Совершенство

Подсудимый был совершенен. Разумеется, он погряз во грехе и пороках, больших и малых, отринул со всей возможной дерзостью церковные догмы и предал свою душу в жадные когтистые лапы Лукавого, но все же он был совершенен. За два года службы учеником инквизитора Рикардо, юный адепт доминиканского ордена, не встречал столь гармоничного сочетания двух начал, светлого и порочного, в одном человеке. Он не верил даже, что такое возможно! Но сидящий пред ним был живым воплощением двуединства. Он был красив, и красота его, бесспорно, являлась даром Господа. Красота девиц, судимых за колдовство, исходила от дьявола — как же иначе объяснить то, что в подземельях Священного суда, куда закрыт доступ нечистой силе, она меркла и извращалась, лица ведьм искажались страхом и низменной яростью и превращались в уродливые гротескные маски? Но сегодняшний грешник, схваченный утром на ярмарочной площади, был совсем иным. Плен его не изуродовал, точеное смуглое лицо осталось безмятежным, а синие глаза лучились властной, спокойной силой. Даже когда двое стражников грубо швырнули его в железное кресло и сковали запястья и лодыжки. Даже когда отец Аугусто, наставник Ричарда, начал мерно, безжалостно зачитывать список жутких, гнусных обвинений, которые выдвинул против молодого герцога Рокэ Алвы его родной кузен, маркиз Диего Салина. «...Колдовство Прелюбодеяние Мужеложство...» Последнее слово, гадкое, склизкое, как морская змея, обожгло сознание Рикардо, заставив брезгливо скривиться. Он смотрел на герцога Алву и не смел поверить, что человек, так щедро одаренный Творцом, способен на столь отвратительное развратное деяние. А тот лишь улыбался, зло, вызывающе и почти весело, точно чудовищные обвинения, которые наверняка обрекут его на мучительную смерть на костре, были не более чем глупой шуткой. Рикардо не верил, что он не боялся пыток и гибели, но прекрасное лицо не омрачалось даже тенью страха, и это было... Удивительно? Невероятно? Чарующе?.. Неуместная, постыдная мысль заставила стиснуть кулаки, разозлившись на самого себя. Восхищение, родившееся где-то в глубине слабой души, было грешным и недопустимым. Всевышний испытывал своего недостойного слугу, посылая ему столь совершенное искушение. Но не для того он, Рикардо, отрекся от родового имени, от земель и богатств, от всех услад мирской жизни, чтоб позволить какому-то жалкому грешнику смутить себя! — Рокэ, герцог Алва, что вы можете сказать в ответ на выдвигаемые против вас обвинения? — произнес отец Аугусто, и Рикардо замер, ожидая ответа преступника. — Они — изумительный образчик ереси, за которой, вы, падре, охотитесь со столь искренним рвением, — чуть приподняв подбородок, отозвался Алва, и юноша задохнулся от возмущения. Как смеет этот грешник насмехаться над Священным судом, над падре, да над ним лично?! И когда наставник коротко бросил: «Жаровню», Рикардо принес ее, всей душой ощущая справедливость грядущей пытки. Дерзость должна караться, небрежение к Церкви должно искореняться вместе с такими, как этот гордец. — Разуй подсудимого, Рикардо, — за мягкими интонациями отца Аугусто таилось жестокое предвкушение грядущего триумфа. Старый судья был терпелив и совершенно лишен сострадания. Он жил единственной целью — получить признание, и только в тот миг, когда истерзанный подсудимый дрожащей рукой ставил подпись на пергаменте с перечнем обвинений, одутловатое и невыразительное лицо падре озарялось искренней, едва ли не животной радостью. Рикардо эта жуткая картина пугала, и он с трудом подавлял отвращение. Он знал, что наставник творит свою жестокость во имя блага Церкви и Испании, но в краткие мгновения кощунства все же задавался вопросом: одобрит ли Господь, учивший детей своих любить