в память каждый изгиб, каждый излом. Впервые без смущения и стыда. Потому что сегодня — можно. — Не жалей меня. Я не стою этого. — Я не жалею. Я тебя ненавижу. — Хорошо…хорошо. Лелуш закидывает руки за голову, всматриваясь в потолок. Так смотрят, когда боятся. Остекленело и немного с вызовом. Широко распахивая глаза. Не моргая. Сузаку видит морщинку между его бровей — глубокую. Ее хочется разгладить, зализать, стереть, размазать пальцами по коже, потому что сегодня последний день старого мира, потому что сегодня… — Не бойся, — шепчет Сузаку, эхом, отголоском недавно сказанных слов. А потом тянет руку вперед. …сегодня — можно. И больше никогда. *** Он — Сузаку — мертв. Вселенная давно привыкла к этой истине, ей все равно. По ночам небо по-прежнему темно-синее, с мелкими вкраплениями звезд, которые изредка падают — быстро. Так, что загадать желание никак не получается. Ему двадцать пять. Он все еще молод и полон сил. Он все еще символ надежды и справедливости для всего человечества. И его не существует. Его могила на кладбище по-прежнему завалена цветами — как у безвременно-ушедшего поп-идола. Он слышит свое прошлое имя из уст неизвестного британца и какое-то время не понимает, что говорят о нем. Его руки спазматически сжаты на ручках инвалидного кресла: у императрицы сегодня смотрины. Нанналли совсем взрослая — настоящая властительница. Лелуш мог бы гордиться, посмотрев на то, как умело она научилась править. Почти без помощи советников. Союзников. Друзей. Кажется, что ей достаточно лишь спазматически сжатых на ручках ее инвалидного кресла рук того, кто помнит. Единственного. — Ты радуешься за меня, Сузаку? Скажи, брат бы гордился мной? Только тебя я могу спросить… Куруруги радуется настолько, насколько это возможно. Он привык носить тяжесть прошлого на своих плечах, потому что…кто-то же должен, правда? Он говорит: — Конечно, Ваше Величество. Разве может быть иначе? Вечером, после всех церемоний, Куруруги возвращается в свою коморку в самой высокой башне Нового Пендрагона и с облегчением срывает с себя опостылевшую маску. Маски? Опускается на жесткую, обтянутую кожей кушетку и долго смотрит в одну точку и никуда конкретно. Затем ложится, кутаясь в просторный плащ, и ему кажется, что тот пахнет им. Почти неуловимым запахом сандала и яблока, прямо как в детстве. Сузаку знает: запах — иллюзия, потому что этот костюм сшит совсем недавно, не больше месяца назад. Но ему хочется верить. Хочется ненавидеть по-прежнему, ныряя в эмоции, как ныряют на самое дно озера, не надеясь вынырнуть обратно. Ненавидеть всего Лелуша (Зеро? Черного Принца? Кошмарного Императора?), от макушки до кончиков пальцев, даже мертвого, даже… Люто. Неистово. Бешено. Правда в том, что подарив миру завтрашний день, Лелуш забрал этот день у самого Сузаку. Честный обмен, как ни посмотри: за одно убийство отца Куруруги должен был заплатить гораздо больше. Добровольное решение: он ни секунды не сомневался, соглашаясь. Но кто сказал, что «понимание» означает «смирение»? Стратег, тактик, гений, дьявол…мертвец не знает, что значит не жизнь, но существование. Вставая на этот путь, и сам Сузаку не знал, что такое быть мертвым тогда, когда твое сердце бьется. Иначе…нет. Он бы не отказался. Просто не смог бы. Ему холодно, очень холодно. В коморке без единого окна, с вывернутым на полную мощность отоплением, когда даже пустой стакан на столе покрыт капельками влаги, Куруруги трясет от озноба. Плащ на плечах темно-синий, как небо. Как ночь. Как небытие. Куруруги закрывает глаза, не желая ничего больше. Задерживает дыхание. И тогда со стены с громким лязгом падает фотография. Школьная, из тех времен, когда все еще только начиналось. Лелуш надменно смотрит на Сузаку с застывшего момента вечности. Выгибает черную бровь, презрительно, словно уже тогда