Молчание — золото

Родительские напольные часы медленно отсчитывали секунды — короткие мгновения бессмысленного ожидания. Часы остались еще от прадеда Брюса. Когда он был маленьким, они казались ему невозможно большими, необъятными. На резном циферблате перемещались узорчатые стрелки. Иногда Брюс смотрел на них и с нетерпением ждал, когда минутная стрелка достигнет двенадцати и послышится глухой звон. Тогда время было быстротечно. Казалось, что ничего в принципе не может стоять на месте. Тогда все было совсем по-другому. И он не считал секунды до следующего дня, тот всегда сам неожиданно настигал его. Сейчас эти часы кажутся Брюсу слишком старыми. Сейчас их стрелки как будто замедлились. Им словно тяжело тащить за собой это бремя — время. Брюс дождался, пока минутная стрелка доползла до двенадцати и механизм часов заработал: заскрипел потертыми шестеренками и с расстановкой отбил шесть раз. Он следил за ними последний час, погруженный в мрачные воспоминания. Потом Брюс встал и пошел в спальню — в самую дальнюю, в которой появлялся за всю свою жизнь буквально несколько раз. Подойдя к двери, он потянулся к ручке. В комнате не работал свет — только солнце, пробивающееся сквозь окно, роняло лучи на край кровати и стелило их по полу, наполняя комнату почти оранжевым светом. Брюс увидел стоящего к нему спиной Джокера. Тот обеспокоено двинулся, будто мысли его заставляли непрерывно нервничать и говорить с самим собой — только совершенно беззвучно. Он, нервно перебирая пальцы, замер, услышав позади себя движение. Джокер быстро обернулся, посмотрел на Брюса, чуть-чуть опустив взгляд, а потом снова отвернулся. Брюс не понимал, что ему сказали только что этими глазами, он лишь смутно догадывался. Брюс вошел в комнату и приблизился к Джокеру, который рассеянно оглянулся на него и спешно отвел взгляд. Брюс знал: ему было больно. Прошло всего меньше трех недель с того случая, и боль настигала Джокера порой в разы сильнее, чем то, что он мог бы вынести. Ему приходилось принимать анальгетики, которые терпеть не мог, потому что они практически ничем ему не помогали. Но он все равно терпел боль — и молчал. Джокер поджал губы и посмотрел на Брюса. Последний протянул к нему руку, желая успокоить, чем-то помочь, но Джокер только отмахнулся и вышел из комнаты. Брюс в смирении опустил руку, его глаза следили за медленным движением луча, почти пропадающего вместе с уходящим за горизонт солнцем. Он чувствовал боль от вины, которую испытывал последнее время слишком часто. Часы снова мерили время на крошечные кусочки, помогая человеку ориентироваться, строить планы, что-то делать. Непрерывно следя за ними, Брюс припоминал, что Джокер сейчас в соседней комнате заперся изнутри и никого не впускает. Брюс, как только об этом узнал, в ужасе стоял у двери, моля небеса, чтобы человек за ней ничего с собой не сделал. Альфред заверил его, что в комнате нет ничего, что могло бы нанести вред, но Брюса это нисколько не утешало. Все его просьбы были проигнорированы. С той стороны двери было тихо, и Брюс не знал, что его беспокоило больше: тишина или возможный шум. Сейчас он смотрел на эти часы, поблекшие от времени, уныло тянущие часовую стрелку вперед по кругу. Брюс проглотил комок разочарования, застрявший в горле. Он бы успел. Ему не хватило всего пяти минут, и тогда бы всего этого не было. Брюс почти подскочил, когда дверь наконец открылась и из комнаты вышел Джек. У него сердце подскочило к горлу и сразу успокоилось, когда он с облегчением понял, что тот невредим. Джокер посмотрел на него серьезными глазами, приоткрыл рот, но ничего не сказал, а просто мотнул головой и пошел прочь. — Джек, — позвал его Брюс, однако тот не остановился. — Подожди. Брюс последовал за ним. — Подожди, — повторил он, ухватив Джека за руку. Тот яростно вырвался и что-то громко произнес, но слова сложились во что-то совершенно непонятное и в какой-то степени даже жуткое. Джокер, услышав самого себя, оторопел и взволнованно посмотрел на Брюса. Последний быстро опомнился и попытался приобнять его, хотел сказать ему, что ничего страшного не случилось, но Джек лишь возмущенно заскулил и, оттолкнув Брюса, пошел прочь. Брюс плохо понимал, чего хотел Джокер, о чем он думал и что, возможно, хотел сказать. Он только догадывался, и поначалу это было очень сложно. Джокер ничего не говорил: он просто не мог этого сделать. А когда однажды попытался произнести несколько слов, то ему в первую очередь было просто больно, а во-вторых, он испугался собственного подобия речи. Джокер в тот