ближнего, пытки и казни во имя святого слова? Силой воли заставив крамольный голосок умолкнуть, юноша стянул с обвиняемого мягкие кожаные туфли, обнажив узкие белые ступни. Говорили, что герцога Алву арестовали, когда он танцевал с простолюдинами на празднике урожая. Рикардо легко мог представить, как эти красивые ноги отбивают бешеный ритм южных танцев, и красавец-грешник вливается в звонкий, пестрый круг цветастых юбок и ярких рубашек. Взлетает к высокому, ослепительно-голубому небу переливчатая мелодия, воплощенный гимн жизни и свободы, и вторит ей танец — безмолвная, но искренняя и выразительная благодарственная молитва Небесам... Неуместное, непрошеное сожаление ударом семихвостки обожгло душу Рикардо. Рокэ Алве никогда больше не танцевать. Даже если он переживет пытку, то останется навеки искалеченным. Ноги наверняка придется отнять: после того, что с ним сейчас сотворят, ранам не зажить, а уж коли начнется заражение... Но это справедливо. Вне всякого сомнения, справедливо. Герцог посягает на самое дорогое, что есть у него, Рикардо, и у падре Аугусто — на веру, на саму Церковь! И единственным достойным наказанием будет отнять у него то, чем дорожит более всего он сам: свободу, легкость тела, вольность наслаждаться танцами, верховой ездой, фехтованием. — Рокэ, герцог Алва, признаёте ли вы себя виновным? — Ни в коем случае. — Рикардо, несмотря на отчаянные старания убедить себя в разумности пытки, вдруг захотелось схватить Алву за грудки и вытрясти из него высокомерие и дерзость, заставить разрыдаться и раскаяться. Неужели гордость дороже здоровья и жизни? Признай герцог поражение прямо сейчас, пади он в ноги падре, тот бы отпустил его после публичного покаяния и солидного пожертвования на благо Церкви. Такие случаи уже были, и богатейшие вельможи покидали подвалы Инквизиции невредимыми, с очистившейся душой и немного оскудевшей мошной. — Вы не оставляете мне выбора, герцог. Рикардо, подай жаровню! Дрожащими руками, отчаянно избегая смотреть на осужденного, юноша натянул рукавицы и поднес жаровню с алеющими углями под его скованные чуть выше лодыжек ноги. Нежные белые ступни оказались в нескольких дюймах от несущего мучительную боль дремлющего пламени, но преступник не вскрикнул, не выругался, даже не зашипел. Но Рикардо знал, что подобная сдержанность недолга. Страдания быстро срывают любые маски, в этом их таинство и в этом их ужас. И именно благодаря столь занятному и странному свойству Инквизиция предпочла использовать страдания, а не любовь и милосердие — они действуют скорее и проще, и лишь с их помощью Церковь получит фору перед ведьмами и колдунами, которые очень быстро мутят рассудок и чернят души доверчивым испанцам. На лбу Алвы выступили капельки пота, прокушенная тонкая губа окрасилась кровью. Грешник дышал тяжело и часто, но молчал, упрямо молчал, с яростной ненавистью глядя на падре и его ученика. — Рокэ Алва, вы признаёте себя виновным? Тот бешено мотнул головой, взмокшие черные пряди упали на лицо. Герцог не произнес ни слова — наверное, понял, что если позволит втянуть себя в разговор, то сломается, закричит, сорвется на брань или попросит пощады. А на ступнях его уже вспухали страшные багровые ожоги, и ноги мелко подрагивали, точно пленник пытался освободить их от оков. Рикардо поморщился от жалости и тут же себя одернул. От сочувствия нечестивцу один шаг до бесчестия. Страдания пойдут этому гордецу на пользу, они очистят его душу, вынужденная беспомощность направит разум на размышления о беспутной жизни. Верно же, отец Аугусто? — Рикардо, масло! — приказал падре, и юноша почувствовал, что дрожит. Если угли оставляли преступнику шанс в будущем ходить, пусть и хромая, то ожоги кипящим маслом были глубже, они