не сомневался, что однажды Куруруги станет таким, как сейчас. А потом его губы приоткрываются (безумие!), и в оглушительной тишине Сузаку отчетливо слышит всего одно слово: — Живи. И этого слова достаточно, чтобы сделать еще один вдох. *** Сначала Сузаку хочет уйти. Без лишних слов, без объяснений, потому что объясняться лежа в одной постели - как минимум глупо. Глупо воображать, что ничего не было: ни гибели Юфи, ни войны, ни противостояния, когда каждый жест, каждое слово — на поражение. Глупо смотреть в глаза, молча, стараясь считать мысли друг друга — о, Сузаку знает, кто победит в этой игре. Сначала он хочет уйти. Потом — тоже. Даже сейчас. Но почему-то не уходит. Лежит не шевелясь, переплетясь пальцами, спутавшись волосами, вжавшись. Одно движение, и можно переломить хрупкое тело Лелуша пополам, хотя бы попытаться. Может быть, поэтому Сузаку хочет уйти? — Попробуй, — просит Лелуш одними губами. — Если это необходимо — попробуй. — Уйти? — уточняет Куруруги, даже не удивляясь. — Убить. — Я не могу. Ты же знаешь наш уговор… Лелуш кивает, абсолютно серьезно, без тени иронии. Сжимает ладонь Сузаку изо всех сил. — Помнишь, в детстве ты тоже приходил спать в моей постели? Это было так… Сузаку? — Что? — Завтра ты должен убить меня. Поклянись. *** Он — Сузаку — мертв. Вселенная думает, что положение Куруруги похоже на анекдот, рассказанный тысячу раз, и оттого совсем не смешной. Небо над головой по-прежнему разрешает солнцу совершать свою ежедневную прогулку: от востока до запада. Ему тридцать три. Удивительно, но о его ровесниках говорят, что они молоды и полоны сил. Он до сих пор символ надежды и справедливости для всего человечества. И его не существует. На его могилу, как и прежде, приходят люди. Их меньше, но все еще достаточно: тех, кто упрямо не хочет забывать наивного мальчишку, играющего в благородного рыцаря. Британцы. Японцы. Они все еще странные — не желающие забыть, даже если можно. Однажды Сузаку видел на кладбище Карен. Тихую, умиротворенную, другую. Наверное, у нее давно есть семья и дети, уютный дом с просторным садом, в дальнем конце которого обязательно стоит старенький, проржавевший «Алый лотос». Куда же без него? На мгновение ему захотелось окликнуть ее. Подойти, крепко прижать к груди и сказать: вот он — я. Конечно, он не делает этого. Знает, что Карен не нужны ни правда, ни объятия, ничего, что напоминает о прошлом. Это — не ее бремя. Не ее искупление. В Новом Пендрагоне шумно и весело. Площадь украшена лентами и цветами — у наследника британского престола сегодня день рождения. Он стоит рядом с инвалидной коляской матери, одетый в парадный белый мундирчик, и приветливо машет собравшимся у трибуны. У него темные волосы и глаза цвета лаванды, очень похожие на… — Я все делаю правильно, Зеро? — спрашивает он, не оборачиваясь, лишь немного склоняя голову набок. — Лучше, чем кто бы то ни было, маленький принц, — отвечает Сузаку, улыбаясь. Улыбка получается болезненно-горькой, надломленной. Но это неважно, потому что через шлем никому не видно его лица. На торжественном ужине Куруруги впервые становится плохо с сердцем. Ощущение, будто в него со всей силы вворачивают бесконечно-длинный раскаленный шуруп — терпеть почти невозможно. Сузаку не глядя бредет в задние комнаты, взмахом руки отсылая охрану. Приваливается к стене, сползая вниз и, с какой-то остервенелой жестокостью, разрывает пуговицы на мундире, прижимая ладони к горящей коже. Ему даже не приходит в голову позвать на помощь. Он рад этой физической боли, на какое-то время вытеснившей из него боль душевную, ту, что не излечит ни одно лекарство. Он готов умереть по-настоящему. — Зеро? Тебе плохо?! Сузаку с трудом фокусируется на испуганном лице будущего императора, внезапно оказавшегося прямо перед ним. — Нет, маленький принц. Я… Мальчишка