момент старался не подавать виду, но Брюс видел, в каком горе он находился. Брюс хотел его успокоить, однако Джокер не ждал от него утешения. Он вдруг замкнулся в себе и не желал видеть на лицах окружающих ни сочувствия, ни переживаний, ни тем более чувства вины. А Брюс очень корил себя за произошедшее, и он знал, что Джокеру это не нравилось, пусть ему об этом и не говорили. После того случая в особняке вдруг стало невозможно тихо. В этом доме будто все потеряли дар речи и молчали — особенно в присутствии Джека. Но ему от этого едва ли было легче. А от этого и Брюсу становилось тоскливо. Ему было противно думать, что это он во всем виноват, но его семья пыталась убедить в обратном. Когда Джокер лежал в больнице, Брюс практически не спал, часть времени — большую ее часть — сидел у его кровати и думал о прошлом. Вспоминал и жалел те прекрасные моменты, которые действительно были в его жизни и о которых в самом деле стоит помнить. Но ему удавалось лишь с тоской оглядываться назад. — В этом нет вашей вины, — говорил Альфред. — Ты сделал все, что смог, — говорил Дик. — Мне очень жаль, — говорил Тим. — Я тебе сочувствую, — говорила Барбара. Но никто не мог помочь Брюсу подавить вину, от которой ему, видимо, уже никогда не избавиться. Ему не нужно было тогда брать Джокера с собой. Ему стоило отказать ему, и пусть бы они тогда поссорились. Главное, что ничего бы такого не произошло. Но он просто выпустил ситуацию из-под контроля — и поплатился за это. Брюс не забудет этой сцены никогда. Он понимал, что нужно спешить: времени у него оставалось совсем немного, а тот псих, с которым им пришлось столкнуться, — он все знал. Он все знал и воспользовался этим. Направил свою ненависть на них обоих и смог все разрушить. Брюс спешил на помощь Джокеру, ведь тот сцепился с ним первым, хотя знал, что не справится в одиночку. Брюс должен был успеть. Но он опоздал. Когда Брюс вбежал в ту комнату, то на мгновение застыл от ужаса. Здесь был погром, пол очертили кровавые разводы и брызги крови испачкали стены. А Джокер — он лежал там и, хрипя, смеялся, прикладывая руки к лицу, содрогаясь всем телом. Брюс тихо подошел ближе, медленно осознавая, что опоздал. Джокер истекал кровью, он был весь в ранах, но самое жуткое было не это. У него были страшные пустые глаза, которые не видели перед собой ничего, кроме кровавых пятен. Должно быть у него был болевой шок, и он уже просто ничего не чувствовал, однако находил что-то забавное в этой ситуации. Он прикладывал руки ко рту, из которого текла кровь, стекая по подбородку и шее к груди. Брюс упал перед ним на колени и беспомощно протягивал руки, не зная, что делать. А Джокер — он все смеялся, давясь собственной кровью, стекающей в горло, мешающей дышать. Брюс обнял его, прижимал к себе, чувствуя, как глаза от чего-то горят. Он не замечал, что плачет, он просто укачивал Джокера, боясь сделать что-то еще. Брюс не помнил звал ли он кого-нибудь на помощь, разговаривал ли с Альфредом или с кем-то из своих учеников. Он только помнил, что просидели они так совсем недолго — всего лишь до того момента, когда Джокер перестал смеяться и потерял сознание. Брюс возненавидел того человека, который сделал такое с Джокером. Когда последнему стало немного лучше и уход за ним можно было доверить Альфреду, он собрался выследить его. Брюс искал его, сгорая от желания разорвать на куски, когда они встретятся лицом к лицу. Но ему не удалось этого сделать, и Брюс в какой-то степени и расслабился, и разочаровался. Он выяснил, что этот ничтожный человек скончался от ран, которые, вероятно, оставил ему Джокер. Брюс нисколько не скрывал от себя, насколько его порадовал такой расклад. Брюсу было странно видеть безразличие в глазах Джокера, когда он осторожно сообщил ему об этом через две недели. И хоть где-то на дне зрачков мелькнула знакомая злая усмешка, она скоро пропала, и лицо снова преобразилось. Джокер тяжело переживал свою трагедию. Обычные раны не доставляли столько проблем, сколько эта. Буквально самые обычные вещи, которые может делать здоровый человек, стали Джокеру недоступны. Просто поесть было проблемой, не говоря уже о леденцах, которые он так любил. Он не мог почувствовать их вкуса. Ему было просто нечем его чувствовать. Глядя на Джокера, Брюсу становилось так же печально, словно и с ним случилось нечто подобное. Раньше, сидя за обеденным столом, было шумно и — что уж скрывать — весело с Джокером. Но теперь он молчал: то угрюмо уставится на свой фреш, от которого уже тошнит, то опустошенно смотрит в