воспалялись и гнили, и лекари могли лишь отсечь погибающую плоть, навеки оборвав нити, связывающие несчастного с жизнью, полной радости и движения. «Признавайтесь, герцог, признавайтесь во всем, кайтесь, ради Бога!» Холодея, Рикардо подал наставнику кувшин с маслом. Дальнейшее слилось для него в полный боли, страха и обжигающего чувства вины сон. Он помнил шипение масла на углях, и стройное тело Алвы, изгибающееся дугой, и его гортанные хриплые стоны, и выплюнутые сквозь зубы проклятия, и упрямое, злое, отчаянное отрицание свое вины. Юноша горел и задыхался, всем своим существом осознавая дикость, варварство происходящего; более всего на свете он хотел вырвать синеглазого герцога из рук падре и до слез мучился от своего бессилия. Он не знал, прошел час или полдня. К горлу подкатывала тошнота, глаза заволокло огненно-кровавой мутью, а едкий сладковатый запах обожженной плоти, казалось, пропитал и тело, и душу. Рикардо упал на колени перед отцом Аугусто, пролепетал бессвязный бред о грешной слабости своего естества, вскочил и шатаясь, точно пьяный, бросился прочь из пыточной. *** Давно уже была прочитана молитва на сон грядущий, и погашены свечи, а Рикардо все не мог уснуть. Воспоминания о синеглазом грешнике отдавались мучительно сладким томлением внизу живота и грызущей горькой болью в сердце. Кончики пальцев, касавшиеся ног преступника, до сих пор горели так, будто их, а не нежные белые ступни, жгли огнем и маслом. С трудом сдержав стон желания, юноша отбросил холщовое одеяло, вытащил из-под комковатого матраса узелок, в котором хранил целебный бальзам, посланный матушкой, чистую рубашку и, накинув сутану, на цыпочках направился туда, куда звало его мятежное, грешное, слабое сердце... Подземелье пахло нечистотами, дешевым вином, которое распивали полусонные стражники, болью и смертью; его скорбной музыкой были горячечные стоны истерзанных пытками арестантов и шорох угнездившихся в прелой соломе жирных, вертких крыс, что увечили страдальцев, когда те уже впадали в благословенное забытье. Рокэ Алва был в камере один; он лежал, бесчувственный, прямо на холодном каменном полу, даже не найдя в себе силы перебраться на прелую солому. Его ноги были прикрыты холстиной, и Рикардо вздрогнул, увидав это: на минуту ему подумалось, что палачи образумились, устыдились и спрятали от пытливых глаз дело нечестивых рук своих. Ладонь, которой он поднимал перепачканное полотно, дрожала. Рикардо, стиснув зубы, молил Господа о ниспослании сил, но все равно оказался не готов к тому, что предстало его глазам. Прекрасные, точно фарфоровые ступни танцора чудовищно распухли, обожженная кожа повисла черными сухими лоскутами, меж которыми вздулись уродливые пузыри, наполненные мутной жидкостью; кое-где они лопались и сочились кровью. Щиколотки тоже пострадали, но не столь страшно, а на голенях было всего несколько ожогов — наверное, от капель раскаленного масла. Не будь остального, Рикардо бы испугался их вида, но сейчас он не мог отвести взгляда от искалеченных ступней. Дрожа от отвращения и острейшей, жгучей жалости, юноша вытащил из-за пазухи бальзам и рубашку, которую предстояло разорвать на полотно для повязок. Он осторожно взглянул на пленника и едва не вскрикнул, встретившись со жгучим холодом потемневших синих глаз. — Решили потешить внезапно пробудившееся милосердие, юноша? — хрипловатый, точно сорванный голос Алвы сочился презрением. — Убирайтесь. В вашей жалости я не нуждаюсь. — Герцог попытался подтянуть ноги к себе, оттолкнув Рикардо, но лицо его тут же исказила болезненная гримаса, а на лбу и висках выступила испарина. Видимо, любое движение причиняло ему нестерпимые страдания. — Позвольте мне помочь вам, — пробормотал Рикардо, подрагивающими