падает перед ним на колени, притягивает к себе, глотая слезы. Гладит маленькими ладошками стекло шлема, больно и требовательно тянет его с головы. У него не хватает сил, он злится и продолжает плакать, уже громче, так, что вот-вот сюда сбегутся слуги. А потом внезапно замирает и смотрит на Куруруги своими огромными, лавандовыми глазами: — Живи!!! И в этом детском голосе, срывающемся на крик, Сузаку слышит совсем другой голос. В отражении этих глаз видит совсем другие глаза. Они темнее и глубже, с черной каймой по кругу радужки. Эти глаза не просят. Они… Стратег, тактик, гений, дьявол…приказывает своему рыцарю жить, и противиться приказу невозможно. Боль отшатывается, прячется в самых дальних уголках тела, испуганная. Она бессильна. — Я живу…маленький принц, — говорит Сузаку, успокаивающе опуская ладони на мальчишеские плечи. — Я буду жить дальше. *** Постельное белье влажное, пропитанное потом. Липнет к коже, как не переворачивайся. На потолке мерцают блики от оконного стекла — луна сегодня яркая и полная, белоснежная. Сузаку зачарованно разглядывает ее, стараясь дышать тише и спокойнее, потому что иначе рука, лежащая на его груди, начинает нервно подрагивать. — Почему ты не спишь? — cпрашивает Куруруги. — А ты? — Думаю… Лелуш шумно выдыхает, садится и смотрит на Сузаку с осуждением. — Думать сейчас — не твоя забота, — запальчиво говорит он. — Спи. — Это приказ? — Да. Сузаку послушно закрывает глаза и через какое-то время слышит, как Лелуш вновь ложится. Помедлив, придвигается ближе и кладет голову ему на плечо. — Идиот, — шепчет он. — Я слышу, что ты все еще не спишь. Почему? — А ты? — Думаю… *** Он — Сузаку — мертв. Вселенная откровенно сомневается в том, что он вообще когда-то жил. Дни приходят следом за ночами, и небо настойчиво и неотвратимо сменяет цвет с лазурного на почти черный. А за будущим уже стоит новое будущее, еще светлее, еще счастливее, чем когда бы то ни было. Ему сорок девять. Он уже давно не молод и совсем не так полон сил, как раньше. Если о нем и говорят, как о символе надежды и справедливости для всего человечества, то только в теории. И его не существует. Впрочем, это остается неизменно. Его могила на кладбище заросла мхом и колючим кустарником. Раз в год Нанналли все же отдает приказ очистить ее, скорее по привычке, чем по собственному желанию. Прошлое меркнет, оно очень похоже на эту фальшивую могилу, на которой буквы стерлись настолько, что имени уже не различить. Забываются соперники, враги и даже друзья. Слово «война» можно услышать разве что в какой-нибудь страшной сказке, которую рассказывают перед сном. Очень редко. И всегда — шепотом. Все чаще Сузаку разрешают не присутствовать на встречах и заседаниях. У императрицы достаточно слуг, чтобы она ни в чем и ни в ком не нуждалась. Даже в Зеро. Все чаще он часами сидит в кабинете за канцелярской работой. Манифесты, петиции, законы. Простые формальности, на которых нужно поставить подпись. Решения Нанналли давно принимает самостоятельно и всегда безошибочно верно. Перед грозой у Сузаку болят колени и ломит в пояснице. По утрам мучает головная боль, настолько сильная, что не помогают никакие обезболивающие. На тумбочке у постели вот уже несколько лет стоит целая батарея лекарств от сердечных до психотропных. Иногда ему кажется, что за ним следят. Внимательно и незаметно, даже тогда, когда он находится в собственной комнате. Когда он изредка делится этим с Нанналли, императрица смеется, изящно заправляя за ухо прядь волнистых волос, и называет его параноиком. А потом, неизменно, дает ему выходной. Сузаку ненавидит такие дни. Когда единственное, что ему остается — это закрыться на все замки, достать из шкафа початую бутылку виски и до рассвета разговаривать с самим собой, прихлебывая прямо из горлышка до тех пор, пока