сторону, то вовсе не приходит. Раньше Джек постоянно что-то рассказывал — в основном выдуманные им байки, а сейчас — всем оставалось только слушать свои мысли. Однажды Брюс попробовал заговорить — просто от безысходности — начал рассказывать о своей работе и что-то еще. Остальные поддержали его, и даже в какой-то момент стало чуточку легче. Но Джокер, ради которого Брюс это устроил, наверное, и не заметил ничего. Брюс, вновь наблюдая за родительскими часами, медленно считающих минуты, понимал, что время не помогает Джокеру; что ему не становится лучше. Он даже не пытается взять себя в руки, он уже сдался. Ему, должно быть, было проще однажды заснуть и не проснуться. И так действительно проще всего уйти от проблем — но это не выход. Поначалу такое поведение Брюса злило, а потом расстраивало. Прошло несколько месяцев с того дня, а Джек все никак не примет себя таким, каким он стал. Никакие уговоры, долгие односторонние беседы не давали результатов. Видя, как все рушится прямо на глазах, становилось невыносимо горько. Ничего не получалось сохранить, сколько бы усилий Брюс не прилагал. Он начал чувствовать, что сдается, его руки опускаются с каждым днем, когда он встает и видит потухшие глаза Джокера. Теперь он понимал, о чем тот думает; понимал, что хотел сказать ему этими глазами. Но он смирился с тем, что все кончено. Ему оставалось только сказать об этом Джеку. В отличие от него он может говорить, и он выскажется, пусть это будет похоже на монолог или покаяние, или молитву, в которой он просит простить себя. Он будто и не Джокеру это говорил, а самому себе; стоял перед ним и смотрел вниз, заранее зная, что тот мог бы ему ответить. — Это была моя вина. В ответ звенящая тишина. — Все мне говорят, что это не так, но это неправда. Они так говорят, только потому что ты… Брюс посмотрел на Джокера. Он не ждал ответа, но увидел его в этих глазах. Потому что им плевать на меня. Брюс качает головой. — Они волнуются, переживают и за меня, и за тебя — за нас. Это ложь. — Прости меня. Это я виноват. Ты не виноват. — Я мог это предотвратить, но я этого не сделал, я просто не успел, я пытался… я так старался… но все бессмысленно! Брюс… — Ты находился под моей ответственностью, я должен был заботится о тебе, оберегать, но я как всегда не справился. Брюс… — Все вышло из-под контроля. Я ничего не контролировал, я все пустил на самотек, и результатом моей халатности стало это! Прости меня, пожалуйста! Брюс, посмотри на меня. — Зачем ты пытаешься меня успокоить? Ты сам сдался; ты сам уже ни во что не веришь и ничего не хочешь. Зачем что-то продолжать и терпеть друг друга, если все закончилось? Нет, еще ничего не закончено. Я не хочу ничего заканчивать. — Этому виной я, и ты знаешь, как мне от этого тяжело. Я с этим смирился и... Я просто хочу попросить тебя не злиться на меня. Разве ты видишь злость сейчас? — Мне так кажется. Это не так, Брюс. Ты знаешь, что это не так! — Я хочу в это верить. Но я не могу. Но ты должен. Ты единственный, кто может. — Я знаю, что должен справиться, но мне слишком тяжело это делать одному. Брюс, ты не один. Я с тобой. Я справлюсь. Все не так страшно. Видишь, мне уже лучше. Благодаря тебе. Ты не должен страдать сильнее меня… — Тебе, наверное, еще хуже, чем мне, я понимаю, но я не могу больше на это смотреть, просто ждать чего-то. Ждать, пока ты примиришься со случившимся. А может ты уже никогда не примиришься. Я не знаю, что думать. Брюс, пожалуйста, услышь меня. Поверь, что меня больше ничего здесь не держит, кроме тебя. Не отстраняйся от меня. Я хочу быть с тобой. Ты же видишь это. — Это правда? Правда. — Ты думаешь, мы справимся?.. Мы попробуем. — Не знаю… Наверное, ты прав: мы должны попробовать. Последний раз. Я очень хочу все исправить, и, если ты этого тоже захочешь, возможно, у меня что-то получится. Я хочу, Брюс. Хочу. — Джек… Ты мне этого никогда не скажешь, и я не говорил тебе этого раньше… но я же могу это сказать… … — Я люблю тебя. И всегда буду любить, и ничто этого не изменит. Я тоже тебя люблю. Брюс. — Я знаю. И он обнял его, крепко прижимая к груди, слушая, как он тихо всхлипывает. Хотелось закрыть глаза и просто сделать вид, что ничего этого не было, что все снова стало так, как было раньше. Но — нет. Брюс знал, что это не так. Он хотел посмотреть в завтрашний день и попробовать все исправить. Еще ничего не закончилось. Конечно, все будет совсем по-другому, но главное, что будет. И он сделает все, что нужно, даже если сам потеряет дар речи. — Все будет хорошо. Когда-нибудь. Когда-нибудь.