руками отрывая рукав от рубашки и смачивая его бальзамом. Нужно было приподнять ступню, чтобы перевязать ее, но, Пресвятая Дева, как же это сделать, чтоб не навредить еще больше?! — Впрочем, как вам будет угодно, — Алва, казалось, вовсе не замечал манипуляций послушника и его смятения. — Все-таки лестно видеть, что столь прелестные юноши ползают у твоих ног, даже когда ты низложен и брошен в темницу. К лицу Рикардо прилила стыдливая жаркая краска. Синеглазый демон будто видел его насквозь — вместе со страхам, сомнениями и новорожденным порочным желанием. Страшно, до зуда в губах и пальцах, хотелось схватить грешника за узкие плечи, заставить захлебнуться злой насмешкой, припав к искусанным темным губам. В затуманенном сознании билась мысль о том, как отвратительно и позорно такое вожделение, но разум задыхался под лавиной неведомой прежде страсти. «Нет! Не смей пытаться, даже думать не смей! Позаботься о ранах и уходи, беги прочь, навсегда!» Стиснув зубы и глубоко, размеренно дыша, Рикардо тщетно пытался сосредоточиться на движениях своих рук. Обвязать щиколотку, осторожно перейти на стопу, обильно смазывая изуродованную кожу бальзамом; вздрогнуть, увидев, что три пальца спеклись, превратившись в единый бесформенный кусок плоти. Разделить их не было никакой возможности, и юноша лишь закрыл жуткое увечье чистым полотном, со жгучей, пронзительной мукой ощутив бессмысленность своих стараний. Если б они только были в родной Наварре средь покоя и девственной, первозданной природы! Он бы на руках отнес Рокэ к роднику и омыл бы его несчастные ноги кристально чистой ледяной водой; он каждый день накладывал бы на страшные ожоги мазь из свежих сочных трав, и перевязывал бы их, и ухаживал за своим возлюбленным мучеником, пока тот не сделал бы первый безболезненный шаг. Любую прихоть он исполнял бы охотно, смиренно сносил бы насмешки — ведь они рождены не чернотой сердца, а горьким ощущением собственной беспомощности, глубоко уязвляющим гордого и сильного мужчину, коим, несомненно, являлся Алва. — Зачем вам терпеть такое, сеньор? — почти умоляюще произнес Рикардо. — Вы могли бы сознаться... Не в самом тяжком, — он захлебнулся, не сумев произнести слово «прелюбодеяние». — Вы дворянин, вы богаты, можно же откупиться почти от любых наказаний, ежели вас будут обвинять только в этом! За прочее — костер... — А за прелюбодеяние — оскопление, — Алва скривил губы в нехорошей усмешке. — За этой раной вы будете ухаживать столь же усердно, юноша? Обожженный его язвительностью, Рикардо слишком сильно стиснул ступню, которую перевязывал, и один из пузырей на подошве лопнул. Брызнула сукровица, пятная повязки и одежду юноши. Тот вздрогнул и разжал неверные руки — раненая нога бессильно упала на каменный пол. Алва зашипел сквозь зубы, и Рикардо съежился, не смея поднять глаза на того, кому причинил столько мук. Он опустил голову, тяжело дыша, и хотел было продолжить перевязку, но, захлестнутый ошеломительно сильным, почти болезненным порывом, в исступлении припал к искалеченным ступням губами, целуя их, плача и моля о прощении. Рикардо отчаянно просил Господа исцелить Алву и отпустить его — нет, их! — грехи, просил самого герцога простить его, слабого, жестокого, безумного... Он знал, что предает все клятвы и обеты, что по своей воле обрекает себя на костер в юдоли земной и на геенну огненную в посмертии — но собственные грядущие страдания казались и вполовину не такими страшными, как те, что уже претерпел синеглазый красавец. Даже когда дверь в камеру распахнулась и на пороге появился отец Аугусто в сопровождении стражей, Рикардо горько сожалел лишь о том, что допустил жестокое надругательство над единственным совершенством, которое ему позволил узреть Господь.