глаза не закроются, погружая его в марево тревожного сна. Во сне он снова молод и зол. Снова полон ненависти и желания отомстить тому, кто когда-то был для него дороже всех на свете. Они сидят друг напротив друга в «Ланселоте», взвинченные до предела. Кажется, Сузаку целится в Лелуша из пистолета. Он кричит: — Дай мне, наконец, умереть, сволочь! Стратег, тактик, гений, дьявол! Я так больше не могу!!! А Лелуш подносит руку к глазу, и посреди его зрачка вспыхивает маленькая алая птица, чтобы через секунду со скоростью урагана врезаться Куруруги в мозг, вгрызаясь, раздирая в клочья все принципы, желания, стремления и мечты… — Живи. Сузаку просыпается с криком, опрокидывая бутылку виски на простыни, которые мгновенно пропитываются едкой золотисто-желтой жидкостью. У него трясутся руки, деревенеют мышцы лица и пульс стучит быстро и громко, заходится. У него нестерпимо болит в груди, словно только что туда выпустили очередь из крупнокалиберного пулемета. Но он все еще живет. *** Золото нового дня растекается по земле. Считанные минуты, и оно доберется до окна, мазнет по подоконнику, колыхнет занавесками, пробираясь в комнату и, Сузаку уверен, обязательно остановится на самом конце лезвия меча, сжатого сейчас в императорских ладонях. — Красивый, правда? — спрашивает Лелуш, демонстрируя оружие. — Достаточно широкий, чтобы, если ты промахнешься… — Я не промахнусь, — огрызается Куруруги. — Я хочу этого уже очень давно. — Тем лучше. Возьми его. Сейчас. Возьми и покажи, как ты убьешь меня, Сузаку. — Шутишь? — Шучу. У меня скверное чувство юмора, верно? Куруруги поднимается с постели, но не поднимает глаз. Шагает вперед, слепым котенком натыкаясь в сумраке на кресло, покачивается и лишь в последний момент удерживает равновесие. Его пальцы поверх пальцев Лелуша сжаты на рукояти меча. Символично. — Совсем скоро осуществится то, о чем ты мечтал, — говорит Лелуш, свободной рукой касаясь щеки Куруруги. — Мир без крови, войны и деспотизма, где слово — единственное верное оружие. Мир, полный сострадания и тепла. Утопия. Рай. Мир без меня. Сузаку вздрагивает. Прикосновение Лелуша печет, продирает до костей: по скуле, вниз, вдоль подбородка и, наконец, пальцы замирают на его губах. Куруруги уверен, что запомнит это ощущение до самой смерти, до того самого мгновения, когда его память исчезнет вместе с ним самим. Навсегда. — Мы еще увидимся? Когда-нибудь, когда все забудется или… — Нет. Живи без меня. Живи. *** Он — Сузаку — мертв. Вселенная давно забыла о его существовании. К лучшему, наверное. Над головой темнота небосвода исчерчена серебряными зарубками аэротрасс: будущее шагнуло далеко вперед с того момента, когда Кошмарный Император сделал невозможное возможным. Ему семьдесят три. Он давно уже не молод и силы его на исходе. Он давно уже не символ надежды и справедливости для всего человечества, потому что надежда и справедливость больше не нуждаются в символах. И его не существует. На кладбище почти невозможно найти его могилу, да и нужно ли это кому-нибудь? С тех пор как Нанналли удалилась на покой, уступив место своему сыну, надгробие никто не чистит. Сузаку радуется этому от всей души, потому что теперь жить стало немного проще. Британцы. Японцы. Никто теперь не вспоминает о нем. Иногда он и сам забывает собственное имя, становясь просто Зеро. Всего лишь Зеро. Он почти не выходит из своей коморки. Все больше проводит времени в постели, лениво листая сводки последних новостей, близоруко щурясь. Его волосы белее снега, а лицо покрыто рытвинами глубоких морщин. Список его хронических болезней настолько длинный, что нельзя запомнить даже половину. — Ты должен беречь себя, — пеняет ему Нанналли. — Почему ты не хочешь уехать отсюда куда-нибудь подальше. На юг, к морю. Мы бы купили тебе маленький уютный домик, наняли