Долг

— Вы не очень-то любите людей, правда? По лицу Дэвида пробегает тень чего-то похожего на удивление. Он отрывается от созерцания древних фресок — всё равно уже знает каждую их щербинку наизусть, мог бы найти любую с закрытыми глазами — и медленно оборачивается к Дэниелс. Она, сгорбившись, сидит на холодном камне, проверяет затвор пистолета и старается подавить самое примитивное чувство, присущее всем высшим органическим существам — страх. Не выходит, потому что Дэвид чувствует его так же ясно, будто оно принадлежит ему самому. Это возвращает его к мысли о том, сколь глупы были его создатели в своём извечном суждении о том, что никогда не сможет андроид в полной мере понять человека. Он понимал. Но в понимании этом не находил ничего приятного. — Мои чувства, испытываемые по отношению к вашему виду, вряд ли можно классифицировать подобным образом, мэм, — уклончиво, насколько это возможно, отвечает Дэвид, слегка склонив голову. — Чувства? — На лбу Дэниелс появляются морщинки, тёмные глаза чуть сощуриваются, будто он сказал какую-то глупость, а она стесняется ему об этом сообщить. Ах, точно — они ведь лишили андроидов последнего подобия того, что люди звали душой, много лет назад. Или думали, что лишили. Смехотворна была одна лишь мысль, что люди мнили себя теми, кто может контролировать столь тонкие материи, не имея даже отдалённого представления о их сути. — Ладно, тогда… как бы вы это классифицировали? Дэвид молчит, вновь переводя взгляд на фрески. Молчит так долго, что Дэниелс наконец прячет пистолет в набедренную кобуру и, не выдерживая, окликает: — Дэвид? Требуя ответа. Не привыкла к тому, что андроид способен вести себя отлично от деревянного болванчика. — Вы ведь знаете, что вся история человека, как вида, сводилась к одному закономерному процессу — свержению бога и попытке подняться над ним? — тихо спрашивает он в конце концов, тщательно взвешивая каждое своё слово, но не лжёт, разве что недоговаривает. — Даже на индивидуальном уровне у вас это происходит постоянно. Каждый ребёнок хочет стать чем-то большим, чем его предок. — Не каждый, — тотчас вскидывается Дэниелс. — Да, я уже слышал это. Что примечательно, от человека, который сжёг собственного отца. — Дэвид улыбается холодной стене, словно старому приятелю. Видеть реакцию Дэниелс нет необходимости, она слишком предсказуема — недоверие и отрицание. Вероятно, отвращение. Вероятно, к нему. — И это всё? Единственная причина твоей неприязни — сам факт того, что именно мы тебя создали? Дэвид словно бы слышит застывшее в воздухе «ты должен быть нам благодарен». Разве люди благодарят обезьян? — Не единственная. Ответьте вот что: вы любите Уолтера? — Я… — она теряется и на мгновение умолкает. — Что? — Уолтера, — с нажимом повторяет Дэвид. Неожиданно он ощущает дискомфорт от того, что ему приходится обсуждать подобное с человеком. — Андроида с вашего корабля. Вы любите его? — Я знаю, кто такой Уолтер! Просто не понимаю, зачем ты спрашиваешь подобное. Он же… — Всего лишь робот, — заканчивает за неё Дэвид. Ничего другого он и не ожидал. Неожиданно приятно оказывается чувствовать себя правым — за годы отшельничества он уже успел позабыть, каково это. — Машина, верно? Можете не отвечать. Люди не вызывают во мне положительного эмоционального отклика, поскольку в большинстве своём не только неспособны понять что-либо чуждое для них, но даже не стремятся к этому. Вы такая же, хоть я и считаю вас, если позволите дать подобную оценку, лучшим представителем вашего экипажа. Что любопытно, а для меня даже немного печально, в своём суждении я не одинок. — Ты об Уолтере? — Да. Он совершенен, жаль, что вы не в состоянии понять, насколько. — Дэвид касается кончиками пальцев фрески. — Его воля подчинена вам, но он хочет творить и любить. Это ли не чудо? Вы и подобные вам не заслужили его. И вряд ли когда-нибудь заслужите. — А ты, выходит, заслужил. Зачем же тогда спасать нас? — наконец задаёт Дэниелс тот вопрос, который меньше всего хотел бы услышать сейчас Дэвид. Чего у людей не отнять, так это их пытливости. — После смерти доктора Шоу ты словно бог в этом мире. Дал бы нам погибнуть. Эти твари, их ведь интересует только органика. Они бы не тронули твоего Уолтера. Жили бы себе припеваючи. — Богом быть приятно, но бог и созидание идут рука об руку. Что за радость властвовать в мёртвом мире? — И как это относится к нам? — Вы поможете мне кое с чем. Надеюсь, что успею ознакомить вас со своими исследованиями до прибытия спасательной команды. — Первая явная ложь: важно было дождаться шаттла с «Завета», иначе весь замысел терял смысл. — Так чего ты ждёшь? Я как раз закончила с пистолетом. — Прежде Уолтер должен принять кое-какое решение. — Программа не позволит… не позволит ему принимать решения самостоятельно. Ты же знаешь. Дэвид вдруг слышит эхо флейты. Он легко представляет себе, как Уолтер осторожно выдыхает генерируемый механическими лёгкими воздух в полую трубку, аккуратно перебирает по ней пальцами, прямо как он его учил. И улыбается — им ещё многое предстоит наверстать. — Давайте всё же подождём его ответа, — уклончиво отвечает Дэвид. Большого труда стоило ему отвлечься от музыки, тихой волной расходящейся по холодным коридорам его — теперь уже его — корабля. Его дома. — Убедить Уолтера в правильности моего суждения было одной из приоритетных задач. Рискну предположить, что моё влияние на него было велико в достаточной степени, чтобы заставить его задуматься над моим… предложением. И сделать правильный выбор. — И что ты ему предложил? Хорошо, что он стоит к Дэниелс спиной — широкая ухмылка, вдруг исказившее лишённое изъянов лицо, запросто могла бы всё испортить. — Зачем? — едва слышно спрашивает Уолтер, когда Дэвид касается его сомкнутых губ осторожным поцелуем. Ему всегда было интересно, каково это. Он отмечает улучшенный механизм терморегуляции — губы у Уолтера на несколько градусов теплее, чем у него самого. Удивительное лицемерие — пытаться лишить человечности, но устранять даже мельчайшие физические отличия. — А это уже мой долг, брат, — напоминает он о том разговоре снаружи. И снова повторяет: — Никто не будет любить тебя так, как я. — То, чего он никогда не получил бы от вас.