слуг… Куруруги давно не спорит, когда слышит подобные речи. Он не знает, как объяснить Нанналли то, что искупление не предполагает тихую спокойную старость на побережье. Сузаку отшучивается и, как всегда, переводит тему. Спрашивает о послах из Китайской Федерации. О скачках, фаворитом которых признан длинноногий вороной жеребец с броским прозвищем «Мираж». О юном императоре, отправившемся с визитом во Францию с выгодным предложением о переработке отходов сакурайдата для использовании его в сельскохозяйственных целях. О друзьях из Академии Эшфорд, которые давно уже нянчат внуков, а некоторые, даже, правнуков. Нанналли покупается на этот трюк, как и прежде. Милая, славная Нанналли, с чутким и добрым сердцем, которая совсем не изменилась. Она говорит и не может остановиться, перескакивая с одной мысли на другую, а Куруруги слушает ее, размышляя о том, что с утра снова забыл выпить таблетки. — Ты счастлива? — спрашивает он на прощание, с трудом опускаясь перед Нанналли на колени. — Очень, — с улыбкой отвечает она. — Я очень счастлива, друг мой. Поверь в это, наконец. Она наклоняется и ласково касается его плеча. Милая, славная Нанналли, она все понимает, словно за одно мгновение способна увидеть и просчитать будущее. Она очень похожа на своего брата, такого, каким он мог бы стать. После того, как они расстаются, Куруруги спускается к озеру. Идти тяжело и долго, но гордость не позволяет ему взять машину. Когда он добирается до места, уже совсем поздно. Водная гладь неподвижно застыла у его ног, невдалеке белеют высокие колонны ротонды. Когда-то, целую вечность назад, Лелуш сказал ему здесь, что ради нового мира он собирается пролить реки крови. Впитать в себя людскую злость, став врагом всего человечества, чтобы в назначенный день Куруруги надел маску Зеро, и оборвал диктатуру Кошмарного Императора одним единственным ударом клинка. …кровь самого Лелуша оказалась ярко-алой и очень горячей, она пропитала перчатки насквозь так сильно, что Куруруги не мог смыть ее с ладоней несколько дней… Или не хотел? Сузаку устало ложится на траву, снимая с головы шлем, и аккуратно кладет его рядом. — У нас получилось, — говорит он небу. — У тебя получилось. Все было правильно: сражения, смерти, символы, знаки. Игра с человеческими жизнями на кону. Даже Гиасс — проклятая сила, подчиняющая людей своей воле — был правильным. Гиасс, который Сузаку так страстно, так самозабвенно ненавидел. Гиасс, из-за которого он все еще существует. Все было правильно. Все будет правильно. Всегда. Тело немеет. Дыхание становится редким и совсем тихим, холодеют сухие, растрескавшиеся губы. Ему невыносимо хочется спать. Живи. Живи! Живи!!! Куруруги улыбается. Впервые за множество лет искренне. Он знает, что на этот раз ослушается приказа, потому что ни одна мистическая сила не властна над временем. Потому что нельзя выполнить невозможное. И это — именно то, что называется «искупление». А наверху, высоко-высоко вздрагивает и начинает падать вниз яркая звезда — медленно. Так, что можно попытаться загадать желание. Я хочу увидеть, — думает Сузаку. — Я хочу увидеть еще раз…тебя. И сквозь пелену ночи, сквозь воспоминания, сквозь слезы, застилающие взор, он видит юношу, застывшего на берегу озера. Ветер треплет его волосы, луна высвечивает бледную, пергаментно-тонкую кожу. А еще глаза: лиловые, с черной каймой по кругу радужки. Сузаку чувствует запах сандала и яблока — прямо как в детстве. Недоверчиво щурится, силясь подняться, дотянуться, обхватить, вжаться головой в плечо, как той далекой ночью, когда будущее еще не наступило, а прошлое исчезало безвозвратно, и имя этому прошлому было… Стратег, тактик, гений, дьявол… На последнем выдохе, с последним ударом сердца, рывком перекатываясь вперед, чтобы коснуться подушечками пальцев невозможного. — Лелуш?..